Важно

      Это было важно. Следить, улавливать, слышать. Дышать, видеть, чувствовать.       — Посмотри на меня, — такое тихое-тихое, открытое и бессильное, произнесённое на одном лишь выдохе, отозвалось гулким эхом в голове, проносясь по коже мелкой холодной рябью.       Сычжуй поднял глаза, вглядываясь в любимые черты бледного лица. В ушах стоял тихий звон, в воздухе витал свежий запах неожиданно разразившейся грозы, а через открытые окна наперебой со стуком дождя по крыше доносился тяжёлый шёпот листьев. Цзинь Лин уселся на колени к Лань Юаню где-то с полчаса назад, оправдывая это прохладой, но даже не подумал закрыть распахнутые окна. Ему было хорошо вот так: в крепком кольце объятий и в тепле чужого тела он млел, почти таял, почти неосознанно открывая свои самые заброшенные частички души. Те самые, в которых он сговорчив и в большей степени уязвим.       С ним было важно всё, вплоть до мельчайших изменений в мимике: в отношениях с такой взрывоопасной смесью гордыни и робости стоило соблюдать строгую технику безопасности. Хоть аккуратности Сычжую не занимать, оступался он часто — либо это Жулань из раза в раз устраивал обвал на том краю пропасти, по которому он так безрассудно ходил. Но даже за это Лань Юань был благодарен. Каждая его ошибка служила во благо их общего будущего, и если Цзинь Лин мог позволить себе такую роскошь, как обиды и сомнения, то у Сычжуя такой привилегии не было. В этой игре ведущим был точно не он.       У Цзинь Лина красивые золотисто-карие глаза, обрамлённые черной полосой ресниц. Он не любил долгий зрительный контакт — смущался и показательно раздражался, — но порой на него снисходило странное лирическое настроение. В эти моменты, словно спускаясь с каких-то заоблачных высот собственного разума, Жулань становился чересчур… необычным для себя самого. Вся естественная эксцентричность в нём сходила на нет, уступая место такой же естественной нежности. В большей степени над ним начинала преобладать какая-то интуитивная чувственность, и упаси высшие силы в этот момент не подстроиться под него — резко закроется, зашипит, как напуганный раненный зверёк, оскалится и навсегда спрячет от посторонних глаз этот внутренний, совершенно не обжигающий, ласковый огонь. Лань Юань вовсе не для того так долго и методично добивался таких драгоценных крупиц жуланевского доверия, чтобы вот так глупо с ним распрощаться. Ему нравилось ощущать размеренное, тихое дыхание у себя над ухом, чувствовать под пальцами жесткий хлопок тонкой рубашки, слышать почти неуловимый сладкий запах туалетной воды и любить это всё сильнее остального мира.       Сычжуй смотрел наслаждаясь. Знал, что сейчас в голове Цзинь Лина сплошная пустота, иначе бы его рот не затыкался — он был довольно щедр на безобидно-язвительные комментарии в таких щекотливых ситуациях. Жулань с особой очаровательностью наматывал на палец локон Лань Юаня и медленно моргал, улыбаясь лишь кончиком губ. С очередной вспышкой молнии за окном он едва заметно вздрогнул и, будто очнувшись от дрёмы, несколько спешно опустил голову. Возможно от того, что они были так близко, его скулы подёрнулись нежным румянцем.       — Поцелуй меня, — попросил он так же тихо, подняв золотые глаза и обхватив Сычжуя за шею холодными ладонями. Лань Юань легко улыбнулся в ответ — нарушать такую наполненную природным шумом, почти интимную тишину казалось чем-то очень оскорбительным — и притянул Цзинь Лина за талию. Тот неожиданно напористо коснулся его губ первым, однако требовательность в его жесте быстро сменилась на податливость чужому языку, осторожно скользящему по губам и проникающему внутрь, к чувствительному нёбу.       За одну только секунду в голове Сычжуя пронеслась сотня мыслей. За эти два года отношений он научился слышать даже тишину и видеть слова в молчании, и каждый раз, осознавая, что Жулань действительно готов ему довериться, он чувствовал едва ли не эйфорию. Словно в извинение за все потрёпанные нервы, невыносимое поведение и переменчивое настроение Цзинь Лин вручал полный контроль над собой, позволял пройти дальше в свой запутанный, не понятно как скомканный мир, и легко дрожал от ответного ощущения близости.       Он не умел любить иначе и ненавидел себя за это. Каждый день в любви к Сычжую приравнивался к безжалостному бою с самим собой — чувства никак не уживались с привычкой защищаться, видеть угрозу в каждом, кто покушается на что-то личное. У Цзинь Лина категорически не получалось примирить две стороны себя. Иногда он был холоден без какой бы то ни было причины, а иногда отдавался чувствам, но эти перепады были столь резкими, что не могли не причинять боль. Сычжуй сначала не понимал, а Жулань даже не имел возможности объяснить. Он был готов бежать за Лань Юанем по стеклу, кромсать свое сердце на кусочки и каждый из них класть на алтарь этому сводящему с ума чувству, но всё же останавливался, медленно умирая в собственно выстроенной защите. Он понимал, что Сычжуй заслуживает лучшего.       Но, словно в укор ему, вечно убегающему от проблем, Лань Юань всегда шёл напролом. Он всегда был верен себе и своему выбору, потому, даже совершая ошибку, не останавливался. Если падать в омут — то сразу с головой. Любовь к Цзинь Лину была похожа на бесконечный лабиринт, потому ошибаться предстояло очень и очень много, но даже осознавая все риски, Сычжуй был готов принести себя в жертву.       Раздался оглушающий гром. Сквозь поцелуй Лань Юань усмехнулся — у Цзинь Лина холодный нос, да и в принципе он уже весь дрожал, как осиновый лист. С очередной молнией Жулань отстранился и, резко втянув в себя воздух, громко чихнул. Сычжуй лишь рассмеялся — он-то предвидел, что аллергия Цзинь Лина обострится, если не закрыть окна в ливень, но тот упрямо отказывался и фыркал. Теперь же Жулань претензионно тёр собственный нос и выразительно хмурился на окно.       — А я говорил тебе, любовь греет не так, как обогреватели, — весело пробормотал ему в ключицу Сычжуй, улыбнувшись ответному, скептичному цыку.       Цзинь Лин ещё чуть-чуть молчаливо повозмущался на бурю и неохотно встал закрывать окна. Делал это он, конечно, с самыми недовольными сопутствующими звуками: шарканьем по деревянному полу мягкими тапочками, лишним шуршанием какой-то бумажки в кармане брюк и громким хлопком створки окна и замка. И всё же он был молчалив и задумчив, а неестественная бледность его лица, едва заметная в свете тёплых торшеров, была вызвана вовсе не холодом.       Сычжуй следил за его похождениями от окна к окну краем глаза, параллельно разжигая камин — единственный доступный сейчас источник тепла. Вмешиваться в какой-то сложный поток мыслей своего парня он вовсе не собирался, но любоваться Жуланем можно было абсолютно всегда: словно редчайшее произведение искусства, он не только выглядел прекрасно в любое время суток, но и вёл себя часто самым непредсказуемым образом. С третьей попытки угли в камине вспыхнули, осветив комнату приятным тёплым светом. Цзинь Лин пошарился в сумке — Сычжуй был готов поклясться, что он искал свои таблетки от аллергии, лежащие всё это время на камине, и, от души ещё два раза чихнув в сторону окна, подошёл к камину. Почему-то сегодня всегда получалось так, что Жулань оказывался выше, и Лань Юаню приходилось поднимать голову, чтобы разглядеть его лицо.       — Я думаю, что готов, — ни с того, ни с сего сказал Цзинь Лин, схватив коробочку с лекарством, и упал на колени рядом с Сычжуем, на толстый ковёр.       — Ты думаешь? — уточнил Лань Юань, усевшись в позу лотоса лицом к Жуланю. В спину било тепло от потрескивающих в огне поленьев.       — Я чувствую, — поправился Цзинь Лин, заворожённо пялясь на огонь. — Я хочу попробовать. — Он плавно перевёл взгляд на серьёзно уставившегося на него Сычжуя. — Не надо так на меня смотреть!       Из блистера на ладонь выпало две белые таблетки. Жулань, всей душой ненавидящий отвратительный привкус во рту после этого лекарства, обреченно вздохнул — на его лице отразилась вся борьба с самим собой. Ему не нравилось постоянно сидеть на антигистаминных, но в тропиках с вечно повышенной влажностью воздуха ему было ещё хуже, чем в непосредственной близости к плесени. Наконец он вкинул таблетки в рот и тут же залил её водой из бутыли.       — Мерзость, — вынес свой вердикт он, непроизвольно сморщившись — как будто съел лимон целиком. Сычжуй, наблюдая за такой по-детски печальной сценой, тихо усмехнулся.       — Ты можешь заесть её чем-нибудь, — предложил Лань Юань, посмеиваясь. — В столовой есть фрукты.       — Не, после этой гадости мои чувствительные способности снижаются, я навряд ли яблоко от апельсина отличу, — хмыкнул Цзинь Лин, всем телом потянувшись к Сычжую и буквально упав к нему в объятия. — Мы проверяли с Вэй Усянем. Я даже устриц от мидий на вкус не отличил.       Лань Юань лишь выгнул бровь. Цзинь Лин всегда был более чувствительным к вкусовым качествам еды.       — На полу холодно, пошли на кровать.       — Ну нет, тут же камин! — ради приличия возмутился Жулань, очень недовольно сползши с груди Сычжуя на ковёр. Но заметив, как непреклонен он был в своих словах, Цзинь Лин поубавил упрямство и перестал его держать. Он пару раз порывался что-то сказать, но всё же, пытаясь выбрать правильную формулировку, оставался недоволен мыслями и затихал. Наконец, когда Сычжуй уже поднялся и очевидно намеревался взять его на руки — раз идти сам не хочет, то что остается? — Жулань набрался смелости. — А-Юань.       — А-Лин? — не успел Сычжуй к нему прикоснутся, как Цзинь Лин сам вскочил на ноги и близко-близко нему подошёл.       — А я ведь не о таблетках говорил.       Пару секунд лиловые глаза Лань Юаня полнились непониманием. Жулань, тяжело нахмурившись, явно возненавидел в эти мгновения весь мир.       — Я хочу тебя, — выпалил он в качестве пояснения, но Сычжуй на удивление плохо читал мысли. Теперь он более-менее представлял, о чём конкретно они говорят, но не смог удержаться от вопросов:       — В смысле заняться сексом, или как в прошлый раз?       — Да забудь ты тот раз, господи! — психанул Цзинь Лин, остервенело отвернувшись и возмущенно пролетев к кровати, подальше от Лань Юаня.       Он так искусно игнорировал пошлые в своём понимании слова, что порой сам забывался. Он не умел называть вещи своими именами, и когда в их отношениях закончилась пора качель из разряда «близко-далеко», начался аттракцион с «хочу очень близко, но не хочу». Цзинь Лин любил шутить и заигрывать, но и он же был безумно плох во флирте. Сычжуй уже давно воспринимал его чрезмерную тактильность совершенно платонически — ведь пару раз и он совершал ошибки, трактуя некоторые жесты как призыв к действию. Тело Жуланя часто показывало одно, а говорил он совершенно другое, и чтобы уж полноценно обеспечить и своему сердцу, и психике Цзинь Лина безопасность, Сычжуй пропускал всё мимо глаз, ушей и кожи. Правда, потом ещё долго в его фантазии играли развязные поцелуи и не давали спокойно спать очертания рельефного пресса под мокрой футболкой.       Ему позволяли всё и ничего одновременно. Это зависело по большей части от настроения, но раз на раз не приходился. Иногда Цзинь Лин был настроен на совместный душ, но только в нижнем белье и только душ — с банальными поцелуями, ладонями в пахнущем мёдом геле и непрекращающимся кипятком. Никакого секса, лишь засосы на плечах, груди и шее, лишь безумная близость и никакого секса. И ещё раз. Никакого. Секса. Когда Цзинь Лин так светло и невинно улыбался, легко касаясь члена Лань Юаня через мокрую ткань и проводя по всей длине, он видел, какая буря в тот момент проносилась в опьянённых глазах, но не позволял касаться себя. Никогда и ничего. Это было похоже на безумно сладкую пытку, когда на грани оргазма он сжимал его член у основания и шёпотом отсчитывал секунды, пока раскрасневшийся, едва ли не отключившийся от откровенного переизбытка чувств Сычжуй загнанно дышал ему в шею и пытался совладать с хоть каким-то здравым смыслом. У него не выходило. Столько раз он признавался в любви, столько раз вымаливал разрешение хотя бы коснуться — не говоря уже о таком блядском желании почувствовать его член во рту — и оставался ни с чем, впиваясь пальцами то в плечи, то в ягодицы и почти до крови кусая ключицы.       Цзинь Лина хотелось всегда. Везде. Он ведь чёртово произведение искусства — ему позволено всё, но только ему. Потому что любое изящество хрупко. Розы без особенных условий не прорастут даже в обогащённой земле, как какой-нибудь репей на обочине автомагистрали. Любое давление на Жуланя приравнивалось к яду, отравляющему всё его существование. Он прекрасно знал сам, в чём он нуждался, и пресекал любое перенасыщение.       Точнее, он должен был бы так делать в идеале. Но теория на то и теория, чтобы отличаться от практики, иногда даже кардинально. Цзинь Лин действительно знал, что ему было нужно, но, опять же, его фирменные внутренние конфликты сказывались не самым лучшим образом. У него сияли истинным удовольствием глаза, когда он прикасался к телу Лань Юаня, у него горели щёки, когда Сычжуй касался его, но стоило атмосфере сгуститься, дыханию перейти в тяжёлое, а границам интимного стереться в порошок, в голове начинали бить колокола.       Нет. Нельзя. Не потому, что он не доверяет. Просто нельзя.       Он истерично просил остановится, когда всё заходило слишком далеко, его колотило от страха и бил озноб, иногда он так сильно тревожился, что на несколько дней у него поднималась температура. Он видел взволнованный, несколько разочарованный взгляд Лань Юаня и не чувствовал ничего, кроме вины. Цзинь Лин много извинялся. В конце концов его нерешительность довела до той точки, когда он сам, откровенно устав от себя самого, предложил расстаться. Конечно, истинную причину он не сказал, прикрывшись стандартным «тебе будет лучше без меня», и будь Сычжуй дураком, то в тот вечер их песня оборвалась на первом же куплете.       Тогда Лань Юань впервые сорвался. Его терпения хватало на все выходки Жуланя: на звонки посреди ночи, на голодные обмороки, на перепады настроения, на грубости и язвительность, на злость и психи, на истерики и передозы, но стоило только Цзинь Лину окрасить все его светлые чувства в кислотные оттенки банального желания секса, он не выдержал. Нет, он не повысил тон и даже не дёрнулся поднять руку — вся питаемая нежность к Жуланю просто не позволяла проявлять жестокость. Сычжуй всего лишь прижал Цзинь Лина к стене, чтоб тот не убежал — получилось вполне себе как в сопливых мелодрамах, которые они тысячами смотрели в совместные выходные, — и очень спокойно в доходчивой форме объяснил, что ему на самом деле нужно и чего он действительно достоин. Цзинь Лин услышал.       С того вечера прошло уже больше полугода, и на самом деле в их отношениях уже многое изменилось. Урок вынесли оба: Жулань не провоцировал, Сычжуй познавал нирвану. Когда у него не получалось, приходилось прибегать к низменному, но единственному выходу — душ, фантазия, рука. В какой-то момент Лань Юань поймал себя на мысли, что у него вполне реально на горизонте маячит статус пожизненного девственника, но ничего кроме смеха она не вызвала. Он плохо понимал источник такой естественной сексуальности Цзинь Лина, как и его ориентацию в принципе (а Жулань как умный мальчик сослался на Оскара Уайльда и предпочёл не определять, чтобы не ограничивать), но был готов смириться. Как там… любить — значит принимать?       — Сейчас всё будет иначе, — заверил Жулань, спиной упав на подушки. — Я слишком много думал обо всём этом.       — И что придумал? — скептично выгнул бровь Лань Юань, но на всякий случай проверил, закрыты ли двери, и подошел к кровати, повинуясь манящему жесту изящных пальцев Жуланя.       — Придумал тебя в шибари, — бессовестно ухмыляется Цзинь Лин, приподнимаясь на локтях и целуя нависшего сверху Сычжуя. — В шибари, с кляпом во рту и вибратором в заднице. Ты бы отлично смотрелся подо мной.       — Так значит, ты хочешь меня снизу? — уточняет Лань Юань, всё ещё слабо веря в возможность чего-то. Он привык к вечным обломам и, может, поэтому воспринимал весь флирт за развлечение. Где-то на границе сознания ему было больно от такого мышления, но он подавлял это в себе так яростно, как только мог. Он действительно был счастлив рядом с Цзинь Лином и вовсе не собирался принуждать его к чему-то против воли. Как будто несмотря на все мысли и сознание, в Сычжуе присутствовал безусловный рефлекс — любить и оберегать. Даже от себя самого.       Он пьянел от поцелуев, иногда настолько, что забывался. Голова часто шла кругом и это безумное чувство потери контроля ощущалось диким соблазном. Часто нужно было время, чтобы вернуть себе самообладание, но как же тяжело это было сделать, когда прямо под губами лихорадочно билось чужое, невероятно любимое сердце.       Иногда хватало одного лишь взгляда. Томного, бесконечно глубокого и требовательного — такого, как сейчас.       — На сегодня я готовился быть снизу, принимай бразды правления, — прошептал Цзинь Лин прямо в губы. От его сосредоточенного взгляда у Лань Юаня по телу прошлись мурашки и неожиданно задрожали руки. Они уже проходили это, но реакция оставалась такой же безумной. Как будто любовь, не найдя себе места в сердце или лёгких, пропитывала всё тело целиком, заставляя чувствовать это сумасшествие где-то на границе между физическим и духовным. И Сычжуй не противится, обвивая податливое тело руками — до куда дотянется. Цзинь Лин легко кусает губы через поцелуй и улыбается, когда ощущает под рубашкой теплые пальцы. Он дышал через раз, отвечая на каждый развязный, резко изменившийся поцелуй. От аккуратности остались одни рефлексы — не будь у Сычжуя въевшихся в подкорку основ воспитания — давно бы порвал эту противную жёсткую рубашку на красивых голубых пуговицах. Цзинь Лин сам начал их расстёгивать — может, чувствуя всю скопившуюся в Лань Юане нервозность. Пользуясь мгновением, Сычжуй снимает футболку и льнёт к любимому телу — чтобы кожа к коже, чтобы чувствовать больше, следить, слышать, видеть, дышать — ведь это важно, это нужно, это так необходимо для жизни, как кислород или вода.       Он целует шею будто бегло, торопливо, жадно вдыхая такой сладкий запах тела, непозволительно сильно впивается пальцами в тонкую талию и каждый чертов раз возвращается к губам. Сколько бы они ни целовались, всегда хотелось ещё. Хотелось его губ, тела, мыслей, души, сердца и наконец руки, чтобы присвоить, эгоистично забрать себе своё главное сокровище, найденное с огромным трудом, всё же не достойным ни грамма чистого слитка всех драгоценностей мира. На самом деле Сычжуй знал, как всепоглощающе может любить Цзинь Лин, и отчасти не понимал, как смог стать эпицентром всех его чувств.       Он не знал его тела. Вообще. И сейчас перед ним открылось так много возможностей — Цзинь Лин позволил ошибаться, исследуя губами каждый сантиметр его нежной, чрезмерно чувствительной кожи. Сычжуй спускался медленно, зацеловывая, кусая и зализывая, на грани сознания пытаясь считать все его реакции. Он был так жаден до эмоций, до состояния, до всех этих бурлящих извергающимся вулканом чувств, горящих испепеляющим огнём во вздымающейся груди под его губами. Слишком нежной оказалась зона сосков — даже от лёгкого покусывания Цзинь Лин зашипел и сдавленно, едва слышно пообещал сломать ноги. Угроза неисполнима, но весома, потому Сычжуй, от греха подальше, вернулся к ключицам. Некоторое время назад — и просто вау, что его мозг ещё способен выдавать дельные мысли — он начал медленно сползать руками с талии к бёдрам, чтобы плавно разработать все реакции. Мало ли, как на Жулане скажутся резкие смены локаций.       В штанах всё стянуло почти болезненно. Цзинь Лин, наверняка уже не отдавая себе отчёта, бродил руками по спине, с особым удовольствием чувствуя перекатывающиеся под кожей напряжённые мышцы, тяжело дышал и лишь изредка протяжно стонал. Он стал чаще извиваться, подставляясь под поцелуи, и совершенно по-блядски поднимал бёдра, позволяя гуляющим по телу рукам до боли сжать ягодицы. Его движения были настолько естественны, настолько органично вписывающиеся в движения нависающего над ним Лань Юаня, что это пронзительное чувство какого-то романтично-эфемерного единого появилось сразу у обоих. Жулань свободно касался рельефного пресса и, когда захотелось, не постеснялся спустится ниже, садистски сжимая грубую ткань брюк.       Лань Сычжуя как пронзило. Он глубоко вдохнул, уткнувшись Цзинь Лину в плечо и задрожав. Панически пытаясь призвать себя к спокойствию, он медленно выдохнул, ощущая, как Жулань преспокойно расстёгивал его ширинку.       — Цзинь Лин, — хрипло позвал Лань Юань, поднявшись до уровня его глаз. А там, в этой расплавленной смести меди и золота, столько всего, что Сычжуй едва ли не испугался. Вся любовь, страсть, желание скопились в этом пьяном взгляде, и совершенно непонятным образом светились каким-то безумством.       — Я тебя слушаю, — мурлычет в ответ Цзинь Лин, хитро так улыбаясь и где-то в подсознании восхищаясь возможностью Сычжуя связывать слова. Он медленно, дразняще водил рукой по всей длине члена и делал вид, будто бы так и надо — сводить любимого с ума.       — Это твой последний шанс остановиться, — благородно сообщает новость Лань Юань, при этом выглядя совершенно неблагородно. Ему было и хорошо, и плохо одновременно, ему до того нравилось всё происходящее, что он с трудом удерживал себя от истинно желанного, но всё равно заботился, пытался контролировать себя. — Если мы зайдём дальше, и ты сочтёшь это ошибкой, я не прощу себя и…       — Моя единственная ошибка в том, что мы не сделали этого раньше, — прошептал ему в ответ Жулань, перестав третировать истекающий смазкой член, и поцеловал в уголок губ. Но, не заметив в глазах Сычжуя должного воодушевления, он решился пояснить: — Я хочу тебя. И я полностью в этому готов. И хватит уже трепаться, раздевай меня.       Дважды Лань Юаню повторять не надо. Облегчённо выдохнув, Сычжуй мягко улыбнулся нетерпению Цзинь Лина и вновь легко поцеловал его в губы.       — А смазка у нас есть? — вдруг вспомнил он, отстранившись. Вообще-то он не особо рассчитывал на что-то такое, когда они сюда собирались. Он в принципе уже ни на что не рассчитывал ровно до этой секунды и сейчас чувствовал непонятную растерянность и волнение.       — Презервативы со смазкой у меня в рюкзаке, не благодари, — щедро раскинув руки в стороны, пролепетал Жулань, ухмыльнувшись. Состоянием он напоминал себя после трёх бокалов шампанского, и это нехило так будоражило. Пьяный Цзинь Лин — то ещё приключение, но вот влюбленный — дело совершенно иного рода. Как на зло, возбуждал он в любом состоянии одинаково сильно.       — А я, дурак, до последнего думал, что мы приехали сюда учиться сёрфингу, — тихо посетовал на жизнь Лань Юань, поднявшись и на негнущихся ногах дойдя до брошенного у деревянной двери рюкзака. Кое-как ему удалось сбросить брюки и нарыть в куче всяких тюбиков и блистеров с таблетками от аллергии нужную смазку.       — Одно другому не третье, — промурчал Цзинь Лин, судя по звукам, раздевшийся сам. И-и-и — да, вернувшись, Сычжуя ждало ещё несколько потрясений. Он почувствовал необходимость уточнить и даже не подумал вовремя о тактичности, так что его язык, наверное, впервые в жизни сработал быстрее головы:       — Ты никогда не говорил, что делал циркумцизию.       Цзинь Лин, всё это время невинно хлопающий глазами, нахмурился, явно не понимая, о чём говорит Лань Юань, и проследил, куда был направлен его взгляд.       — Так вот как это по-научному называется! — воскликнул он, посмотрев на собственный стоящий член, сочащийся предэякулятом, и спустя секунду пояснил: — У нас это семейная традиция, мне сделали операцию в четырнадцать.       — Традиция со стороны Юньмэна или Ланьлина?       — Ланьлина, это так важно сейчас? Тебе не нравится?       В одно мгновение лицо Жуланя успело побледнеть, посереть и покраснеть, он смутился и может даже испугался, рефлекторно потянувшись к одеялу.       — Нет! Нет, господи, прости, — вдруг очнулся Сычжуй, упав перед Цзинь Лином на колени и схватив его за руку. — А-Лин, ты прекрасен, и я люблю тебя, мне нравится твоё тело и ты сам, пожалуйста, прости.       — Значит, любишь? — На счастье Лань Юаня, Жулань был слишком возбуждён, чтобы слушать признания в любви и уделять внимание его странным вопросам. Он приблизился к его лицу и понизил голос настолько, насколько это было возможно: — Так докажи. — И, не желая больше разговаривать, он выхватил из рук Сычжуя смазку и, смеясь, упал под весом чужого тела на кровать.       Тело Цзинь Лина было непозволительно прекрасно абсолютно всегда. Сколько они были знакомы — Лань Юань не переставал заглядываться на его фигуру. И нет, он не извращенец (если только совсем чуть-чуть), просто только слепой, глядя на красоту в первозданном её виде, не сможет в ней потеряться. А Цзинь Лин был не просто красивым — он был возмутительно очаровательным, когда злился по пустякам, катастрофично сексуальным, когда ходил по дому в безразмерной футболке своего дяди, и бесконечно умилительным, когда разговаривал со своей собакой.       У Сычжуя не было шансов с самого начала. Словно все звёзды, судьбы сотен людей в мировой истории свелись в единственной точке — моменте их встречи. Он был создан, чтобы увидеть Цзинь Жуланя и потерять голову от влюблённости, чтобы следить за его приёмом таблеток и терять остаток рассудка, целуя его губы. Если жизнь имела какой-то смысл до встречи с ним, то это был и не смысл вовсе. Все амбиции, цели и желания в момент преобразовались, будто повзрослели, наконец-то оформились в правильную мысль. Вся жизнь Лань Юаня пришла в порядок, когда его впустили в самый настоящий хаос души Цзинь Лина. Он был безнадёжно влюблён — и уже даже не противился. Он утопал, задыхался, не понимал — и всё равно верно склонял голову, бесконечно благодаря судьбу за такого человека рядом.       Цзинь Лин остановил руку Сычжуя, когда тот потянулся за смазкой. Смущаясь и отводя взгляд, он растерял всю свою непонятную решимость и лишь тихо попросил: «Я начну сам, сядь за мной». И, откинув голову на плечо Лань Юаня, ввёл в себя один палец. Неожиданно сильно возбудившийся от такой новости Сычжуй обнимал Жуланя со спины и медленно, влажно целовал покрасневшую от засосов шею.       — Ты уже делал это раньше? — вдруг спросил он, обдав горячим дыханием мочку уха Цзинь Лина. Жулань, и без того судорожно дышавший, обречённо, шумно выстонал что-то неразборчивое. Ему в спину однозначно упирался чужой член, да и свой уже пульсировал где-то на грани с болью, и вообще он чувствовал себя хуже некуда — идиотское плохо функционирующее тело, которое часами приходится готовить и растягивать, ещё и Сычжуй, что в молчании, что в шёпоте сексуальный, требует напрячь мозги и выдать хоть какой-то ответ на свои вопросы. Хотелось просто почувствовать его внутри — уже давно, на самом деле. Упаси, конечно, господь, если он только войдёт, а Цзинь Лин счастливый откинется в мир иной — хотелось долго, безумно, нежно и грубо, быстро и медленно, близко и громко, тихо и быстро, хотелось до спутанных мыслей, пустой головы, оголения всех инстинктов, если такие существуют. Хотелось дышать им, чувствовать и слышать, сходить с ума не по одиночке, а вдвоём, рядом, создавая свою ненормальную вселенную. Но ему приходится собрать остатки разума воедино и заставить А-Юаня мучиться:       — Конечно, делал, — отвечает он шёпотом и резко вздрагивает, нащупав в себе чувствительную точку. — Пытался представить, каково это — чувствовать тебя внутри.       Тот цветной взрыв, вспыхнувший в глазах Юаня, казалось, был способен охватить всю вселенную. Он как завороженный смотрел, как Цзинь Лин вводит в себя второй палец и как при этом напрягается его четко очерченный пресс, как по виску стекает прозрачная капелька пота, как он откидывается назад в немой просьбе целовать, не останавливаться, контролировать его дыхание. Весь коктейль эмоций всё же ударил ему в голову — лишь сейчас до него в полной мере дошло происходящее. Слушая лёгкие стоны Цзинь Лина и чувствуя, как горит его тело, его самого пронзила мелкая дрожь. Не в силах больше оставаться в стороне, он аккуратно выбирается из-под Жуланя и накрывает его руку своей. Он легко целует его грудь, скользит языком по твёрдому соску и спускается ниже, устраиваясь меж его ног. Цзинь Лин посмотрел на него из-под ресниц пьяным, дезориентированным взглядом, но пальцы из себя не вытащил. Тогда Сычжуй взял смазку и выдавил себе на руку. Не понимающий его действий Жулань среагировал не сразу — лишь когда его губ коснулись губы Лань Юаня, а внутри почувствовалась явная теснота. Это было не больно, но неприятно — к его двум пальцам внутри добавились ещё два пальца Сычжуя, и если непонимание Цзинь Лина часто менялось агрессией, то сейчас он заметно так напрягся. Лань Юань правильно сделал, что в этот момент находился рядом — осознание, что вот, вот оно, тот самый первый момент, когда он внутри вдруг ударило в глаза слезами.       — Я так люблю тебя, — истерично прошептал Жулань, свободной рукой притянув Сычжуя к губам. — Я люблю тебя, — как молитва. Лань Юань почти успел напугаться, когда увидел опасно блестящие, слезящиеся глаза, но новый, безумно страстный поцелуй, в который он был утянут, всё объяснял. Вообще всё.       С трудом оторвавшись от губ, Сычжуй вновь спустился поцелуями к члену. Теперь ему ничего не мешало провести по головке языком, слизывая сочащуюся смазку и спуститься по стволу вниз — к мошонке. Цзинь Лин наверху истерично всхлипнул, закрыв себе рот рукой. Он дрожал. Сильно. И вроде как матерился, возведя глаза к потолку. Он медленно принялся вытаскивать из себя пальцы, когда почувствовал, что Сычжуй целует тыльную сторону его руки. Стоило пальцам выйти с тихим хлюпом, как по ним тут же скользнул влажный язык. Жулань резко поднялся, во все глаза глядя, как бессовестно вбирает в себя его пальцы Лань Юань, и даже не нашёл в себе сил возмутиться — лишь завороженно смотрел, как меж пальцев появляется и пропадает чужой язык, и чувствовал в себе третий, свободно входящий палец Сычжуя. Это выглядело так по-блядски, что Цзинь Лин пообещал себе однажды сделать также.       Вдруг Жуланя пронзило — он дернулся, упал на подушки и откровенно застонал, сжав пальцы на ногах и подтянув к себе колени. Сычжуй наконец нашёл то, что так долго искал. Разобравшись с самым главным, Лань Юань потянулся дрожащими руками к презервативу. Ему впервые стало действительно страшно. Он не понимал, колотило ли его от такого стойкого возбуждения, или от безумного страха сделать что-то не так: мысль, что Цзинь Лин слишком чувствителен ко всему, буквально въелась в подкорку.       Наконец он навис над Жуланем и, смерив его развязный, расслабленный и счастливый вид взволнованным взглядом, вошёл. На удивление, пошло очень хорошо — Цзинь Лин принимал спокойно, затаив дыхание и зажмурившись, вцепившись руками в спину Сычжуя и дрожа вместе с ним. Он начал с коротких, медленных толчков, чтобы привыкнуть к ощущениям и подстроиться под ритм Цзинь Лина. А ощущения выжигали его изнутри — так узко, горячо и хорошо было внутри, что всё волнение внезапно притупилось граничащим с эйфорией удовольствием. Весь мир сошёлся до единственной секунды, в которой они растворились.       Цзинь Лин загнанно, тихо стонал, на каждый более глубокий толчок заставляя себя расслабиться, отвечал на поцелуи и сам целовал куда попало — Сычжуй над ним выглядел самым настоящим богом, со взмокшей чёлкой, румянцем на фарфоровой коже, тяжелым дыханием, тихими стонами и такими бездонными, ярко-лиловыми глазами с плещущимся в них неудержимым океаном. С усилением толчков становились развязнее стоны, Жулань уже не отдавал себе отчёта о положении, времени и позе, он мог лишь судорожно дышать и кусать губы Сычжуя.       Он почти неосознанно потянулся к собственному члену, когда от счастья уже плакать хотелось, а Лань Юань входил резче и чаще, необъяснимым образом выдерживая один ритм, но не успел Цзинь Лин даже коснуться себя, как всё его тело пронзило почти электрическим разрядом. В глазах резко потемнело и собственный громкий стон пропал в тонком писке ушей. Было так… Безумно. Если так выглядит эйфория, то Цзинь Лин готов понять всех этих жадных до секса извращенцев. Понять и даже стать. Потому что это — чистой воды сумасшествие.       Он не знает, сколько времени прошло после того, как темнота сменилась разноцветными пятнами и звёздами, но наконец увидев перед собой потолок, он тут же потянулся к Сычжую, бессильно уткнувшемуся ему в грудь и беспрестанно что-то бормочущему. Жулань с трудом расслышал в этом часто повторяющееся «спасибо».       Живот был испачкан в сперме, а всё тело, кажется, обливалось третьим потом. Было так хорошо, будто… Цзинь Лин даже не мог подобрать сравнения.       — Действительно было ошибкой не сделать это раньше, — охрипшим голосом проговорил он, влюблённым взглядом ловя ответную ухмылку.       За окном всё ещё шумел дождь, а воздух насыщался приятным запахом озона. Гремел гром. Трещали в камине поленья. В комнате пахло счастьем и любовью. И лишь чуть-чуть — кокосовой смазкой.