Простуда

Майки простудился. Именно простудился, а не заболел, как было бы гораздо проще сказать. Но Даррен был убеждён, что обычные люди, говоря «заболел», остаются дома, забираются под одеяло, пьют много горячего чая или чего другого, что приятнее всего пить горячим, и возлагают временно заботу о себе на кого-то другого. Но Майки не был обычным. Майки не умел болеть. И если бы Даррен сам не поднял этот вопрос, то так и не узнал бы, что с пусть и небольшой, но температурой, насморком и почти что севшим голосом в мировоззрении своего возлюбленного в колледж полагается всё-таки пойти. И он бы понял ещё, если бы Майки торчал бы какому-то преподу зачёт в преддверии Рождественских каникул, должен был закрыть пару каких-то хвостов. Но Майки не имел проблем с успеваемостью, оценки его радовали, а переться морозным утром в своё учебное заведение он хотел просто, чтобы не портить посещаемость, хотя половина сокурсников уже умотала на отдых. Тем же утром он был решительно развёрнут Дарреном на все сто восемьдесят градусов ровно по направлению обратно в кровать, в то время как сам задержался, чтобы вытащить из холодильника все на его взгляд необходимые медикаменты, да и просто уделить больному закономерное повышенное внимание. Получился этот фортель у него далеко не сразу — с упрямством Майки убедить его остаться дома мог разве что со всего Земного шара только Даррен, да и то с трудом. Только аргумент, что он пытается искренне позаботиться о нём, склонил его наконец в сторону кровати. — Посмотрел бы я на тебя, заболей ты, — недовольно, пусть и вяло и даже как-то смиренно, но обиженно высказался Майки. — Я бы отзвонился начальству, что не приду на работу, и взял больничный. — просто заверил он его, а когда Майки посмотрел на него с едкой иронией во взгляде, добавил — Да, так бы и сделал, Майки. — серьёзно повторил он. На это ему уже было возразить нечем, взгляд стал неуверенным и потерянным. Он устало опустился на подушки. Даррен не придал этому значения, чмокнул в лоб — точно так же, как когда обнаружил температуру сегодня перед выходом из дома — и умчался на работу, обещая вернуться чуть раньше. Вечером выяснилось, что всё проделанное им действо для того, чтобы убедить Майки остаться дома было не зря — у того поднялась температура. Да такая, что выкручивало и «ломило» мышцы, бредилось, и Даррен ужасно внутренне паниковал, убирая и кладя заново намоченную холодной водой тряпицу на лоб. К счастью, жаропонижающее подействовало как надо, вскоре успокоив измученного Майки и разволновавшегося Даррена заодно. Тот и сам не ожидал от себя, что способен так распереживаться. Видя то, как Майки плохо, он натурально сходил с ума, носился со всеми этими тряпочками и кружками жаропонижающего и даже усталости не чувствовал. Майки был родным, ощущался частью себя, и когда ему было плохо, то и Даррену становилось нехорошо. По крайней мере, сам он объяснил это себе именно таким образом. Болеющего Майки хотелось окружить заботой со всех сторон, как он укутывал его в одеяло; не оставлять одного тоже хотелось сильнее обычного, но оно и понятно. В Даррене столько нежности было, что он и сам удивлялся. Странно у них, конечно, вышло: так называемый конфетно-букетный период (который, честно говоря, можно назвать таковым с большой натяжкой) был страстным, но ни разу не романтичным. Зато чем дольше они жили вместе, тем глубже Майки вплавлялся в его жизнь, врастал в неё корнями, а Даррен только этого и желал. Лишь сожалел время от времени, что не дал почувствовать ему всё это сразу, ведь Майки, которого выгнал из дома отец, заслуживал этого как никто другой. Заслуживал свиданий, ухаживаний — даром, что не девчонка — нормального первого раза с ним, а не редких встреч без обязательств после случайного перепиха в гостинице под опьянением от всего, чего не попадя. Уснули они оба примерно в одно время, пока Даррен прижимал Майки к груди и ощущал странную влажность. Списал её на остатки воды от мокрого полотенца со лба.

***

— Малыш, как ты? — следом после пожелания доброго утра спросил он и после непродолжительного мычания понял, что не очень. Погладив по голове и не став будить, встал с постели и прошёл в ванную, чтобы умыться. Оттуда сразу на кухню, решая, что сойдёт сегодня на завтрак. Вообще-то, сам он завтракал редко, как и Майки, с которым они выходили из дома одновременно. Но сегодня он поднялся раньше — резона торопиться не было. Всё приготовленное, пышущее паром, он сгрузил на поднос и понёс его в комнату к Майки. Он выглядел уже проснувшимся, хотя, очевидно, сделал это недавно. Смотрел на Даррена волчонком, приняв вертикальное положение и оборонительную позу. Даррен даже замер вопросительно. На него смотрели угрюмо, хмуро и даже недовольно, но точно не злобным волком, которым Майки, может, и хотел казаться, но для Даррена он всегда оставался скорее зашуганным своими же страхами волчонком, которого бывает трудно понять. — К чему так возиться со мной? — прозвучал сердито вопрос, когда Даррен присел на край кровати и опустил еду на тумбочку. Мужчина не злился, не думал о том, чтобы припомнить Майки, чем закончилось его упрямство вчера, лишь спокойно и с серьёзностью во взгляде посмотрел на него открыто. — Потому что ты болеешь, Майки, твой организм ослаблен, и у меня есть желание… потребность о тебе позаботиться. Мне несложно, и я действительно этого хочу. Подумай, если бы заболел я, не хотел бы ты того же? — Хотел бы, — буркнул он — Но ты уже помог вчера. Зачем завтрак? Я же не беспомощный в конце-то концов! — Не беспомощный. — согласился Даррен — Но я хочу облегчить тебе даже повседневные задачи в то время, как тебе это даётся тяжелее. Чтобы ты как можно скорее выздоровел и смог делать это без усилий сам. Конечно, Даррену часто хотелось и в обычные дни сделать для Майки что-то такое, а иногда и вовсе звезду с неба достать — если только он попросит — казалось чем-то само собой разумеющимся. Но Майки ничего подобного не желал, а лучшим способом дать ему почувствоваться себя комфортно было позволить быть самостоятельным. Даррен это уважал. По этой причине и не стал задерживать внимание на своей потребности, а переключился на работоспособность Майки, на то, что важно было сохранить в первую очередь ему самому, чтобы чувствовать себя защищённо и уверенно. — Но я же сам заболел. Сам виноват в этом. Сам должен теперь разбираться с этим. — высказался Майки со сходящим с его лица недовольством. Он говорил об этом так, словно болезнь была каким-то наказанием, само собой разумеющейся карой за собственную халатность. — Виноват? — непонимающе уточнил Даррен — Но, Майки, это же не разбитая ваза, ты не сделал это специально. Это вообще от тебя не зависело. Все люди болеют, хотя никто не хочет этого делать. Часто в их с Майки общении Даррен натыкался на вещи, которые требовалось обсудить отдельно из-за разницы в воспитании, возрасте, да и просто личном опыте. Вещи, казавшиеся очевидными на первый взгляд, не были такими в действительности. И Даррен почувствовал, что это одна из них. — Майки? — обратился он к парню повторно, но столкнулся вместо ответа с его мокрым взглядом. Он знал этот взгляд. «Чёрт, он плакал ещё вчера, когда мы засыпали!» — осознал он, забеспокоившись ещё больше и вмиг переполошившись. Реакция на его слёзы у Даррена всегда была только одна: обнять, успокоить, утешить, что он и сделал в этот раз. И тогда же узнал, откуда в Майки такой нерациональный трудоголизм. Он рассказал ему обо всём: о том, как однажды в детстве пошла кровь из носа от температуры прямо в школе; о том, как родители ругались и ссорились, если он простужался; о том, как боялся кашлять при отце, раздражая его звуком и уже тем, что он просто остался дома и мозолит ему глаза. Да, Майки не умел болеть. Потому что ему никогда не позволяли этого делать. Не было тех, рядом с кем это было бы позволительно. Были лишь те, кто постоянно твердили, что это он за собой не уследил, а теперь лишь расхлёбывает последствия своей безалаберности. И в конце концов им удалось убедить его в том, что он действительно виноват. Чёртовы родители Майки. Чёртов отец Майки, который выгнал собственного сына из дома и чудом не нанёс увечий в тот же день. Даррен никогда не замечал за собой особой тяги к правосудию, но каждый раз, когда речь заходила о травмах, нанесённых Майки собственной семьёй, искренне желал какого-то возмездия. Поначалу они вовсе не говорили об этом, но постепенно Майки начал открываться ему, сам рассказывать обо всём, что когда-либо пережил. В его рассказах не было так уж много ненависти, но было много страха. Даже сейчас, когда они жили вместе, а родители того были далеко, десятки фобий преследовали его, не давая жить спокойно. Однако, сам Даррен действительно ненавидел этих не знакомых ему лично людей, потому что узнав лишь единожды, какой Майки чувствительный, робкий, сентиментальный в каких-то моментах, не мог понять, как вообще возможно было причинить ему боль. Он множество раз корил себя за то, что не понял этого в самом начале, и теперь был готов стать ему защитой от всех жизненных напастей. Крышей над его головой в непогоду. Плечом, о которое можно опереться и в которое можно уткнуться. Спиной, за которую можно спрятаться. Но если он был когда-то для Майки незнакомцем, то как могли не хотеть всего этого те, кто вырастили его, кто был с ним рядом постоянно? Даррен признавал, что судить так радикально может быть и глупо, но вместе с тем также имел трудный подростковый опыт в общении с родителями. И этот опыт говорил ему, что тому, что сделали с его мальчиком, нет оправдания. Когда он был примерно такого же возраста, что и Майки, он тоже признался родителям в ориентации, тоже ругался с ними обо всём на свете, тоже получил пару оплеух за это (но всё равно не доходило до синяков и разбитых губ, как с Майки). Он даже однажды сбежал из дома, утоляя свою жажду протеста. Это теперь, спустя много лет он понимал, что делать этого было вовсе не обязательно. Их с Майки отличало то, что Даррен никогда не боялся бунтовать, никогда не был запуган родными и, будь у него столько же терпения, скромности и понимания, сколько есть в Майки, родители приняли бы его гораздо быстрее и легче. Сейчас же он был благодарен им за то, что они всё равно в итоге приняли его, несмотря на то, каким откровенным грубияном он был. Даже в его побег из дома его почти сразу бросились искать, переполошившись и жутко испугавшись за его непутёвую голову. С ним разговаривали, предпринимали попытки его понять, за него беспокоились и пытались уберечь, а не наказать и ограничить. Даррен знал: что бы он ни сказал, что бы ни сделал, кем бы он ни был — дома всегда безопасно и его там ждут. У Майки дома безопасно не было. У Майки вообще не было до недавнего времени настоящего дома. Но Даррен искренне хотел показать ему, что теперь у Майки есть тот самый дом. Место, где о нём позаботятся, где защитят, где выслушают и поймут. Да даже если не поймут, то не обидят и не отругают. — Маленький мой, ты не виноват во всём этом. — тихо увещевал его мужчина, давая скрыть заплаканное лицо у себя на груди и гладя по голове. — Д-да? Вопрос звучал доверчиво, по-детски наивно, и у Даррена от этого как всегда сжималось в груди болезненно. — Конечно не виноват, солнышко, — дыхание стало шумным, Майки дрожал от немых всхлипов — Я же знаю, что ты у меня самый трудолюбивый на свете, самый ответственный; и то, что ты заболел, никак этого не меняет, — продолжил Даррен, проводя губами по горячему виску — Тебе просто нужно отдохнуть, набраться сил. Это абсолютно нормально, хороший мой, — убеждали его. Ещё какое-то время Даррен говорил что-то успокаивающее, затем просто позволил им посидеть в тишине, переместив ослабленного и закутанного в одеяло Майки к себе на колени, чтобы проще было обнимать. Завтрак давно остыл, а время неумолимо утекало, торопя на работу, но Даррен не думал оставить Майки одного, пока тот не успокоится окончательно. Потом снова измерил ему температуру. Из-за слёз показалось, будто она поднялась, но градусник показывал обратное — тридцать семь. Мучал только забитый нос и невозможность дышать из-за этого. Даррен вновь встал и принёс сосудосуживающее из холодильника. Когда всё-таки на скорую руку собрался на работу, не забыл чмокнуть в лоб и вновь пообещал вернуться пораньше. С тех пор лечение пошло куда лучше и приятнее для обоих. Наконец, Майки без тошноты пил горячий чай, без укусов совести валялся под одеялом и позволял другому позаботиться о себе. Даррен же заботился о нём с упоением, с удовольствием давая всё то, чего у Майки никогда не было. Они вместе смотрели сериалы по вечерам — на что никогда почему-то до того не находилось времени — Даррен готовил что-то вкусное, но простое. Майки почти не чувствовал запаха, но всегда говорил, что это было вкусно, будь то синнабоны или тыквенный крем-суп. И ни разу в этом не соврал. Майки болел, но впервые за долгое время столько улыбался. Можно даже сказать, что он был счастлив. К концу недели он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы вместе с Дарреном прошвырнуться до магазина. Хоть Даррен и не позволил бы ему нести никакие сумки, Майки порадовался, что у них дома всё есть, и сейчас они по сути просто гуляют между украшенных стеллажей. Сил, конечно, совершенно не было, немного кружилась голова, из-за чего он хмурился. Дышать носом по-прежнему не получалось, но от насморка кожа на лице начинала шелушиться, и трение о шарф и ворот пуховика неприятно её раздражало. — Выбрал что-нибудь? — тихо поинтересовался Даррен, приобняв его со спины и положив голову на плечо. Он притянул его к себе и как-то незаметно облокотил на себя, лишая ноющую спину нагрузки и снимая напряжение одним своим присутствием. Майки отрицательно угукает в ответ, а затем всё же возражает сам себе. — Хотя, знаешь, — не отрывая взгляда от полки с ёлочными игрушками, напротив которой они стояли, чуть покачиваясь — Я выбрал себе подарок на Рождество. — Да? Какой, милый? — потеревшись о его щёку своей, полюбопытствовал он. — Ты. Ты мой самый желанный и ценный подарок. И единственное, что я забрал бы с собой в будущий год. — признался он, сжав кисти Даррена, сложенные поверх его живота, и чихнул.