Ах, две души живут в больной груди моей,
Друг другу чуждые, – и жаждут разделенья!
Из них одной мила земля –
И здесь ей любо, в этом мире,
Другой – небесные поля,
Где тени предков, там, в эфире.
Иоганн Вольфганг Гёте, "Фауст"
Отис рассматривал своё отражение, вглядываясь в него с таким пристальным вниманием, словно бы он впервые в жизни видел своё лицо. Губы отражения растянулись в приветливой, чуть смущённой улыбке, приподнялись вместе с уголками рта высокие брови - неужели его лицо действительно могло быть таким открытым и располагающим к себе? Отис бросил пренебрежительный взгляд на приветственно протянутую ему руку. Разумеется, никаким отражением Фитцджеральд на самом деле не был, хоть Отису и было трудно воспринимать его иначе. Их жизнь словно была дешёвым бульварным детективом в заплесневелой обложке, никому не нужной кассетой со старым, захлёбывающимся клише, фильмом. Отражения друг друга. Тени друг друга. Близнецы. Душа неизменно накладывает свою руку на лицо человека, сминая и разглаживая его, вдавливая нос, выворачивая губы, вытягивая лоб - и хотя внешне братья были неотличимы, всё же перепутать их было практически невозможно - одно лицо, но две такие разные, непохожие души. От Отиса веяло холодом, и весь его вид надменно заявлял: "не подходи ко мне, животное", даже когда он вопреки себе пытался выглядеть дружелюбно. Красивые тонкие губы, искривлённые циничной насмешкой, скрывали сочащиеся ядом клыки, готовые при первой возможности впиться в несчастную ни в чём не повинную жертву - вот о чём говорило его лицо, угрожающе скаля пасть, невзирая на намерения и настроение самого мужчины. Выразительные зелёные глаза хищно горели, словно у кошки, подстерегающей ничего не подозревающую мышь, гипнотизировали, не давая жертве и шанса сбежать - даже когда Отис лишь рассеянно и безучастно окидывал комнату взглядом. Чуть ссутуленные плечи и сдержанные, едва ли не скованные движения выдавали в нём замкнутую натуру с известной склонностью к снобизму и высокомерию. Фитцджеральд же был практически полной его противоположностью - всё те же черты, те же глаза, та же осанка раскрывали перед нами совершенно другого человека. Лёгкая сутулость плеч и сдержанность свидетельствовали не о надменной замкнутости, а робком отстранении и несколько излишней стеснительности; всё те же кошачьи глаза не угрожали жестокой расправой, а кротко глядели из-под вопросительно приподнятых бровей; его красивых губ не искажала ядовитая ухмылка брата, не портили характерные жёсткие складки по краям - уголки рта приподнимались подобно бровям в скромной лёгкой улыбке. От Фитцджеральда едва не пахло молоком. Отис нервно сглотнул, не в силах оторвать взгляда от маленького, похожего на аметист камня в ухе Фитцджеральда, сверкнувшего в свете лампы. Ему казалось, что брат, невинно, как собака, смотрящий на него, издевается над ним. Не говоря ни слова, Отис отошёл от двери, позволяя гостям пройти в гостиную, поставил чайник на плиту. Джинни чихнула. - У тебя всё так же пыльно... - оглядевшись, Анна взяла дочь за руку. В ответ Отис лишь пожал плечами. Кружек не хватало - вчера одна из них разбилась, и Отис, не долго думая, налил себе воду в бокал. - Вижу, ты тоже сделал пирсинг? - Фитцджеральд улыбнулся, заметив в ухе брата аккуратное зелёное кольцо. Мужчина едва удержался, чтобы не скрипнуть зубами. - Три месяца назад. - Забавно, я тоже. - Фитцджеральд неловко улыбнулся. - Необычный цвет. Анодирование? - Да... - мужчина пытался звучать незаинтересованно, но его слишком раздражала эта ситуация. - Я так и знал, что нужно было проколоть соски - на это ты бы сто процентов не пошёл. Не смотря на крайне серьёзный тон Отиса Анна всё же не удержалась, прыснув в кулак. Фитцджеральд улыбнулся шире, даже не подозревая о том, что его любимый брат сейчас думает о том, как бы не выбить ему обнажившиеся зубы на глазах у его семьи. Тяжёлую и густую, словно туман, тишину нарушал лишь методичный стук ложки Джинни, размешивающей в кружке сахар. Девочка подняла белокурую голову и, посмотрев на отца, перевела заинтересованный взгляд на Отиса. Пожалуй, из всей троицы Джинни была единственной, при виде кого к горлу мужчины не подступал бы отвратительный душащий ком, хоть он, в отличие от брата, ставшего педиатром, не слишком любил детей. За вычетом крови с ней его ничего не связывало, и для него она как будто была чистым свежим листом среди кривых, грубых и неудачных набросков. Пожалуй он даже мог бы сказать, что любит её как племянницу. Конечно, о собственных детях Отис практически не задумывался, но иногда его голову не покидала навязчивая мысль - если бы у него всё-таки была дочь, была бы она хотя бы похожа на Джинни?.. На Анну он старался не смотреть, но время от времени он всё же ловил себя на том, что украдкой наблюдает за ней - за тем, как она отбрасывает светлые кудри с плеч, за тем, как она поправляет платье на дочери... за тем, с какой любовью она глядит на мужа, укравшего не только его лицо, но и жизнь. Он всё ещё чувствовал прикосновение её пунцовых губ на щеке - тот единственный, исключительно дружеский поцелуй, окончательно разрушивший все иллюзии по поводу их с ней отношений. Наконец Фитцджеральд решился прервать тяготившее его молчание. Он обратился к Отису, отвлёкшемуся на багровый отблеск заката, переливающийся отражением в бокале с водой. - Мы с тобой, так долго не виделись... - Почти пол года, и я намерен побить этот рекорд. Признаюсь честно, я не имею ни малейшего понятия, зачем я вообще вас впустил - удивительно, что я не был пьян, когда ты написал мне с просьбой встретиться. Теперь я считаю себя идиотом без капли здравого смысла. - Ну что ж, от тебя было бы странно услышать что-нибудь другое. - мужчина неловко улыбнулся. - Я могу открыть окно? У тебя здесь немного... душно. Отис невозмутимо пожал плечами. Когда Фитцджеральд сел на место, Отис, с самым безучастным видом разглядывавший стену, вдруг наклонился к нему. - Знаешь, у меня к тебе есть разговор. Личный. Я конечно понимаю, ты с семьёй, и так далее, но кто знает, когда у нас будет такая возможность. Он многозначительно перевёл взгляд с Фитца на его дочь. Фитцджеральд нахмурился. - Ты уверен, что это необходимо? Отис не ответил, пристально глядя брату в глаза. Наконец Фитцджеральд сдался. - Джинни... Не могла бы ты, пожалуйста, пойти в комнату? Нам нужно кое-что обсудить... втроём? Отис посмотрел на Анну. Женщина задумалась. После небольшой заминки она ответила: - Пожалуй, я останусь. Джинни, недовольно надув щёки, села на диван в комнате Отиса - единственной комнате в квартире, маленькой и просто обставленной - несмотря на неплохой заработок мужчина был склонен к аскетизму. Угол дивана был изодран в клочья. Девочка смутно помнила кошку Отиса, нелюдимую и высокомерную - совсем не похожую на их Вайолет... собственно, помнила она лишь яркие, зелёные, под стать хозяину, глаза, злобно сверкающие на неё из-под шкафа. Кажется, она умерла два года назад - примерно тогда, когда они сами решили завести кошку. Рядом с диваном Джинни заметила неаккуратно брошенную толстую книгу в тёмно-зелёной обложке. Заинтригованная, девочка подняла книгу с пола, не без труда водрузив её на свои худые колени. Это был старый фотоальбом. От скуки Джинни раскрыла его, в очередной раз чихнув от снопа пыли, брошенного ей в лицо этим негостеприимным местом. Страницу за страницей девочку не покидало стойкое ощущение, что что-то с этим альбомом не так - что-то неправильное хранили в себе фотографии, что-то неприятное было в этих плотных, пожелтевших от времени страницах, заставляя девочку с азартом вглядываться в снимки, страницы и даже обложку, выискивая хоть что-нибудь, что ответило бы ей на её бессловесный вопрос. Несколько раз перелистнув книгу на начало и в конец, Джинни наконец начала понимать, что именно её смутило. Фотографии складывались в определённую цепь. Чем старше становились близнецы, тем дальше они стояли друг от друга, тем меньше они старались смотреть друг другу в глаза, тем больше увеличивался между ними невидимый разрыв. Если на ранних снимках, где братьям было едва ли по пять лет, их невозможно было отличить, то на последних фото их было невозможно спутать - чем шире расцветала улыбка Фитцджеральда, чем шире он распахивал ресницы навстречу неизведанному и прекрасному, тем сильнее сжимал кулаки Отис, тем тяжелее становился его взгляд, тем более горькой и вымученной становилась его улыбка. На первой фотографии братья, смеясь чему-то уже растворившемуся в прошлом, словно фантом, держались за руки - последняя же, сама того не зная, запечатлела последний момент перед дракой. Вдруг фотография дёрнулась, расплываясь вслед за упавшей на неё тенью. От неожиданности Джинни выронила альбом, но незаметно подобравшийся к ней Отис успел его подхватить. Девочка испуганно сжалась в углу дивана, напряжённо глядя на него. Отис удивлённо поднял бровь. - Что-то не так? Неужели я настолько ужасен, что даже ты меня боишься? Мне всегда казалось, что у нас неплохие отношения. Мужчина криво улыбался одними губами. Отис устало опустился на диван, стараясь не слишком притеснять вконец оробевшую Джинни, наугад открыл альбом, перелистнул страницу, внимательно глядя на фотографии, и глубоко о чём-то задумался. Вдруг мужчина с силой захлопнул альбом, подняв пыль, дремавшую на страницах, заставив девочку подскочить от неожиданности. - Не думаю, что здесь есть на что смотреть. - Отис словно обращался не к Джинни, а к кому-то невидимому, притаившемуся в дверях - он даже не взглянул на неё. Внезапно Отис повернулся к ней. Перед Джинни были глаза её отца, но они не улыбались ей, как когда он смотрел на неё - они прожигали её насквозь, пригвождая к месту, не давая ей ни сбежать, ни отвернуться. - Джинни... Послушай, у меня нет ни малейшего желания давить на тебя или испугать, но... Ты мне нравишься, и к Анне я всегда хорошо относился, но у меня есть одна-единственная просьба: держи этого наивного кретина в черте Лондона ближайшие пару месяцев - иначе нам обоим будет плохо. Рано или поздно что-то должно произойти. Делай что хочешь - истери, говори, что заболела - мне всё равно, только держи его в городе. К сожалению, меня этот идиот не слышит, сколько бы я не пытался вдолбить ему в голову эту простую мысль. Ты всё поняла? Девочка кивнула. Её словно схватили за горло, сжав его, вцепившись в него кривыми грубыми когтями. Заметив это, Отис, раздражённо выдохнув, налил ей воды из графина, поставив стакан перед девочкой. - Успокойся. Прости, если был излишне резок, но так вышло. А теперь, Джейн, беги к родителям, и скажи, что ты плохо себя чувствуешь. Ты такая бледная, что это, пожалуй, даже не будет ложью. Джинни соскочила с дивана и опрометью бросилась к двери, но в последний момент девочка обернулась, подняв на Отиса большие, серые - точь в точь как у матери - глаза. - Отис?.. - Хм? Что ещё? - Почему ты ненавидишь папу? - А с чего ты решила, что я ненавижу его?.. Отису было неуютно, но он искренне надеялся, что ни один мускул на его лице не выдал его волнения. Он мельком глянул на Фитцджеральда и внутренне ухмыльнулся, удостоверившись, что брат сгорает он неловкости. Переведя взгляд на Анну, безучастно смотрящую в окно, как он сам буквально минутой ранее, Отис решился заговорить о том, что так его волновало. - Фитц... Что у тебя происходило за последнее время? Фитцджеральд задумался, запустив пальцы в тёмные встрёпанные волосы, затем разочарованно помотал головой. - Прости, Озз, я мало что могу вспомнить... - Отиса аж передёрнуло от этого прозвища - он не слышал этого возмутительно инфантильного обращения уже много месяцев - и это не укрылось от внимательного взгляда Фитцджеральда. Он мало помнил последний год, зато о слабостях брата помнил прекрасно. Он с надеждой во взгляде повернулся к Анне - мужчина, предпочитавший жить сегодняшним днём, не мог похвастаться хорошей памятью... а может дело было в банальном недосыпе - одной из немногих общих с близнецом черт. Женщина вздохнула, закатив глаза, выразительно крутанула запястьем в воздухе. - Машина. - Да, точно, спасибо, дорогая... - Фитцджеральд зарделся от стыда. - Ещё весной мне повысили зарплату, и мы наконец купили новую машину - старая окончательно развалилась. - Что-нибудь ещё? Фитцджеральд снова перевёл взгляд на жену - но та лишь пожала плечами. - Думаю, больше ничего - в остальном всё идёт своим чередом. А у тебя что было? - Да ничего особенного, - с деланным спокойствием ответил Отис. - абсолютно ничего. Разбил мотоцикл, попав в совершенно абсурдную аварию, поранился окровавленным скальпелем во время операции, пока вы с Анной были в Германии... В следующий раз выбирайте место для отпуска поближе к Лондону, иначе рано или поздно вы обнаружите меня не на диване в гостиной, а в гробу на Кенсал-Грин. Фитцджеральд смущенно уставился в пол. - Прости, Отис, я помнил о тебе. Однако мне тоже приходилось быть осторожным - в Берлине на меня чуть не упал кирпич, а потом я едва увернулся от машины... - А теперь сравни масштабы. В такие моменты я всерьёз задумываюсь чтобы подстроить тебе какой-нибудь "несчастный случай". - Отис саркастично поднял бровь. - Чтоб ты понимал, вчера, прямо перед тем, как ты позвонил, кружка, несколько дней преспокойно стоявшая на столе, внезапно решила разбиться - твоя кружка, между прочим. Ты вчера был в Бристоле? Фитцджеральд кивнул. - Мы возили Джинни к её бабушке. - Понятно. - мужчина вздохнул. - Ты взял тетрадь? Фитцджеральд, покопавшись в рюкзаке, выудил из него толстую истрёпанную ярко-лиловую тетрадь с крупной надписью "Противофаза", грубо нацарапанной маркером, Отис, не глядя, вытащил точно такую же в изумрудно-зелёной обложке с книжного стеллажа, стоявшего у него за спиной. Глядя друг другу в глаза, братья открыли тетради, разложив их рядом на столе. Анна, не желая оставаться в стороне, достала блокнот и карандаш. Втроём они принялись сравнивать записи в тетрадях. Внезапно Фитцджеральд почувствовал, как пальцы брата стальной хваткой сдавили его плечо. Отис пристально смотрел на него. - Послушай... Через несколько дней мне предстоит сложная операция, и мне необходимо, чтобы хотя бы месяц ты был в Лондоне, никуда не выезжая. Ты меня понял? Я не могу потерять пациента... обоих пациентов. Джессика и Хельга Уордсмит были близнецами, но, пожалуй, повезло им гораздо меньше, чем Отису с Фитцджеральдом. Да, братьев связывала таинственная нить, сплетя их судьбы воедино, но если они друг другу надоедали они всегда могли разойтись по комнатам, не боясь за свою жизнь. Сёстры же были пигопагами - их позвоночники сплелись, а плоть срослась подобно растаявшему пластилину. Пигопаги, pygopagus - значит сросшиеся в области спины. А чем тогда срослись братья Мёрдоки - судьбами? Жизнями? Нет, пожалуй, душами. Точно, душами. Значит, их можно было назвать animapagus - анимапаги? Отис осматривал своих пациенток, пока девушки тихо о чём-то переговаривались, закинув руки друг другу на плечи, чтобы видеть лица и глаза, а не только неясные профили друг друга на периферии зрения. Скоро им уже не придётся прибегать к подобным ухищрениям - девушкам предстояла тяжёлая и опасная процедура, которая раз и навсегда должна была разделить их тела, не дав им сплавиться воедино снова. Анестезиологу предстояло точно рассчитать дозировку наркоза, чтобы ненароком не убить девушек, не дав им ни окончательно ускользнуть в царство Морфея, ни погибнуть в агонии от болевого шока. Два сердца, два мозга, четыре лёгких, три ноги, один пищеварительный тракт - у сестёр Уордсмит было немного шансов на успех. Операция должна была длиться около двадцати часов, и одной из сестёр суждено было навсегда остаться инвалидом. Сначала Отис думал, что не справится, что он недостаточно хорош, чтобы выдержать подобную ответственность - но в конце концов он принял решение. Эта операция была идеальным первым ходом, чтобы поставить мат судьбе. Вечером следующего дня Отис вошёл в операционную, осмотрел инструменты, удостоверился, что всё необходимое подготовлено. Ему казалось, что достаточно одного движения, чтобы разделить два этих тела - одного удара тесака, чтобы раз и навсегда покончить с этой проклятой связью. Да, на телах девушек останутся шрамы, обезображивающие их молодые, полные жизни тела, одна из них рискует так и не встать на ноги - если только ей повезёт дожить до конца операции - но зато они будут свободны. Хотя бы одна из них... Однако Отис не занёс над головой тесака - в его распоряжении были лишь скальпель и десятки зажимов, веером расположившиеся перед ним. Отис дрожал от гремучей смеси страха, ненависти, боли и ярости, но рука его оставалась твёрдой - он имел право не быть хрестоматийным примером для подражания, но права быть плохим хирургом у него не было. Сжав зубы под маской, он сделал первый надрез. Следующим вечером медсёстры вошли в операционную. Самая молодая, только недавно выпустившаяся из университета, едва не лишилась чувств, но её успели вовремя подхватить. Операционная напоминала место преступления - повсюду разбросаны инструменты, комья ваты и бинты, а на полу, мокром от крови, пропитавшей насквозь одежду, ставшую багровой, растянулись хирурги с ассистентами, полуживые от усталости и нервного истощения. На столе лежало тело, прикрытое задубевшей от крови простынёй - труп ещё не успели убрать из комнаты. Хельга не выжила. Она отдала свою жизнь ради сестры, дав ей шанс на нормальное существование... ...Об этом Отис думал уже дома, отдыхая в окружении книг, пыли и издыхающих заунывных воплей Джуса Оборна. Теперь Джессика была свободна от неминуемого присутствия сестры в своей жизни, оставшись с полным комплектом органов и конечностей, что было бы невозможно, не пожертвуй Хельга собой. А что ему делать с Фитцджеральдом? Неужели им двоим не было места в этом мире? Сколько Отис не рассуждал об их с братом проклятье, сколько он не пытался вникнуть в его суть, он всё же не смог прийти к каким-либо выводам. Чёртова противофаза игнорировала все законы логики - братьям буквально приходилось высасывать жизнь из вен друг друга; их существование было подобно двум сосудам с разным уровнем жидкости - наливаешь воду в одну колбу, но уровень поднимается в другой. Да, в теории условия и для Отиса, и для Фитцджеральда были равны - просто однажды одному из них повезло больше, чем другому. Эта случайность запустила карусель чёрных и белых полос в жизни, от бесконечного мелькания которых уже начинало тошнить... Чем больше везло Фитцджеральду, тем больше неудач по инерции наваливалось на Отиса - и у того уже не осталось сил бороться. Спасти его мог лишь очередной случай, уже превратившийся в далёкую мечту, маячащую где-то на границе сознания. Отис был всего-навсего марионеткой в руках Фитцджеральда - бездарного и самоуверенного кукловода, не умеющего править крестовиной. Ему ничего не стоило повесить вагу на гвоздь в пыльном сарае, напрочь забыв о кукле, случайно порвать шов на её рукаве, не успеть вытащить марионетку из бархатных кошачьих лап, уже изготовившихся выпустить острые, словно десяток ножей, когти... ой, прости, братец, кажется нить запуталась, придётся мне её обрезать. Да, нити их судеб спутались, окончательно и бесповоротно, и, чёрт побери, Отис не знал, что ему с этим делать. Он чувствовал себя одним из братьев Мэнтал, но сам не знал, кем именно. Так в чём же он, Отис Мёрдок, виновен? Что такого ужасного он совершил на своём пути, что ему досталась такая судьба? Очевидно, единственной его провинностью перед роком было лишь то, что ему не так везло, как Фитцджеральду. Он поплатился жизнью за то, что в немой, и в то же время невероятно красноречивой компании книг ему было интереснее, чем в компании болтливого, и при этом совершенно безмолвного социума, за то, что он предпочёл общаться лишь с людьми, пребывающими в мёртвом наркотическом сне - да и тогда посредником между ним и его "компаньоном" был скальпель. Ему было суждено страдать лишь за то, чтобы Фитцджеральд, гораздо лучше приспособленный к жизни в обществе, был счастлив - всем плевать на затворника, отгородившегося от окружения, в том числе и судьбе. Да, это было несправедливо - у Фитцджеральда в любом случае было больше шансов, чем у него - но даже Отис не мог не признать, скрепя сердце, что совершенно бестолковый, но очаровательный по своей натуре Фитц всё равно куда полезнее для других людей, чем человек, безвозмездно готовый спасать их жизни, но не готовый перенять их взгляды на мир. В какой-то момент Отис, у которого в любом случае не было шансов выбиться в люди, попытался примириться со своим положением - да, ему приходилось жертвовать своей жизнью ради жизни брата, в отличие от него, действительно заслуживающего счастья, но даже смирение не смогло изменить ни ситуацию, ни взглядов самого Отиса. С каждым годом его терпение все больше изнашивалось и истончалось, и скоро уже было суждено настать дню, который если бы не повернул их с Фитцджеральдом жизни на сто восемьдесят градусов, то хотя бы уравновесил их. А когда чаши весов их жизней наконец сравняются, Отис обретёт возможность склонить судьбу на свою сторону. "Я - Отис Мёрдок, единственный и неповторимый - как и каждый человек на земле... А кто тогда он? А он всего-навсего доппельгангер, бездарная пародия, бездушное подражание, отражение в разбитом зеркале, рябь на воде - не важно, как именно его называть, суть везде та же. Он уже прожил свою жизнь, и теперь настала моя очередь..." Отис наконец решился встать с дивана и, перестав бесплодно пререкаться с судьбой, взять дело в свои руки. Да, было несколько загвоздок, о которые было бы крайне болезненно пораниться, и первой была семья Фитцджеральда. Хоть Отис и пытался убедить себя в обратном, на деле он прекрасно знал, что поступает неправильно, лишая жену любимого мужа, а дочь отца. Он уважал Анну, хоть ему порой и было больно думать о ней, и, что бы он ни говорил, любил маленькую Джинни. Он и думать не мог о том, что наконец, спустя долгие годы он смог бы добиться Анны - для неё, да и для Фитцджеральда, пожалуй, это было бы настоящим предательством - и Отис не собирался идти вразрез не только с общественными, но и с собственными моральными ценностями. Вторая же была настоящей дилеммой. В их странном "союзе" Отис был мозгом, в то время как Фитцджеральд являлся сердцем. Ни без того, ни без того организм не мог полноценно существовать... Впрочем, с искусственным сердцем можно прожить неплохую жизнь - искусственный мозг же создать невозможно. Если кому-то из них и суждено умереть, так это Фитцджеральду - Отис не собирался в очередной раз жертвовать своей жизнью ради посредственного педиатра и ничем не примечательного человека. Он и так уже отдал так много, что от него самого скоро останется лишь обтянутый пергаментной кожей скелет. Мир не потерял бы много, если бы из него ушёл неплохой хирург, и не потеряет абсолютно ничего, если из него вычеркнуть настолько обыденную личность. Ему не составило бы труда подстроить несчастный случай - не важно, какой именно, ибо для Фитцджеральда всё закончилось бы одинаково трагично - но с этим был сопряжён определённый риск: Отис не любил детективы, и не был готов играть в кошки-мышки с законом. Он мог бы подсадить Фитцджеральда на вещества - выбор был велик. Прекрасный способ - ему стоило лишь подтолкнуть брата, и всю грязную работу тот бы сделал за него сам - он был не глуп, но крайне наивен и непосредственен, и Отису ничего не стоило сбросить того в бездну... Однако, хоть способ и был жестоким и заманчивым, всё же и он не был лишён недостатков - кто знает, сколько времени бы это могло бы занять: несколько дней, недель, месяцев - а может и несколько лет. Ждать же у Отиса уже не было сил. А может умопомрачительный коктейль из пентобарбитала и тиэтилперазина? Неплохой вариант - Отис мог бы рассказать Анне о Фитцджеральде такого, что она сразу перестала бы сомневаться в том, что её любимый муж покончил с собой после длительной борьбы с депрессией - не пришлось бы даже разбавлять это дьявольское пойло алкоголем, к которому Фитцджеральд никогда не питал особой любви... Всё произошло совершенно внезапно. Это не было ни продуманным до мелочей планом, ни эмоциональным порывом. Голова Отиса была пуста, но в груди бушевал пожар, испепеляя всё на своём пути, согревая и разжигая его душу и сердце, распаляя его злобу и жажду свободы. Фитцджеральд, живущий на противоположном конце города от больницы, попросил Отиса подбросить его до дома - Анна повезла Джинни к бабушке, поэтому на сегодня брат остался без машины. Отис отозвался на его просьбу без особого энтузиазма, сказав, что заедет за ним в восемь. Машина еле тащилась по дороге, захлёбываясь в потоке других автомобилей, Фитцджеральд же, неумолкая, трепался о чём-то своём, нить чего Отис уже давно упустил. Он не мог понять, что его так злило - но разве это было так важно? Чем больше слов вытекало изо рта Фитцджеральда, чем ближе они подходили к месту, где им предстояло расстаться, чем быстрее сменялись цифры на одометре, тем больше росло раздражение Отиса, тем сильнее он закипал, тем явственнее трещали его рёбра, едва не ломающиеся под напором ярости, распиравшей его грудную клетку. Мужчина резко крутанул руль, заставив машину броситься вбок - он ухмыльнулся, услышав, как лязгнули зубы брата. Отис втопил педаль газа в пол. Мимо них пролетали огни города, холодные и безразличные, закручивали их в безумном вихре, унося за собой, утекая вместе с остатками времени в небытие. Пальцы побелели, судорожно сжав руль. Автомобиль заносило. Один особо крутой поворот машина прошла на двух колёсах, чудом не перевернувшись – Отис похолодел от окатившей его волны страха, но едва сдержал смех от осознания, что только что испугался смерти. За всё время Фитцджеральд не проронил ни слова. Он не смотрел на Отиса, чувствуя, что тот в любой момент может соскользнуть с той острой грани, по которой они неслись с головокружительной быстротой. Машина вылетела с шоссе на грунтовую дорогу. Она жалобно стонала, подпрыгивая на камнях, от ударов гравия о поднятые стёкла, от понимания того, что должно сейчас произойти. Отиса пьянила скорость, пьянила ярость, смешавшаяся с чувством торжества и триумфа, пьянил страх, затаившийся где-то на периферии сознания, загнанный в угол предвкушением освобождения и победы. Он оставил позади все свои проблемы, свою жалкую жизнь, весь чёртов мир – для него уже не было ни Фитцджеральда, вжавшегося в кресло рядом с ним, ни машины, ни тела – он мчался навстречу неверному свету в конце тоннеля… Внезапно этот свет – таинственный, манящий, окрыляющий Отиса, - превратился в тусклый уличный фонарь, а сам мужчина, словно проснувшись от глубокого сна – нет, словно всплыв со дна океана – стал обычным мотыльком, серым и невзрачным, нарезающим круги вокруг мерцающей лампы, уже готовый сжечь хрупкие тонкие крылья о раскалённое адским светом стекло. Отису было всё равно, насколько отвратительно было то, что он собирался сделать ещё несколько мгновений назад, его не волновало, что он был буквально в секунде от страшной катастрофы - нет, не для себя, и даже не для Фитцджеральда - он вдруг увидел перед собой Анну, уставившуюся пустым бездумным взглядом в стену, прижимающую свою дочь, в ужасе распахнувшую светлые ресницы, к груди... Всё, абсолютно всё, что он пытался сделать, было лишено какого-либо смысла - у него не было возможности сбежать от всего этого болезненного бреда, от своих мыслей, от Фитцджеральда и его жизни, доставшей его даже здесь. Машина, постепенно сбавляя ход, вышла на автостраду, пристроившись среди потока других ничего не подозревающих автомобилей. За всю дорогу до дома Фитцджеральда братья не проронили ни слова, не обменялись ни единым взглядом - он прекрасно понимали друг друга и без этого. Машина Отиса сорвалась с места, стоило Фитцджеральду закрыть за собой дверь - они так и не попрощались, и не попрощаются уже никогда. Пожар в сердце догорел, осталось лишь пустынное пепелище, да и тому было суждено быть развеянным шальным ветром. Отис маниакально рассмеялся при мысли, что сценаристом его жизни мог бы быть Дэвид Кроненберг - была какая-то злая ирония в идее, что он словно живёт в мире своего любимого режиссёра. Внезапно машина начала тормозить на полном ходу, прочертив на асфальте след, подобный следу от поломанного карандаша, остановилась на обочине. Наконец Отис понял - всё было так просто, что он не сумел сдержать смех, рвущийся из груди. Они с Фитцджеральдом были анимапагами - и кроме приставки в термине ничем не отличались ни от крониопагов и цефалопагов, ни от пигопагов, ни от других сиамских близнецов. Их таинственная связь была лишь полоской кожи, соединяющий их плоть, это были лишь сплетённые между собой кости, органы и сосуды, не дававшие братьям далеко расходиться. Если взять двух сиамских близнецов за руки и потянуть в разные стороны - им обоим будет больно - это же так просто... Всё оказалось до смешного прозаично, а он и не догадывался все эти годы. Отис, прикрыв глаза, сквозь ресницы в последний раз взглянул на оранжевый отблеск заката, расплавленным золотом растёкшийся по стене. Под окном с шелестом проносились машины, над крышей, свистя, пролетали птицы, а между небом и землёй застыло в пустоте окно. Отис, словно в тумане, медленно открыл щеколду. Ворвавшийся в комнату ветер растрепал его волосы, принеся с собой вихрь звуков и запахов, обрушившихся на мужчину бешеной волной. Этот поток чувств и переживаний большого города увлекал Отиса за собой, обещая конец бренного существования на земле, лишённого смысла и цели, освобождение от оков страданий, начало новой жизни за пределами сферы бесконечной душевной ряби и суеты. Отис окинул город прощальным взглядом. На его губах играла улыбка - не ядовитая ухмылка, не угрожающий оскал, она не была вымученной или усталой. Это была настоящая искренняя улыбка - впервые за многие и многие годы, улыбка, рядом с которой извечная маска лицемерия Фитцджеральда казалась лишь устрашающей гримасой. Отис шагнул в пустоту. Всё в жизни Фитцджеральда было прекрасно - непростая, но хорошая работа, нежно любимые жена и маленькая дочь, небольшой, но тёплый и уютный дом. Но тогда почему он чувствовал себя настолько паршиво? Почему с утра он едва смог подняться с постели, почему он чувствует себя так, словно его переехал поезд, или как будто его тело разорвало на куски? "Вчера, 23.07.03, Отис Мёрдок, 34 года - хирург, известный прежде всего за участие в операции по разделению сиамских близнецов Джессики и Хельги Уордсмит - был найден мёртвым. Полиция предполагает, что это было самоубийство, однако необходимо провести расследование" - Фитцджеральд мог бы прочитать эту статью в сегодняшнем выпуске The Daily Telegraph, если бы он несколько глубже интересовался окружающей его обстановкой, но газет он не читал. На кухне зазвенела, разлетевшись на тысячи осколков, кружка.