Take a break from nightmares

Им двоим суждено умереть. Это будет не несчастный случай, не суицид и не болезнь. Нечто иное. Нечто, поглащающее с каждым годом все жаднее и жаднее, и что нормальными словами не описать. И идёт всё это из глубин души, из самого смысла их бытия. Как будто из их жизней оборвали страницы, и теперь у конца нет ни смысла, ни причин, ни разъяснений. Рождены были страдать от тоски, разъядающей в них все живое, так и не встретив полноценный финал. Почему и как они умрут никто не узнает, даже когда настанет тот самый момент. Словно их поглотит тьма, что они и породили, и знают об этом только они сами. Знать, что умрёшь, так печально, но они привыкли. Так что, надо выжать из жизни все, что только можно, ведь они не могут только страдать. Работать для того, чтобы получить удовольствие очень муторно, но именно этим занимался Эдгар. Гильдии постоянно что-то от него нужно, но он и не против. Так хоть будет меньше думать о других видах удовольствия, более недосягаемых, как он считает. Ведь получить это самое блаженное чувство может помочь только один. Человек он, иль ещё кто не ясно, ясно лишь то, что один он. Тот, кого также ждёт пожирание неизвестного, с коим он слился в одном теле и медленно страдает. Лишь он может понять его нечеловеческую тоску. Эдгар чувствует себя так, будто над ним нависают духи, проклинают его, а сам он чёрный облезлый кот, что боится потерять маленькую радость жизни. А радость эта в обычных разговорах. Не те разговоры, что о смысле жизни с умными и глубокими словами, а о обычном. Достоевский хоть и страшит всех, являясь воплощением демона, но он ещё и обычный человек. Обычный человек, которому нужно расслабиться от вечной боли в теле и работы над своей целью. Сразу видно, что перед смертью он хочет перевернуть мир, сделать масштабное зрелище, коего свет белый ни до, ни после не увидит боле. Но Эдгара это не волновало. Даже если он не умрёт раньше, ему не до этого, и в Фёдоре его не это волнует. Разговоры о странных сюжетах, кульминациях, непонятых героях или вообще о чае, это ему нравилось больше. Они знали, что умрут от неизвестного, но не из-за этого они постоянно видятся. В какой-то момент По начало влечь к нему. Влечь и душевно, и физически. Без душевной любви не будет тянуть и физически. А может, чувство это было больше, чем любовь. Более чудовищное и невообразимое. Вот и сейчас, чем больше он думал об этом, тем больше становилось жарко в холодном кабинете. Не уследил он, как разговоры мечтателей превратились в мокрые сны и вечные мысли лишь о нём. Работа может и подождать, пока он размышляет. Ведь виды Фёдора, охваченного похотью, вгрызлись в его мозг и не отпускали, а документы и прочее уже не смогут его отвлечь. Достоевский умён. Он всегда приходил к По, будто подгадывая нужный момент, ведь Эдгару далеко не всегда хотелось общения, как и самому Фёдору, но он всегда знал, когда они оба в настроении для общения, хоть и не всегда это входит в его планы, но к черту их. И сегодня он не прогадал, вошёл в кабинет чуть не выбив дверь, весь запыхавшийся и краснющий, державший в руках тюбик. Редко его таким увидишь, обычно спокойный и тихий, а тут словно бес вселился. Он более менее отдышался и стал спокойнее, пока По прибывал в шоке. — Ты неожиданно, мне достать выпить или ты... — Эдгар Аллан По, можете пожалуйста меня трахнуть. — Редко он бывал так краток и прямолинеен, но если дело важное, то лишние слова тут не к месту. Иногда они обменивались взглядами более глубокими, чем слова, словно коты, например, сейчас. Эдгар никогда так не смущался, но виду старался не подавать, а Фёдор стоял в нетерпеливом ожидании. По пришёл в себя, кивнул, и начал как тень подкрадываться к Достоевскому. Во взгляде можно было прочесть все, что он думает, либо же только им двоим было всё понятно. Медлить никто не собирался, хотя и торопиться некуда. Уж слишком долго они скрывали очевидное. Серое небо, в комнате было светло и без свечей или ламп, можно всё увидеть, и разглядеть в деталях все интересующие изгибы тела. Страсть лила через края их разума, они даже не заметили, как быстро разделись, будто во сне или пьяном бреду. Фёдор устроился в кресле, раздвинув ноги и тяжело дыша. Как же жарко было ему, и как сильно тянуло низ живота от возбуждения. Одного присутствия рядом голого Эдгара между его ног сносило ему все, что оставалось в голове. И По его понимал. Всё в холодной жидкости, чувство внутри, все было аккуратно, ведь они хотели отдохнуть от боли, а не создавать её. Всё было так, как будто после долгого кошмара настал солнечный сон, в котором лучи слегка касаются и греют тебя, и никто не пытается медленно расчленять тебя, пока ты не можешь умереть. Много времени не прошло, и вот Эдгар ритмичными толчками вдалбливается в Фёдора, пока тот тихо стонет. Похоть Достоевского оказалась лучше и слаще, чем представлял По, что сильнее возбуждало. Он начал в ритм своим толчкам надрачивать Фёдору, из-за чего стоны стали громче. Во время их криков звучало все — ругань, их имена, молитвы господу, похвала. Как же им было хорошо. Толчки стали сильнее, они уже давно не могли мыслить нормально, они забыли обо всём, кроме этого момента. Момента их любви, как они из собеседников, любящих друг друга лишь тайком, перестали скрывать хоть что-то, стали даже больше, чем возлюбленные. Быстрее, жёстче, громче. Красные губы, пошлые шлепки, кресло скрипело и шаталось, но им было все равно, они были уже далеки от реальности, той ужасной и отвратительной реальности, где они умрут в муках. У них был свой мир, мир любви, разговоров и удовольствия, в котором они будут даже после смерти. Кошмаров этой ночью никому не приснится, ведь заняты они будут другим.