просьба

I.

Голые ноги, обутые в не до конца зашнурованные чёрные берцы, утопали в глубоких сугробах только что выпавшего снега, пытаясь в более-менее приемлемой целости добраться до толпы встревоженных учениц. Мелкие белые хлопья летели прямо в глаза, оставаясь лежать на ресницах тяжёлыми каплями, обнимали костлявые плечи, укутанные одним лишь тёмным пледом, своими ледяными касаниями и обмывали светлые локоны зимней влагой. Я посильнее закуталась в лёгкую ткань и, как бы случайно расталкивая дрожащих девиц, встала у сымитированной на полицейский лад ленты в качестве оградительной меры. Кажется, это был самый обычный скотч из нашей гримёрки, который кто-то успел обвязать вокруг худощавых берёз примерно на два метра по периметру. Возможно, этим «кто-то» являлся охранник нашего пансиона, несчастный Сергей Иванович, что в данную секунду с безумно-уставшими глазами разглядывал растущую с неимоверной скоростью кучку любопытных подростков, стараясь хоть как-то, но удерживать их. — Пожалуйста, отойдите! — истошно кричал он, надрывая глотку своим немолодым басом. — Освободите место у заграждения, — мужчина примерно пятидесяти лет, одетый в неподходящую для него по размеру серо-голубую форму, стоял позади длинной прозрачной ленты и странно махал руками, показывая тем самым, чтобы мы наконец-то отошли. Но, клянусь вам, никто даже не обратил внимания ни на его крики, ни на его жесты. Все толпились у четырёх кривых берёз, цепляясь за плечи друга, и с особым усердием силились разглядеть то, что там происходило. А происходило там нечто, из ряда вон выходящее в стенах нашей частной школы. Я располагалась в нескольких сантиметрах от липкой ленты, всеми силами надеясь не задеть её, дабы она не приклеилась к моей хлопковой ночнушке, и с какой-то неестественной улыбкой рассматривала одинокий клён, находящийся прямо по центру огороженной территории. На его крепких заснеженных ветвях покоились рубиновые листья, а у самого края, слегка покачиваясь из-за того, что кто-то уже успел к нему притронуться, висело тело моей одноклассницы с литературного направления, самой талантливой, как выражались преподаватели, актрисы из нашего учебного заведения. Её бледные конечности безвольно свесились вниз, а голова, завёрнутая немного набок, скрывала в рыжих кудрях красивое лицо покойницы, которое только день назад по-детски глупо улыбалось рядом со мной, репетируя очередную сцену из предстоящего спектакля. Вот чёрт, главная героиня повесилась, а выступать нам нужно было уже через три недели. Придётся либо мне, либо девчонке с исторического заменять её, здесь уж как Золотарёв распорядится. Я сощурила глаза, привыкшие к окружающей меня полутьме, что прерывалась лишь яркими огнями чьих-то фонарей, и тщательнее вгляделась в заиндевелую школьную форму, покрывающую мёртвое тело; выполненная в свинцовых тонах, она сливалась с ночным пейзажем двора: пиджак был застёгнут на все пуговицы, словно строго по учебному кодексу, джемпер был идеально заправлен в юбку ровно не выше колена, гетры на тонких синеватых ногах чуть-чуть сползли, а один из лоферов с массивной подошвой валялся в снегу, почти теряясь в нём. Наверное, повесилась она уже давно, несколько часов назад после занятий, так как её внешний вид указывал на то, что она даже не готовилась ко сну. Рядом с лофером из сугроба торчали ножки низкого деревянного стула, а ещё неподалёку — непонятная книжка, больше похожая на тетрадь. Судя по всему, она всё хорошенько продумала, прежде чем совершила такой смелый поступок. Или слабый? Кто как считает, однако. — Лиза, что там?! — высокий голос зазвучал у самого уха, а румяные кисти женских рук сжали плечи, отчего плед чуть не упал на землю. Я схватилась за него ещё сильнее, пока не поняла, что это было бесполезным занятием, потому что девушка за моей спиной всё никак не унималась, начиная подпрыгивать на месте. — Лиза, Лиза, ответь мне! Губы недовольно скривились, и я горько процедила, оборачиваясь: — Труп нашей великой актрисы висит на клёне, — тотчас же одноклассница замерла, переставая мешать мне. Она удивлённо вздохнула и завопила об этой новости, обращаясь ко всей остальной толпе. Резко дюжина учениц охнула, с новой силой подаваясь вперёд, к месту происшествия, и охранник почти заныл, заметив это. Я же всё-таки прилипла ночнушкой к злополучному скотчу, к своему глубокому сожалению. У висящего тела, кроме вышеупомянутого Сергея Ивановича, мелькали также фигуры некоторых учителей, с тем же усердием старающиеся сдержать впечатлительных девушек. В противоположном углу ограждённой территории, у одной из берёз, Золотарёв, то есть педагог по театральному искусству, нервно шагал из стороны в сторону, разговаривая с кем-то по телефону на повышенных тонах. Наверняка успел позвонить в полицию, которая, как обычно, сказала, что постарается приехать в течение часа, а теперь оправдывался перед директрисой, уехавшей на выходные в город, за то, что здесь случилось. Одет он был в нелепый спортивный костюм, что первым успел вытащить из шкафа, прежде чем прибежал сюда, а его крашеные в вишнёвый цвет волосы успели насквозь промокнуть и неприятно прилипнуть ко лбу. Он дрожал то ли от гнева, непонимания и паники, то ли от холода. Поблизости от него, у самого трупа, обнимая за плечи незнакомую мне плачущую ученицу, виднелся главный герой моих кошмарных сновидений, что за последние дни стали только учащаться. Да ведь хотя бы сегодняшней ночью по причине того, что я до целых двух часов после полуночи сидела у себя в комнате и повторяла экзаменационный материал, мне представилась возможность во всей красе услышать чей-то оглушительный крик и звенящую суету за окном, на заднем дворе женского общежития, прежде чем я выбежала в одной ночнушке с первым попавшимся пледом под руку и обнаружила этот сюжетный поворот несуразного, низкосортного детектива. Девушку, которая заметила ночью в окне непонятную тень и вышла к ней во двор, после чего оглушительно завопила, как полагалось во всех фильмах ужасов, успокаивал мой преподаватель по литературе, прижимая её дрожащее тело к себе и шепча на ухо банальные до жути утешительные слова. Она трясущимися пальцами сжимала ткань его чёрного свитера и плакала ему в плечо, отчего половина, да даже больше, девушек из толпы любознательных готова была разреветься прямо за моей спиной лишь потому, что на её месте могла оказаться любая из них, но никто не смог найти повешенную раньше неё. К их несчастью, сейчас к молодому учителю прижимались не они, а неизвестная бедняжка, никак не ожидавшая встретить на своём пути мёртвую. По правде говоря, я тоже немного сожалела по этому поводу. Шварцевский мог касаться своими длинными пальцами моей кожи, а не её, но, чёрт возьми, я сидела у себя в комнате и готовилась к предстоящему экзамену по его треклятой литературе. У меня попросту не было времени на меланхоличное разглядывание заднего двора из окна своей комнаты с целью зацепиться взглядом за чей-нибудь труп. Пусть знает, демон моих ночных кошмаров, что его учёба на протяжении целой недели лишала меня нормального восьмичасового сна. Я отлепила клейкую ленту от ночнушки и отошла немного в сторону, чтобы снова не попасть в это ловушку. Шварцевский гладил по голове свидетельницу самоубийства, если так можно было сказать о той девушке, и она переставала плакать, произнося еле слышные фразы благодарности. Литератор на это измученно улыбался и отряхивал себя от назойливого снега, иногда отвлекаясь от плачущей школьницы на диалог со взволнованным Золотарёвым, продолжающим принимать непрекращающиеся от директрисы звонки. — Больше никогда не буду сидеть в актовом зале допоздна. Может, хоть так смогу избежать роли спасателя в следующий раз, — сердито говорил педагог по актёрскому мастерству, заканчивая относительно короткий телефонный разговор. Он хмуро кружил вокруг клёна и изредка поглядывал на свисающее с ветви тело, но тут же переводил взгляд на своего коллегу. Тот вызывающе ухмылялся, задорно произнося в ответ: — Думаешь, будет ещё одно самоубийство? Золотарёв Михаил Юрьевич сначала не понял, к чему это было сказано, но затем измождённо застонал, прикладывая руку к мокрому лбу. — Я не это хотел сказать, — он огорчённо повёл головой и остановился перед трупом, испуганно поворачиваясь к нему затылком, — но не исключаю такой возможности. В последнее время у людей появляется всё больше и больше проблем. Шварцевский молча кивнул, переставая гладить заплаканную девушку по волосам, и странноватым жестом резко обернулся к толпе, выискивая кого-то своими мрачными тёмными глазами. Он осмотрел девушек несколько раз, прежде чем с явным беспокойством остановился на мне. По-любому почувствовал моё пристальное за ним наблюдение или услышал неприличные мысли о том, как было бы славно, если бы я оказалась в его объятиях. Со стыдом на внезапно вспыхнувших щеках, я попалась в омут его расширенных зрачков и затаила дыхание, понимая, что теперь уже его настороженный взгляд должен был что-то значить. Он заинтересованно наклонил голову вбок, из-за чего его влажные смоляные волосы сместились в сторону, и сложил руки на груди, отстраняясь от свидетельницы ближе к огораживающей ленте, ближе ко мне. Я бессознательно задержала морозное дыхание, в смятении кусая щёки изнутри, а он слабо приподнял уголок губ и прищурился, ловя на своей фигуре скачущие огни фонарей. Преподаватель хотел мне что-то сказать, но не мог, ибо всякий желающий имел шанс подслушать наш разговор, поэтому просто молча разглядывал меня, дожидаясь, как и все, полиции. Скользкий снег упал за ворот одежды, мелкой каплей растекаясь по спине, и я задрожала, сжимая успевший заледенеть плед на практически обмороженных плечах. Стоило бы пойти в общежитие, не тратя время на подобные глупости, и согреться. Повторить материалы по литературе и задуматься по поводу того, что Шварцевский хотел мне поведать. Я отошла в глубь толпы, как только преподаватель был окликнут коллегой, скрываясь из моего поля зрения, и по тридцатисантиметровым сугробам добралась до персиково-кирпичного здания в три этажа, останавливаясь у его дверей. Уличные фонари мутной пеленой освещали каменные ступени, зазывая на свой свет гиблых мотыльков, и я подумала, что было бы славно выйти к этим встревоженным людям со свечой в руке. Хоть какой-то драматический эффект был бы, что присвоил бы всему произошедшему багровый окрас готических романов о таинственном самоубийстве. Это было бы намного лучше огней дешёвых карманных фонариков с двумя проржавевшими батарейками внутри.

II.

Просторная столовая на первом этаже окрасилась декабрьскими сумерками и тусклыми круглыми лампами над каждым пустующим от еды столиком. В помещении было негусто, если сравнивать с количеством учеников во время строго установленных приёмов пищи, только мои одноклассники, пятнадцать, вернее, после всего случившегося, четырнадцать человек, что на свой страх и риск выбрали литературное направление, находились там. Они страстно перешёптывались между собой о чём-то, как мне показалось, очень важном, занимая два стола по центру пространства. Захваченные пылким разговором, парни и девушки сидели впритык друг к другу и с особым удовольствием слушали речь нашего старосты, который располагался на одном из столиков, загрязняя пылью оксфордов лавку. На одном из них развязался мелкий шнурок, но парень этого даже не замечал, продолжая увлечённо рассказывать о всяких срочных новостях в стенах нашей школы. После того внезапного самоубийства они все были либо напрямую, либо косвенно связаны с ним. Олег Вдовин, повторюсь, староста литературного класса одного из самых лучших пансионов страны, сын местного патологоанатома, чудесным образом сумевший избежать медицинского профиля, собрал сейчас вокруг себя всех оставшихся в живых учеников, как бы странно это не звучало, и вроде как вновь обсуждал с ними неожиданную гибель нашей великой актрисы. Я направилась в сторону этого сомнительного сборища и села на лавку позади Вдовина, размещаясь между двумя одноклассницами. Встревать в их беседу не хотелось, поэтому я просто слушала со стороны множество абсурднейших предположений насчёт этого суицида. — Мне кажется, это всё из-за того, что она не могла справиться с доставшейся ей ролью от Золотарёва, — парень, посещавший вместе со мной занятия по актёрскому мастерству, задумчиво скрестил руки на груди и выдвинул эту теорию. Кто-то стал активнее шептаться, а я лишь усмехнулась. Великая актриса на то и была великой, что из-за подобного ни за что бы не устроила скандал. — Звучит неправдоподобно, — пробурчал Вдовин, качая кудрявой головой. — Не в её духе, — я аж замерла от восхищения, впервые мысленно согласившись со старостой. Видимо, он наконец-то научился логически думать за все три года нашего знакомства. — Тогда это из-за проблем с учёбой, — произнесла тоненьким голосом девица возле меня, оборачиваясь всем телом к слушателям. — У неё, как мне помнится, в последнее время были неприятности с физикой и литературой. Она даже дополнительные занятия стала посещать, — я одобрительно хмыкнула, задумываясь, ибо этот вариант уже звучал получше. Тем более я сама за последнюю неделю слишком часто видела погибшую у кабинета физики и рядом со Шварцевским. Хотя, признаться честно, около него постоянно крутились влюблённые школьницы, не давая возможности нормально работать, что было неудивительным явлением. Все участливо согласились с этим звучащим правдиво предположением, но одноклассник, сидящий напротив меня, через старосту, недовольно возгласил: — Это не так! — учащиеся недоумённо взглянули на него, а он гневно продолжил. — За день до её смерти мы курили с ней в библиотеке, в тайном месте, — парень обвёл нас плутоватым взором, и все мы поняли, что он говорил про секцию немецкой классики неподалёку от арочного окна, — и она сказала, что ей наплевать на учёбу, а на плохие оценки по физике — тем более. Литературу же она почти исправила, оставалось лишь предстоящий экзамен нормально написать, — с явной гордостью поведал он нам, будто от этого зависел исход самого сложного расследования в мире. Все разочарованно выдохнули, придумывая новые версии такого непредсказуемого финала в жизни талантливой ученицы. Но, знаете ли, всё-таки наша великая актриса всегда была немного чудной, поэтому причиной её смерти могло быть всё что угодно, хоть ненастная погода, подпортившая какие-нибудь её планы. Во всяком случае, моё мнение о ней было довольно расплывчатым, кроме явного обвинения в человеческой странности, потому что как-то иначе я это не могла назвать. Однажды она после трёхчасовой репетиции, в спектакле которой играла Афродиту, спустившуюся к обездоленным смертным с небес, предложила мне, как по сценарию последовательнице культа Диониса, выпить в гримёрке пару бокалов красного полусладкого вина. От такого предложения, высказанного самой богиней любви и красоты, я не посмела отказаться, излишне поздно осознав, что просто так у неё не могла появиться бутылка алкоголя в частной закрытой школе. Расспросив её по этому поводу, раскручивая между пальцами полный бокал вина, я не ожидала услышать правду или хотя бы нечто близкое к ней, ибо у каждого из нас здесь были свои секреты и тайные связи. Только вот эта солнечная девица, хорошенько опьянев, начала в хмельном бреду рассказывать мне о том, что после одного из спектаклей Золотарёв подарил ей эту бутылочку полусладкого, сказав, что был бы не против когда-нибудь вместе выпить её. На эти его сомнительные слова она звонко рассмеялась, воспроизводя мне во время рассказа свою колокольную радость, а затем встала на носочки и торопливо поцеловала его в щёку, тотчас же скрываясь в толпе прочих актёров. Когда я услышала об этом случае, выпивая вино на старом кресле у пыльного трюмо, то опешила, пытаясь представить это себе в голове. Возможно, слова тридцатипятилетнего преподавателя и его не совсем подходящий подарок, а также игривое действие восемнадцатилетней ученицы ничего не значили для них обоих, вернее, являлись не тем, о чём я подумала первым делом, но смутное предчувствие чего-то неладного, запретного и скрытного надолго поселилось в моей душе, вызывая опасливые сомнения. До самого своего самоубийства эта таинственная девушка больше не упоминала мне о чём-то подобном, но не раз намекала, словно случайно бросая на меня озорные улыбки и взоры во время занятий театрального искусства, что вызывало сотню подозрений насчёт этих двоих. — Наверняка она повесилась от неудачной любви, — предположила девушка, сидящая у самых ног старосты и положившая свою кудлатую голову на его бедро. Вдовин опустил напряжённый взгляд на её персону и поджал губы до побелевшей кожи. — Она кому-нибудь признавалась в чувствах в этом месяце? — ученица отрешённо посмотрела на лампу, что висела прямо над ней, и поудобнее устроилась на ногах парня. Я повторила её жест, запрокинув голову на неяркий свет, и приметила для себя этот вариант, потому как он согласовывался с некоторыми моими мыслями о непонятных взаимоотношениях между покойницей и Михаилом Юрьевичем. Вспоминались многие двусмысленные моменты, часто происходившие на занятиях или в перерывах от репетиций, что закрутилось внутри моей сумрачной головы как нечто действительное и истинное. — Она каждому встречному в любви признавалась, а о настоящих своих чувствах никому не говорила, — тягучим тоном молвил Вдовин, вызывая у некоторых язвительный смех на едких языках. Он резко выпрямился и принялся что-то искать в карманах своего пиджака, приговаривая: — Но у меня для всех вас есть сюрприз, — будто тему перевёл, и каждый заинтересовался такими пленительными словами, придвигаясь ближе к старосте. Я метнула помутневший взгляд с лампы на него и также села немного ближе к столу. Парень вытащил из кармана школьной формы непонятные для меня карточки, как мне сперва показалось, и покрутил их перед собой, крепко сжимая в руках. Пачка примерно из десяти штук была перевязана ярко-розовой канцелярской резинкой, от которой пахло приторным формалином. — Что это? — задал вполне обоснованный вопрос одноклассник, за что получил дюжину похвальных вздохов, ведь все мы подумали о том же самом. Вдовин довольно улыбнулся и вытащил одну из карточек, задняя сторона которой была полностью белой, а внешняя содержала неизвестный рисунок либо какое-то цветное изображение. Парень прошёлся вытянутой рукой с ней по кругу, чтобы каждый увидел то, что там находилось. Когда очередь дошла до меня, я вздрогнула, приоткрыв от удивления искусанные губы. Эти карточки были полароидными фотографиями трупа погибшей со вчерашней датой, записанной на них перманентным маркером. Обнажённое тело девушки лежало на секционном столе: бледное, как зимний снег, оно вызывало дрожь на коже и несильный приступ тошноты. Я несколько раз моргнула, уже в полной мере заинтересованная компанией старосты и его разговорами, раздумывая над тем, что снимки наверняка принадлежали отцу Вдовина. Любопытно, каким же нечестным образом они ему достались. — Кто желает поближе взглянуть на нашу актрису, может приобрести её фотографию за пару сотен рублей, — староста добродушно покачал плечами, скидывая кудрявую чёлку назад, а я уже стала искать необходимую сумму денег в карманах юбки. Чёртов будущий бизнесмен, зачем ему вообще нужна была литература, если и без неё он мог немало зарабатывать? Девушка у ног старосты нервно задвигалась, убирая голову с его бедра, и плюгаво нахмурилась, после чего спросила: — А это точно законно? Вопрос этот, бесспорно, был очень хорошим, но лично я уже давным-давно наплевала на законность многих проступков в нашем пансионе. Если у самого Вдовина сейчас отсутствовали проблемы, связанные с этими фотографиями, значит, у меня на данный момент их тоже не было. Разумная реплика моей одноклассницы была проигнорирована всеми. — Держи, — я трясущимися от нервного возбуждения руками протянула старосте две купюры по сто рублей, а он торопливо развернулся ко мне, перекидывая своё крупное тело почти через весь стол. Поспешно схватил деньги, пряча их в слегка обтягивающих брюках, и облокотился о столешницу, опираясь на неё оливковой ладонью, чьи пальцы были повёрнуты в мою сторону. Своей излюбленной речью со вставками на манерном французском и светским «Вы», он изрёк, обращаясь всецело ко мне: — Mademoiselle Покровская, не знал, что Вы увлекаетесь подобным, à vrai dire, — я излишне громко хмыкнула, закатывая глаза, чем только развеселила парня. — Какую фотографию хотите: в полный рост или только по плечи? — он показал мне два вида изображения, и я, практически не задумываясь, схватила второе, отходя от него на некоторое расстояние. — Сударь, я не состою в вашем клубе некрофилов, мне будет достаточно её лица, — эта моя фраза привела его в полнейший восторг, и Вдовин, удовлетворённо спрятав оставшийся товар обратно, проворно отвернулся от меня, предлагая его другим ученикам. Я огляделась вокруг себя в поисках удобного для моего одинокого времяпрепровождения столика и, отыскав подходящий у входа в столовую, направилась к нему, по пути с чрезвычайным любопытством разглядывая фотографию. Изображение погибшей ровно до плечей, как и сказал староста, занимало всю площадь снимка, не считая ранее упомянутой маркерной записи с датой. «02.12.20**» Уже во второй день зимы в наших жизнях произошло такое страшное происшествие, разбавляющее серую рутину постоянных занятий щепоткой таинственной смерти одной из учениц. Я слегка подвинула лавку, садясь за безлюдный стол, и подставила полароид под свет лампочки, чтобы получше разглядеть труп. Там же, на деревянной столешнице, стояло блюдце с гжельской росписью в виде прелестной синей птицы, на котором покоились два кроваво-красных небольших яблока. Приметив заинтригованными глазами сочные фрукты, я взяла себе один из них, предварительно протерев его об ткань пиджака в качестве особой меры предосторожности. С гулким хрустом я откусила яблоко и вновь уставилась на только что купленную фотографию. В полусумраке помещения рыжие волосы самоубийцы переливались мягким персиковым цветом, а когда-то пухлые, поблёскивающие постоянными бальзамами губы вытянулись в тонкую сероватую линию. Острые ключицы царапали сосредоточенные зрачки, изогнутая шея сводила с ума своим огромным ассортиментом увечий. Больше всего моё внимание привлёк витиеватый узор от петли, по-научному названный странгуляционной бороздой, окаймляющий кожу тёмно-бордовыми, будто незаконченными линиями. Они были похожи на посмертные царапины, эскизные прямые, нанесённые на шею с лёгким нажимом. Их узор напоминал мне ткань с принтом «райе» только в отчасти одной цветовой палитре, болезненной и убийственной. Ровным кругом эти отметины шли вдоль её шеи, не прерываясь, лишь небольшой, как будто лишний завиток обрывал идеальный обвод, состоящий из повреждений. Фигурное пятно можно было заметить, приложив немалые для этого усилия, ибо оно издалека сливалось с прочими ранами. Ссадины, составляющие нечто, что имело сходство с известной геометрической фигурой, то есть прямоугольником, едва проглядывали сквозь следы от петли, располагаясь с левой стороны тела. Вернее, для покойницы это была правая сторона, но для меня данное пятно находилось по левую руку. Повертев в ладони яблоко, я отыскала пока что не опробованное мной место и откусила часть фрукта, морщась в тот же момент от острой боли. Я испуганно посмотрела на него и робко вздохнула, замечая небольшое количество крови, брызнувшее из десны. Венозно-красный плод греха теперь был таким и внутри, не только снаружи под оттенок кожуры. С недовольством я положила испачканный огрызок обратно на блюдце рядом с нетронутым фруктом, чистым и целым, и приняла решение вернуться к себе в комнату, чтобы спрятать полученную за деньги фотографию от посторонних пытливых глаз. Всю ночь мне не удавалось крепко заснуть, и я вертелась в кровати из стороны в сторону, рассматривая казавшийся абсолютно чёрным потолок. Я положила снимок трупа в светлую наволочку подушки, скрыв его от всякого, кто захотел бы обыскать мою комнату, и подумала, что последнее изображение нашей великой актрисы, лежавшее сейчас под моей головой, умышленно мешало мне спать.

III.

Этим утром родители повесившейся ученицы посетили наш пансион, оставляя без внимания общее волнение, которое вызвал их столь поздний приезд. Уже прошло четыре дня с того момента, как бледное тело великой актрисы нашли на заднем дворе женского общежития, и за всё это время никто ни разу не видел родственников погибшей в стенах нашей школы. Кто-то говорил, будто после того, как тело отдали патологоанатому, отцу Вдовина, его сразу же забрали и похоронили в тот же день с особой быстротой на каком-то стареньком кладбище за городом, ближе к столице. Кладбище это не отличалось необыкновенным видом или размахом, о нём практически никто не слышал, предполагая, что оно было заброшено ещё лет двадцать назад, но обеспеченные родители, позволившие своему ребёнку такое дорогое обучение в литературном классе, будто и не подумали об этом, выбрав первое попавшееся место. Либо же, наоборот, хорошенько всё обдумали и остановились на этом затерянном кладбище, дабы вместе с дочерью похоронить собственные нечестивые тайны. О сути принятия данного странного решения можно было сколько угодно размышлять, обвиняя людей в тех делах, которые они никогда не совершали. Может быть. Родители актрисы ненадолго задержались на территории взволнованной школы, мигом прошли в кабинет директрисы и подписали там несколько бумаг, а затем немедленно покинули нас, даже не заходя в комнату своей дочери, чтобы забрать её вещи с собой. Они и не взглянули в сторону женского общежития, с серьёзным видом скрылись за тонированными окнами своего серебристого автомобиля и уехали, мелькая потом переблёскиванием между деревьями леса. Очень возможно, что исчезли они навсегда. Семейное безразличие супружеской пары спустя несколько часов от их отъезда перебралось и на нас, поглощая удивление и горечь крепкими тисками равнодушия. Если так подумать, смерть девушки всё же никак не поменяла многими годами ранее установленный порядок нашего пансиона, с её утратой ничего не изменилось, не считая пары мелких моментов, на исправление которых уйдёт всего лишь мгновение. Исчезла великая актриса — сценарий спектакля остался. Умерла ученица литературного класса — уроки о великих произведениях писателей и поэтов сохранились. Повесилась девушка на территории частной школы — багряный клён с концом перевязанной на его ветви петли продолжал расти. Её больше не было — все мы до сих пор существовали. С торопливо накинутой на тело курткой под цвет школьной формы и её квадратным серым гербом у плеча, на котором был изображён остроконечный месяц и крупными буквами написано полное название учебного заведения, я шла по хрустящему снегу, протаптывая берцами тропинку от общежития до учебного корпуса, ибо после всех занятий, закончившихся примерно в пять часов вечера, закрытая территория пансиона вновь усеялась белоснежными сугробами, покрывающими ноги выше голени. В руках я сжимала несколько книг, необходимых мне для повторения материала по литературе, тетрадь для подготовки к экзамену с прицепленной к ней шариковой чёрной ручкой и газету, которую мне положили под дверь, пока я вместе с остальными завтракала. В ней, помимо новостей о политике и экономике, что мной стремительно пропускались с целью очищения головы от глобальных проблем мира, на третьей странице была опубликована небольшая статья о, как там писалось, печальном происшествии в частной школе-пансионе им. Б-вой на территории М-ой области близ одного крупного населённого пункта. Там говорилось о том, что ученица выпускного класса повесилась на заднем дворе школы, на дереве, а также упоминались прочие факты суицида, которые мы все и так знали да слышали за последние дни миллион раз. Одно лишь новшество в виде фотографии местного патологоанатома, стоящего у входа в морг, и его цитаты выбивалось из привычной колеи. «Это было безрассудное самоубийство» — такими словами он охарактеризовал последний поступок актрисы. Мне нужно было добраться до библиотеки, что располагалась на первом этаже учебного корпуса, около столовой, чтобы взять некоторые книги из экзаменационного списка, который Шварцевский любезно предоставил каждому учащемуся. Больше половины произведений, представленных в нём, я уже повторила, оставалось только разобрать два романа и одну повесть, а затем приступить к поэзии, которую я откладывала под самый конец подготовки. Стихотворения для меня были намного труднее в плане анализа, чем прозаические книги, потому мне хотелось отложить это тягостное мучение на потом. Проходя мимо трёх высоких елей, скрывающих в своих изумрудных ветвях, что усыпаны были искрящимся снегом, своеобразную достопримечательность нашего солидного заведения, я неосознанно остановилась, оказываясь напротив неё. Неподалёку слышались приглушённые голоса каких-то девушек, идущих так же, как и я, в учебный корпус, но эта деталь только сильнее приковала моё внимание к мраморной достопримечательности. Прямо передо мной возвышалась трёхметровая скульптура Мельпомены, древнегреческой музы трагедии. Белоснежная статуя кудрявой девушки с повязкой и венком из листьев плюща на голове, чьё исполинское тело было одето в невесомую театральную мантию, держала в одной руке увесистую палицу, символизирующую неотвратимость наказания человека, нарушающего волю богов, а в другой — трагическую маску с искажённой от боли гримасой. Её же лик, до безумия прекрасный и величественный, напоминал мне своей нечеловеческой безжизненностью лицо погибшей ученицы, фотография которой всё ещё лежала в моей подушке. Стеклянные глаза с неживым взором являлись точной копией мертвенного взгляда покойной. За спиной хрустнул ломкий снег, сопровождающийся теплотой чьего-то дыхания. — Своей улыбкой, странно-длительной, Глубокой тенью чёрных глаз Он часто, юноша пленительный, Обворожает, скорбных, нас. Глубокий, слегка простуженный голос мужчины заставил меня обернуться, мгновенно забывая о царственной скульптуре Мельпомены поблизости. Она снова скрылась в драгоценных иглах ели, а я столкнулась с мглистыми зрачками Шварцевского и замерла в оцепенении, задержав дыхание. Он был превосходнее любой мраморной статуи. — Это чей-то стих? — неуверенно спросила я, окутывая пространство между нами шелковистым паром. Преподаватель, как всегда, обольстительно улыбнулся, вынуждая моё хрупкое сердце с бешеной скоростью биться о рёбра. — Лиза, я думал, что ты прилежная ученица, — он подошёл чуть ближе, вместе со мной утопая в снегу. — Я ведь добавил это стихотворение в экзаменационный список, а ты даже не заметила, — в возмущённом состоянии духа я принялась тотчас же оправдываться, чтобы его мнение обо мне не упало на самое дно отвращения, показывая ему стопку книг в руке с нужными авторами, из которой проглядывала жёлтая бумага сложенной вчетверо газеты. — Я ещё просто не дошла до поэзии! Сейчас как раз собиралась взять новые книги в библиотеке, — моё раскрасневшееся, конечно же, не от холода лицо усладило его душу, если она у него была, и растянуло его губы ещё шире, ныне наподобие ухмылки. Чертовски соблазнительной, смею заметить. — Тогда желаю тебе с этим удачи, — литератор встал ко мне полубоком, видимо, намереваясь уйти, и я только сейчас заметила, что он был одет во всё чёрное, будто ходил в траурном одеянии. Он слишком явно помянул покой умершей: пальто, свитер, брюки, лоферы, кожаные перчатки — всё окрасилось в цвет скорби, а смола слегка влажных от погоды волос дополняла его похоронный образ шармом горечи. Мне всерьёз стало его жаль, в конце концов одна из его когда-то лучших учениц покинула этот жалкий мир, а он ничего не смог с этим поделать. Шварцевский был тем человеком и, бесспорно, преподавателем, который относился к каждому своему ученику с иногда даже незаслуженной необъятностью доброты, принимая активное участие в жизнедеятельности нашего класса и успешно решая большинство из доставляемых нами проблем, вопреки своей репутации, времени и силам. Пренебрегая нашим не самым лучшим положением среди прочих профильных классов, игнорируя бесчисленное количество саркастичных замечаний остальных учителей пансиона, он всегда был рад заступиться за нас и безвозмездно протянуть руку помощи при решении сложных ситуаций. Наверняка он так сильно любил нас лишь потому, что мы углублённо изучали предмет, преподаваемый лично им, но, если честно, мы все желали верить в то, что эти беспризорные некогда пятнадцать подростков приглянулись ему по какой-то другой причине, менее простой что-ли. Литератор неоднократно спорил с директрисой по поводу нас, в особенности после совершения неприемлемой, как она выражалась, пакости, подвергая своё рабочее место в этой школе опасности. Но, как все мы знали, да и он сам тоже, благодаря его обворожительным глазам и речам, он останется здесь ещё надолго, это уж точно. Единственным минусом его доброты была самая настоящая ненависть к любимчикам среди учащихся, что всегда выделялись большей частью персонала нашей школы. Для многих преподавателей это было обыденной вещью, тем, о чём обычно и не задумывались, публично возвышая кого-то одного на фоне других, но не для него. Шварцевский презирал подобное неравенство между школьниками и относился ко всем одинакового, обращаясь к нам с жуткой идентичностью. Для него мы отличались лишь профилем изучаемых предметов, говоря про всех обучающихся в целом. Если упоминать конкретно наш класс, то, вероятно, мы были для него единым пятном проблемных детей. Он любил всех, а любить всех — значит не любить никого. Ему все были одинаково безразличны. Оскар Уайльд в своём «Портрете Дориана Грея» описал его почти два столетия назад с невероятной точностью. Скорее всего, подобное отношение к нам вовсе не было минусом, только вот влюблённым в него девицам приходилось тяжело. Лично мне было до ужаса обидно и мерзко. Для него я была такой же, как моя одноклассница, сидящая впереди или позади меня, а разнились мы с ней только в имени и немного в оценках. Поэтому погибшая актриса не должна была вызывать в его сердце столь сильную печаль, но, увы, не я имела право осуждать его за подобную отчаянную сострадательность. Всё же не каждый день он терял своих учеников. Я не собиралась отпускать его так скоро, хоть мне и самой следовало идти в библиотеку, но разговор со Шварцевским один на один являлся настолько редким случаем, что я просто не могла отказаться от этого дара в кои-то веки щедрой судьбы. Тем более мне тогда подумалось, в день, когда обнаружили повешенное тело, что он хотел со мной о чём-то поговорить. Да, безусловно, это могло быть обычным недоразумением, и литератор никогда не планировал беседу наедине со мной, но что мне мешало самой проявить инициативу по отношению к нему? К тому же появилась очень актуальная тема для приватных бесед, использование которой в качестве сближения с учителем на самом деле было донельзя отвратительной выходкой. Мне было интересно его мнение касательно произошедшего несколько дней назад. — Как думаете, скоро ли появится Ромео для нашей актрисы? Или я выбрала не тот сюжет в качестве трагедии? — этими неожиданными вопросами я возбудила интерес преподавателя, что уже приметил направление, в котором ему нужно было идти. Шварцевский сначала задумался, не сумев понять резкую перемену тем в разговоре, но затем расправил плечи, облачённые в чёрное пальто, и спросил: — Смеешь сравнивать это с литературой? Я скривила губы, притворно обижаясь на то, что ему не понравилась моя теория о несчастной любви. Разве это не отличный повод для юной девушки покончить со своей жизнью? Оставалось лишь дождаться того, кто захотел бы исчезнуть вместе с ней. — Не с математикой ведь, — еле разборчиво пробурчала я, а потом более внятно произнесла: — Что же мне ещё делать? Подготовка к экзамену по Вашему предмету вынуждает меня мыслить только в таком ключе, — литератор пристально посмотрел в мои глаза, что в ту же секунду начали рассматривать снег под берцами, дабы не угодить в его бездонный омут, и с непривычной для него серьёзностью проговорил: — Здесь больше философии, чем романтики, — я массивной подошвой обуви сделала небольшую лунку в сугробе, отпечатывая на ней неясный узор под берцами, и с заметной заторможенностью обдумывала ответ учителя. Значит, он придерживался другого мнения по поводу мотива происшествия? Это было довольно любопытно. — Философии чего? — не совсем улавливая суть его мыслей, я немного потрясла ногами, чтобы согреться. Накинула на себя одну только куртку, думая, что быстренько доберусь до библиотеки, а тут вдруг такая встреча произошла. Всегда, когда я к чему-то не готовилась, происходило именно это. Ежели я принципиально ждала реализации чего-то, то это будто бы напрочь переставало существовать в планах всевышнего. — Очевидно, самоубийства, — подняла на Шварцевского румяное лицо и провалилась под лёд его ауры, пробуя на вкус главный вопрос из области философии. У каждого из нас был свой ответ на него, так что же мне мог поведать литератор, ловя смоляными волосами аккуратные снежинки? — И чем же, по-Вашему, является самоубийство? — Просьбой, — сказал это не мешкая, не моргая, как будто давно уже понял суть данного деяния. Мне пришлось практически до крови прикусить язык, чтобы не задать ему сотню лишних и неверных вопросов, которые могли бы всколыхнуть в его памяти неприятные воспоминания и жизненные моменты, потому всё тем же полушёпотом пробормотала: — Необычная мысль, — и это было ещё мягко сказано. Впервые за весь период своего существования я слышала такое мнение о суициде из уст человека, в натуре которого вовсю плескалась жизнь. Про чью именно просьбу он говорил, или, может, про просьбу кому он произнёс свою таинственную фразу, я и не могла разуметь, не знала, что лучше на неё ответить и в итоге замолчала, ощутив колкую боль мороза на кончике носа. Шварцевский повторил свой любимый жест, наклонив голову вбок и пристально взглянув на меня, как тогда, на заднем дворе, и довольно импульсивно прикусил нижнюю губу. Бледная кожа окропилась каплей багряной крови, которую он мгновенно слизал языком. Без понятия, что конкретно ему нужно было от меня, я попросту разглядывала его изящное лицо в тишине декабря. — А как считаешь ты, Лиза? — поинтересовался он, бережно растягивая гласные в моём имени. — Я о таком и не думала, — честно призналась, хотя могла польстить ему и начать толковать о разнообразных философских мнениях, что были прочитаны мной во многих книгах и в них же выделены карандашом, как пометки, но решила быть собой и, наверное, в первый раз показать ему свою необразованную детскую личность. Показать ему, что я не всегда была такой умной, как это могло раньше казаться, сбросить с себя костюм всезнающей. Учитель будто опомнился после моих слов и выпрямился, стряхивая с себя этот непонятный, загадочный образ и надевая другой. — И то верно, — опять улыбнулся как прежде и спрятал руки в карманах пальто. Странно, через его кожаные перчатки они навряд ли бы замёрзли. — Извини, я тогда пойду, — замешкался, посмотрел наверх, на чистое голубое небо, — мне уже пора, — и я даже не успела отреагировать на его прощание, дабы в ответ бросить ласковое «До встречи», как он тут же развернулся и быстрым шагом пошёл в сторону общежития, где располагались комнаты наших преподавателей. Шварцевский светился ярко-чёрным пятном на фоне всего белого, растворяясь в усилившемся снегопаде.

IV.

Уютная библиотека встретила меня угрюмым обликом библиотекарши, что без всяких слов, но со слишком явным недовольством пропустила меня внутрь, хмурясь на тонну снега, которую я принесла вместе с собой. Куртка, волосы, книги, берцы — всё оставляло после себя небольшой сугроб на деревянном полу помещения, а после — вполне немаленькую лужу грязной воды. Я повесила верхнюю одежду при входе, на пока что не полностью занятую вешалку, там же изрядно потоптавшись на коврике, чтобы очистить обувь, и с прижатой к груди стопкой книг прошла в главный зал. Две девушки с другого направления сидели за большим круглым столом и делали домашнее задание, время от времени переговариваясь между собой. Недалеко от них, у стеллажа с научными книгами по химии, стоял невысокий парень, явно находясь в затруднительных поисках чего-то. Он мог бы попросить помощи у библиотекарши, но все мы боялись ненароком обидеть и потревожить её лишний раз, ибо эта женщина, иногда даже доброжелательная и отзывчивая, уже который год прикрывала наше тайное место у секции немецкой классики от директрисы, ни вздохом, ни взглядом не выдавая нас. За подобное мягкосердечие мы в свою очередь старались вести себя крайне уважительно и тактично на её территории, а также помогать женщине в случае явной необходимости. Осмотревшись по сторонам, я решила уединиться и уйти из главного зала, чтобы пойти в один из двух маленьких, где в полном спокойствии и душевном равновесии могла обдумать не только материалы для экзамена, но и непредвиденную встречу со Шварцевским, его необычные мысли и не совсем понятное поведение. Помещение, находившееся дальше всех от входа в библиотеку, было безлюдным на радость мне, поэтому я с оживлённым участием принялась раскладывать свои книги на столе, отодвигая для себя один из стульев с безумно твёрдой спинкой. Если решите поспать на таком несколько часов, то знайте заранее, что это гиблое дело закончится не только синяками, но и длительной болью по всей спине. Было проверено на личном опыте. В течение примерно двух часов я выписывала нужные мне заметки из книг и прочих текстов, раз сто, наверное, поднимаясь с насиженного места для поиска нужного произведения. В моей тетради появились шесть новых конспектов, написанных не особо аккуратным почерком, но вполне понятных, по крайней мере, для меня, то есть их владельца. Зачёркивая из списка, предоставленного литератором, всё больше и больше книг, я с какой-то маньячной улыбкой чиркала ручкой по листу и измученно смеялась, понимая, что мне оставалось разобрать только поэзию. Проклятые стихи с пятью вариантами трактовки, если и не больше. Нужно было снова расслабиться и прийти в себя. Изнурённо потянувшись всем телом, я встала с этого твёрдого стула и неспешно направилась к тайному месту у арочного окна, оставив все книги лежать на столе и апатичной душой надеясь на то, что там сейчас кто-то был, иначе я не смогла бы получить никакой разрядки, потому как у самой сигарет уже больше месяца не было. Возможно, там сидели те две девушки, которых я видела ранее, или тот парень, трудящийся над химией. Так или иначе, мне было всё равно на то, кто там отдыхал, лишь бы не одноклассники, а то пришлось бы снова вести разговор о покойнице, сидящей у меня поперёк горла. Я прошла к секции немецкой классики, издалека приметив раскрытое настежь окно, и с большей уверенностью побрела туда. Обогнув грузный стеллаж, я увидела фигуру кудрявого парня, сидящего на подоконнике и меланхолично пускающего дым в воздух. Около него летал сладкий аромат фруктов, и я уже собиралась слёзно умолять его поделиться сигаретой, как вдруг застыла на месте, пересекаясь с ним взглядом. Я не сразу признала его, но это был чёртов Олег Вдовин, лучезарно встречающий меня. Пришлось резко развернуться и копаться в книгах, будто бы мне была жизненно необходима литература именно из этой секции. — Кого-то ищете, mademoiselle Покровская? — меня чуть не стошнило от его мурлыкающего тона, и я с грозным выражением лица ответила: — Франца Кафку, — первое пришедшее в голову имя немецкого писателя хоть как-то вытянуло меня из неловкого положения. Мне стоило уходить и дожидаться кого-нибудь другого, чтобы попросить сигарету. Староста тихо засмеялся и похлопал ладонью по пустующему пространству рядом с собой. Предлагал вместе сесть на подоконник и покурить. — Mon amie, присядьте рядом. Расскажу кое-что занимательное, — я насупилась, произнося: — Перестань говорить на своём аристократическом французском, — полностью развернулась к парню и прижалась спиной к книжному стеллажу, складывая руки на груди. От его картавого произношения у меня заболела голова. Теперь хмурился Вдовин, сердито восклицая: — Non! — сквозь его пухлые губы просочился серый дым, и он вмиг поменял свои эмоции, лукаво улыбаясь. — Ах, точно! — я в недоумении изогнула бровь, пока он делал очередную затяжку. — Вы же у нас как Шварцевский, немецким увлекаетесь. Неужто Ваш фюрер ещё не похвалил Вас за «отлично» по этому языку? Это было последней каплей, серьёзно. Я грубо отпрянула от стеллажа, собираясь покинуть этого безобразного собеседника, но в последний момент передумала, меняя своё направление на резко противоположное. С ощутимой яростью я подошла к Вдовину, останавливаясь в жалких сантиметрах от его лица, и свирепым движением забрала из его пальцев тлеющую сигарету. Он отчего-то тяжко выдохнул и немного покраснел, робко глядя на мою разозлённую персону, которая села на подоконник и недовольно закурила его табак. Всё же он добился своего, но не имел никакого права упоминать литератора во время обсуждения чего-то, связанного со мной. Старосте было запрещено хоть как-то говорить о нас, намекая при этом на нечто совместное. Мне это не нравилось, тем не менее на дне своего подсознания я была счастлива от мысли о том, что наши имена произносились в одном предложении. Внешне я выказывала всякому встречному совершенно отличное от этого мнение. — Просто заткнись, Вдовин! — прошипела, вдыхая фруктовый никотин, что осколками вредоносного яда искалечил сначала мою глотку, а затем и лёгкие. По телу вмиг пронеслось ощущение, будто каждый орган откликнулся на мою пагубную привычку и оповестил меня об этом мучительным недомоганием. Парень расстроенно фыркнул и закинул ноги прямо на подоконник, сокращая расстояние между нами. Руками держался за ветхую оконную раму, что несильно крошилась бурой краской в его ладони, а сам повернул голову в сторону заднего двора, неполный вид на который открывался с наших мест. Если бы не огромная яблоня, чьи густые ветви опушил снег, мы бы упали на землю, к запасному выходу из библиотеки, но благо она своим большим размером мешала нам совершить подобное. С её же помощью никто не мог видеть нас со двора, ибо дерево полностью закрывало обзор на это окно, прикрывая, словно милая старшая сестра, мятежных подростков, нарушающих целую кучу школьных правил. — Как скажете, mad… — староста чуть не забыл о моём замечании касательно французского языка, но тут же опомнился и с непривычки дёрнул ногой, — …Покровская. Вдовин притих, наблюдая из открытого окна заснеженную местность, а я продолжила курить сигарету, что совсем недавно покоилась на его губах. Это вроде бы называлось непрямым поцелуем, если я не ошибаюсь. Забавный случай, однако, произошёл. Пальцы дрожали от холода, а губы немного посинели, жалуясь на сильные морозы, что не укрылось от зоркого взгляда парня. Он спустя некоторое время прекратил бесполезное рассматривание декабрьского пейзажа и полностью погрузился в созерцание моей оледеневшей фигуры. Прошёлся глазами от берцев до губ, стискивающих украденный табак, и не моргал до самой последней затяжки. Наконец я потушила сигарету о внешнюю часть стены учебного здания и опустила плечи. Совесть без умолку трещала о том, чтобы я смилостивилась над горемычной душой старосты, всеми силами показывающей мне свою лёгкую обиду. — И что ты хотел мне рассказать? — потёрла виски и спрятала руки в карманах пиджака, мысленно готовясь к предстоящему перемыванию костей. Удовлетворённо убрав ноги обратно к полу, Вдовин почему-то начал говорить шёпотом, прислоняя одну ладонь к щеке, словно собирался поведать мне великую тайну всего человечества: — У меня есть просто невероятная новость! Совершенно бесплатная, так как я уже поведал некоторым о ней. Самоубийство нашей актрисы, оказывается, было самым настоящим убийством, — он со зверским наслаждением вглядывался в моё лицо, чтобы уловить каждое изменение в его выражении и насытиться моим прямодушным удивлением. Услышав от него эту поразительную информацию, я чуть не задохнулась, подавившись холодным воздухом, и закашлялась. Прижалась лопатками к сырой стене и широко раскрыла глаза. Это не могло быть правдой… — Но её родители сегодня в газете официально подтвердили, что это было самоубийство, — язык как будто распух, произнося слова с несвойственным для них сомнением. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. — И твой отец тоже. Вдовин покачал головой, отрицая всё вышесказанное мной, и с заметной горечью сказал: — Как Вы думаете, Елизавета, сколько ему за это заплатили? — риторический вопрос не требовал от меня никакого ответа, только понимания, и я легонько кивнула. Серьёзность его реплики наводила на мысль, что ему не хотелось говорить об этом более подробно, одного такого упоминания было достаточно. — Кому сдалась лишняя суета? В горле появился шершавый ком страха, и в желудке всё перевернулось вверх дном. — Выходит, что среди нас ходит убийца? — мне не хотелось верить собственным словам, но внезапно появившаяся паника парализовала все остальные чувства. Не надо было иметь много ума, чтобы понять всю суть воцарившейся опасности, мерцающей в окнах наших комнат. За каштановой дверью скрывался кто угодно: обычный ученик, преподаватель, рабочий или виновник гибели невинной девушки. Оставалось только понять, кто кем был, и разгадать его мотив. — Ну что Вы, не сомневаюсь в том, что преступником был какой-нибудь бездомный, проникший на территорию нашей школы. Кто из нас в здравом уме взял бы на себя такую ответственность? — он безбожно врал, постукивая покрасневшими пальцами о подоконник, но строил из себя саму безмятежность и наивность. Не желал верить очевидным вещам. — И бездомный со всей тщательностью подстроил это под самоубийство? — я задевала старосту его же абсурдностью, а он старался не замечать этого. Зато стук его пальцев становился всё более и более нервным. — Почему бы, собственно говоря, и нет? — Вдовин пожал плечами и зацепился ногтем за деревянную щепку в подоконнике. — Может быть, у него в этом плане была какая-то причуда, требующая вмешательства психиатра? — он попробовал вытащить острую занозу и премерзко скривился, как только ему это удалось. Бедный парень боялся суровой действительности. Впрочем, я тоже. В любой момент нас мог бы убить человек, с которым только день назад мы любезно беседовали о погоде или прочей бессмыслице, а этим утром разбирали написанный тест, сидя в столовой за завтраком. Вечером же эта безумная личность могла задушить нас подушкой из своей комнаты или же продолжить прерванный разговор. Кто знал, что творилось в его больной голове? Я попыталась избавиться от мешающего кома в горле, сглотнув скопившуюся слюну, но у меня не получилось. Стало только хуже, и я вновь убила тишину помещения нездоровым кашлем. — Как на эту новость отреагировали остальные? — с заметным хрипом спросила я, а парень с иронией прищурился. — Они начали делать ставки, — сказал это так спокойно, словно подобное поведение было в порядке вещей. Староста, поймав моё недоверчивое изумление, продолжил: — Просто нам всем до одури скучно в этом пансионе, а тут неожиданно такая весть распространилась, как будто мы все стали героями детектива Агаты Кристи, — он широко развёл руки в стороны и пошатнулся на месте, ударяясь спиной о стену позади. Его кудри расплылись на её шершавой поверхности. Это было самое настоящее сумасшествие, которого я всеми силами избегала, но из-за жутко пленительного любопытства не могла в полной мере отстранить от себя. Я одновременно и боялась последствий принятого родителями погибшей, вернее уж, убитой решения: оставить всё как есть в виде случайного самоубийства, ибо разум на повышенных тонах твердил мне о том, насколько же неправильным это было, только вот и ребячливая пытливость в купе с неравнодушием ко всему таинственному прельщали меня своим азартным лакомством. И я была не способна идти против них. — На кого больше всех ставят? — Вдовину нравилась моя заинтересованность этим делом, и он был не против рассказать мне обо всём от и до. — Само собой, на наших одноклассников, — усмехнулся оправданным обвинениям, так как мы были ближе всех к актрисе, а я повторила его жест. — Некоторые даже на меня думают, Вас же не трогают, Покровская. Но активнее всего поддерживают идею, что это сделал кто-то из взрослых. Из преподавателей, если быть точнее. — Вполне логично, — я со всей серьёзностью задумалась над этими предположениями, несмело касаясь подбородка, и пришла к выводу, что разумнее всего было бы приписывать это хорошо продуманное самоубийство тому, у кого хватило бы на это знаний со всего жизненного опыта. Легче наговаривать на того, кто был старше и умнее, ближе всех к ученикам, пользуясь их наивным доверием и слепой преданностью. Кто одним своим видом казался авторитетнее всякого прочего взрослого. Учитель идеально подходил на роль главного подозреваемого. — Пока что на первом месте у нас Золотарёв, ведь поговаривают, что у него с покойницей был тайный роман, — Вдовин только что озвучил вслух мои давние опасения насчёт непонятной связи этих двоих, и это пробрало меня до дрожи. Хоть я верила в этот слух больше, чем в самого бога, но не могла порочить память убитой и, чтобы показать себя в более благочестивом виде, уточнила, ставя слова парня под сомнение: — Ему же под сорок. Разве нет? Староста заливисто захохотал. — А это когда-нибудь останавливало юных девушек? — я не могла что-либо ответить на его вопрос, ведь он был прав. Абсолютно. — На втором месте располагается наш дорогой Шварцевский. На него ставят лишь потому, что все красавчики в итоге оказываются злодеями, — теперь смеялась я, застенчиво пряча улыбку за дрожащей ладонью. Я каюсь вам, безрассудность подростков меня забавляла до чувства окрылённости в животе. Вдоволь наслушавшись моего нескладного смеха, Вдовин спросил у меня, осматривая какими-то влюблёнными глазами пиджак моей школьной формы: — Покровская, а Вы сделаете ставку? — голос назло ему дрогнул. Я принялась искать в карманах хоть какие-нибудь деньги, добровольно ввязываясь в эту авантюру, и спустя пару минут отыскала круглую монету в пять рублей, которую положила к себе на удачу перед вчерашним тестом по географии. Ещё не знаю, помогла ли она мне, ибо задания оказались непростыми для всех учеников, но сейчас она была мне не нужна, поэтому я со всей прирождённой галантностью протянула её старосте. Монетка под желтоватым светом лампы сверкнула в моей ладони золотистым отливом, и я уверенно сказала, сочтя это за знак самой судьбы: — На Золотарёва, — такой ход соответствовал моим внутренним убеждениям и мыслям. Мне не была важна сумма выигрыша, я ставила лишь на собственное удовлетворение. Вдовин принял монету из моей руки, касаясь меня своей разгорячённой кожей пальцев, и спрятал её в кармане брюк. Первый ход с моей позиции был сделан, и игра началась.

V.

В конце концов при подготовке к экзамену по литературе, начиная изучение раздела поэзии, я нашла тот стих, отрывок которого мне зачитывал Шварцевский, и усмехнулась. Он назывался «Демон самоубийства», автором был Валерий Яковлевич Брюсов, и именно тогда, несколько дней назад, он с невероятной точностью описывал поступок великой актрисы. Как жаль, что теперь я знала всю правду, и к суициду произошедший случай никак не относился. Предоставляю вам данное стихотворение в полном его виде, в каком он и был напечатан на страницах моего учебника: «Своей улыбкой, странно-длительной, Глубокой тенью чёрных глаз Он часто, юноша пленительный, Обворожает, скорбных, нас. В ночном кафе, где электрический Свет обличает и томит Он речью, дьявольски-логической, Вскрывает в жизни нашей стыд. Он в вечер одинокий — вспомните, — Когда глухие сны томят, Как врач искусный в нашей комнате, Нам подаёт в стакане яд. Он в тёмный час, когда, как оводы, Жужжат мечты про боль и ложь, Нам шепчет роковые доводы И в руку всовывает нож. Он на мосту, где воды сонные Бьют утомлённо о быки, Вздувает мысли потаённые Мехами злобы и тоски. В лесу, когда мы пьяны шорохом, Листвы и запахом полян, Шесть тонких гильз с бездымным порохом Кладёт он, молча, в барабан. Он верный друг, он — принца датского Твердит бессмертный монолог, С упорностью участья братского, Спокойно-нежен, тих и строг. В его улыбке, странно-длительной, В глубокой тени чёрных глаз Есть омут тайны соблазнительной, Властительно влекущей нас… 1910 г.» Я лишь сейчас догадалась, что Шварцевский в тот день первым начал разговор о погибшей, а я этого не поняла и восприняла его слова с глупым недоумением на лице.

VI.

Золотарёв с нескрываемой досадой смотрел на меня, шагая к сцене, на которой несколько учащихся уже разбирали новый реквизит и сценарий. Я же сжимала пачку листов, закреплённых обыкновенной скрепкой, до побелевших костей рук и продолжала стоять у входа в актовый зал, игнорируя многочисленные приветствия со стороны ребят. На меня смотрел Золотарёв. Тот самый Михаил Юрьевич, на которого я поставила жалких пять рублей и публично обвинила в убийстве. Тот самый, у которого, возможно, была запретная связь с погибшей и который совершенно точно относился к ней по-особенному, не так, как ко всем нам. Он её боготворил, свой юный талант, как частенько называл её между нами, и именовал её при всех своей единственной музой, ангельским вдохновением в стенах этой жалкой школы-пансиона. Она была для него светлым лучом надежды, освещающим скорбную тьму бессмысленной жизни, была его возлюбленной в поэтическом смысле этого слова, а не в буквальном. Хотя в последнем теперь я очень сильно сомневалась и не знала, как правильно на это стоило реагировать. Всерьёз увериться в их незаконные отношения или отпустить эту мысль на волю, освободив свою голову от ненужных проблем? Стать ярым сторонником этой теории и искать доказательства, дабы обвинить перед полицией преподавателя театрального искусства в убийстве, или забыть обо всей этой истории и продолжать учёбу в полном спокойствии? Что я должна была делать? Ступив на шаг внутрь помещения, я медленно сняла с плеч небольшой рюкзак и положила его на длинную лавку рядом с вещами остальных подростков. Затем избавилась от пиджака, вешая его на всё тот же вышеупомянутый рюкзак, и осталась в одном джемпере, не опасаясь холода, ибо в актовом зале всегда было тепло. В любую погоду всякий желающий мог прийти сюда и согреться, позабыв о колких морозах. — Уже прочитала новый сценарий? — позади меня проскакала знакомая с исторического направления, на ходу поправляя свой только что приобретённый театральный костюм в виде обычной белой рубашки на пару размеров больше и коротких чёрных шорт, и сделала какой-то непонятный мне акробатический трюк, чем-то похожий на балетный пируэт. — Только начала, — я оставила свои вещи в покое и прошла к пустующим стульям у сцены, чтобы сесть на один из них. Задумка новоиспечённого произведения Золотарёва всё ещё сжималась в моих руках. Внезапная новость о том, что после смерти великой актрисы он решил забросить свою предыдущую работу, над которой мы трудились целый месяц, взбесила меня. Импульсивный характер этого мужчины порой раздражал меня своей безответственностью. — А что? Девушка приземлилась на пол у моих ног, немного пачкая одежду обувной пылью, и у уголков её глаз появились лёгкие морщинки зависти. — Михаил Юрьевич хочет дать тебе главную роль, — она положила голову на сложенные близ коленей руки, а я нахмурилась, наклоняясь к ней всем корпусом. — Ты уверена? — если это было правдой, то я сейчас же подошла бы к нему и отказалась от подобного предложения, довольствуясь любым другим амплуа. Я не желала быть заменой погибшей, превратиться в очередного «ангела трагедии», облачиться в судьбу предшествующей школьницы. С превеликим удовольствием отдала бы это место своей знакомой, что в этот миг сгорала изнутри плохо скрываемым пламенем ревности. Наверняка она сыграла бы роль покойницы в тысячу раз лучше меня. — Мне Шварцевский это пару минут назад сказал, — её светлые волосы, переливающиеся тем же цветом, что и мои, нежным порывом легли на её плечи, и она махнула головой в сторону гримёрки. — Они сейчас там, обсуждают что-то по поводу реквизита в одной из начальных сцен. Я вскочила с места, из-за чего стул по инерции чуть не упал на пол, но всё-таки удержал нарушенное мной равновесие, и, кинув сценарий куда-то в сторону, собралась пойти в гримёрку и обсудить всё с бесстыдным преподавателем, однако была остановлена девушкой, которая нагло схватила меня за запястье и потянула за собой, вниз. Я, в точности повторив участь скреплённых листов и почти что стула, с грохотом обрушилась на пол в объятия ученицы. Она прижала меня к себе, позабыв о понятии личных границ, и у самого уха прошептала, убирая с моей щеки прядь взлохмаченных локонов: — Не смей отказываться от этого шанса, — услышав неожиданный грохот, все присутствующие в зале обратили на нас внимание, с удивлением взглянув, но затем опять продолжили заниматься своими делами, будто ничего и не было. — У тебя больше не будет такой возможности блеснуть на сцене. Бережным касанием я избавилась от её проворных рук на своей талии и села неподалёку, опираясь спиной об основание площадки. Школьная юбка из-за падения неприлично задралась, обнажая мои бёдра в колготках, и я принялась стремительно поправлять её, чтобы не опозориться перед всеми. — Мне правда плевать, — я тяжко вздохнула и прикрыла глаза, в тот же миг натыкаясь обувью на растрёпанные листы сценария под ногами. — Я могу отдать эту роль тебе. Она мне не нужна, — моя собеседница по-детски надула свои пухлые губы и взволнованно оглядела пол. — Театральный кружок — это обычное хобби, а не основная деятельность моей жизни. Девушка начала со всем имевшимся у неё усердием поднимать листы бумаги, приговаривая, будто напрочь позабыв о своей недавней зависти: — Странный ты человек, Лиза, — её зоркие глазки забегали по полу. — Это уже будет решать Золотарёв, а не мы. Но благодарю тебя за подобную щедрость. Я её вовек не забуду, — в полусогнутых руках она подала мне сценарий, вновь скрепляя его в левом верхнем углу, и резко вздрогнула всем телом, стоило массивной двери гримёрки настежь раскрыться и удариться о ближайшую стену. Из неё вышел беззаботный Михаил Юрьевич с блаженным умиротворением во взгляде и, повысив голос, чтобы каждый услышал, спросил: — Мне показалось, или кто-то действительно пару минут назад упал? — голос учителя отличался артистичной звучностью, вынуждая всех нас слушать его с замиранием сердца. В зале вмиг образовалась затравленная тишина. После него из небольшого полутёмного помещения показался Шварцевский в своём неизменно-траурном наряде, напоминая мне о том, что мы с ним сегодня ещё ни разу не виделись, в отличие от странных встреч с преподавателем театрального кружка. С его появлением мне стало легче дышать, как, наверное, и другим ребятам. Литератор принёс в актовый зал вместе с собой парящее ощущение покоя и леденящего душу изящества. — Это были мы! — крикнула моя знакомая, переводя всё внимание на наши лежащие у сцены тела, и я в срочном порядке выхватила из её рук любезно предложенный мне сценарий, который она недавно подняла с пола, чтобы прикрыть им голову. Я наивно полагала, что таким образом меня никто не заметит, только вот шаги учителей не отдалялись от нас, растворяясь в дали пространства, а, наоборот, приближались с невероятной скоростью. На стул, что стоял прямо напротив меня, села элегантная фигура Шварцевского, который с ленцой положил ногу на ногу и скрестил руки на груди, после чего лучезарно улыбнулся мне, помахав ладонью. Я раздосадованно пробурчала, неловко снимая сценарий с головы: — Здравствуйте, — и литератор по-доброму усмехнулся, поднимая плечи в вязаном свитере, что был ему немного великоват. Только сейчас в облике Золотарёва, который раскладывал вешалки с вещами на лавке позади своего коллеги, я заметила некоторое изменение. Его волосы, окрашенные в вишнёвый цвет, были мятежно разбросаны во все стороны и крупными прядями падали на его уставшее и слегка осунувшееся лицо. Спиной он как-то неестественно для самого себя сутулился, постоянно расправляя после осознания подобной дерзости лопатки, а в его глазах, самое-то главное, бушевала такая проникновенная печаль, что даже у меня невольно чуть не появились жемчужины слёз на ресницах. Вот так на нём сказалась смерть его юной музы. Я более детально решила изучить театральные костюмы, которые нам по своей собственной прихоти предоставлял Михаил Юрьевич, и, признаться честно, немало удивилась, рассмотрев на вешалке несколько коротких тёмно-изумрудных платьев на бретельках, что, казалось, были сделаны из самого бархата, а также чулки и туфли на высоких каблуках. Я успела за вчерашний вечер и сегодняшнее утро прочитать только первую часть сценария, но уже она привела меня в немалое беспокойство, ибо главные герои, в основном студенты, посещали в ней затхлый публичный дом. Отныне эти два ошеломительных факта сплелись друг с другом терпкой виноградной лозой и дополнили себя недостающими деталями. А коротенькое, но двусмысленное название произведения, состоящее из двух слов: местоимения и существительного, окончательно убедили меня в, однако, особом возрастном ограничении новой работы педагога. «Наше удовольствие» прямыми буквами незнакомого мне шрифта было распечатано на титульном листе сценария, что я держала в этот момент в своей руке, сидя перед Шварцевским. Безусловно, он тоже принимал участие в создании этой спорной сцены разврата. Боже, мы что вообще играть будем в этом месяце? Сценку из борделя или, по-литературному говоря, «Яму» Александра Ивановича Куприна? Шварцевский дёрнулся, недовольно запрокидывая голову, с целью понять, что от него сейчас хотел Золотарёв, и протяжно застонал со всем своим появившимся возмущением, стоило его коллеге произнести: — Возьми уже это кольцо, — Михаил Юрьевич подошёл к спинке стула, на котором сидел литератор, и отдал, небрежно снимая с большого пальца правой руки, прямо в раскрытую ладонь того какое-то незнакомое мне украшение, которое я раньше у него никогда не видела. — Оно цепляется за костюмы учеников и может порвать их. А это ведь будет такое несчастье! — мужчина, быстро избавившись от беспокоящего его душу аксессуара, принялся всё с тем же упорством раскладывать в непонятном порядке нашу специальную одежду для спектакля и притих, всецело погружаясь в работу, но напоследок безучастно выдал: — Потом как-нибудь вернёшь. Учитель литературы задумчиво поглядел на перстень, как я уже успела это заметить, и повертел его в руке, перекидывая с одного бока на другой. Тёмный камень гранатового цвета в серебристой оправе переливался в свете люминесцентных ламп кровавыми отблесками, что своим сиянием падали на бледную кожу преподавателя. — Как скажешь, — Шварцевский аккуратно надел временно подаренное ему украшение на большой палец левой руки и огорчённо хмыкнул, стоило перстню слегка на нём покрутиться и перевернуться драгоценным камнем внутрь из-за неподходящего, довольно большого для него размера. Я как завороженная, не смыкая глаз, наблюдала за сием действием с пола, поражаясь тому, как литератор мог спокойно обращаться к Михаилу Юрьевичу на «ты», учитывая, что их разница в возрасте составляла примерно десять лет. Прекрасные дружеские отношения, никак иначе это нельзя было охарактеризовать. Тем более они нередко вместе работали над сценариями и представлениями, отчего присутствие преподавателя литературы не было для всех нас чем-то непривычным и чужим. Но именно я из всех посещавших кружок всякий раз начинала робеть перед Шварцевским и путать на сцене реплики своих персонажей, становясь во многих планах скованнее обычного. Золотарёв это неизменно подмечал и смешно хныкал, драматизируя мою «внезапную» пропажу актёрского таланта до степени полного его отсутствия, по причине чего повторял один и тот же эпизод до разбитости и усталости учеников. Не сомневаюсь в том, что в такие моменты они мысленно меня ненавидели и хотели убить. Повесить на клёне? Я, нелепо пошатываясь, встала с пола и отряхнула форму, выбирая взглядом местечко для дальнейшего времяпрепровождения, и остановила свой выбор на пустующем стуле рядом с литератором, на котором прежде сидела. Знакомая моя упорхнула от меня ещё минуты три назад, кружась в танце под восхищённые взоры ребят из параллельных классов, поэтому я оставалась внизу в постыдном одиночестве и желала как можно скорее исправить эту ситуацию. Разместившись справа от учителя литературы, я всей спиной прижалась к мебели, и положила сценарий на колени, выровняв его у краёв. Неведомый мне доселе перфекционист пробудился внутри моего сознания, а Шварцевский, бегло окинув меня своими тёмными глазами, затем уставился на сцену, где откуда ни возьмись появился парень с биологического направления и вынес перед нами, случайными зрителями, деревянный стул — точную копию того, что покоился в снегу у ног убитой. Эти старинные представители орехового гарнитура всегда прятались в углах актового зала. Кто угодно мог взять их для каких-то своих личных целей, не спрашивая разрешения, но обязательно обещая вернуть обратно. Школьник залез на него, удерживая равновесие своим дрожащим телом, и громогласно объявил: — А давайте сыграем это! — мозолистыми руками он в духе пантомимы взял из воздуха верёвку и обвил вокруг своей шеи, показательно задыхаясь, а после практически пропел: — Невыносимо прожить, не думая, невыносимее — углубиться. Где наша вера? Нас будто сдунули, существованье — самоубийство, самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей, мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актёрам, жить не с потомками, а режиссёры — одни подонки, мы наших милых в объятьях душим, но отпечатываются подушки на юных лицах, как след от шины, невыносимо… И на последних словах он спрыгнул со стула, будто повесился, обессилено падая на сцену и хватаясь пальцами за поцарапанную о паркет коленку. У меня не было никаких фраз, чтобы описать своё сумбурное внутреннее состояние от созерцания этой сцены, а Золотарёв, всё это время стоявший позади нас с руками на поясе, отвлёкся ещё при первом вздохе старшеклассника от бесценных костюмов и недоумённо спросил: — Это ещё что такое? — напомнило о ком-то важном, но утерянном, да? Парень перекатился за ширму, дабы скрыться от насмешек друзей и упрёков наставника, вызванных его эксцентричной выходкой, а Шварцевский спокойным тоном ответил на резкий вопрос приятеля: — Отрывок из стихотворения Андрея Андреевича Вознесенского под названием «Монолог Мерлин Монро». Сейчас проходим его по школьной программе, — Михаил Юрьевич приоткрыл рот, чтобы расспросить об этом случае подробнее, но произнёс лишь два слова, приправленных озадаченной интонацией: — Однако, занимательно, — он уже хотел вновь притронуться к нашей одежде, как внезапно перевёл на меня тревожный взгляд, торопливо убирая волосы со лба и разворачиваясь всем телом к литератору: — Слушай-ка, — тот неохотно обернулся к нему и с фальшиво-любезным от непонятной усталости видом принялся его выслушивать, — иди пока накрась нашу Лизоньку, как мы обсуждали. Смазанная красная помада идеально впишется в её образ. Мне пришлось с трусливым страхом посмотреть на Шварцевского, не понимая, почему эту несложную задачу поручили именно ему, а не одной только мне, на что он повернул ко мне просветлевшую за секунду голову и с уже привычной превосходной ухмылкой сказал: — Золотарёву немного «Лолиты» захотелось, что уж поделаешь, — я искренне улыбнулась, оценивая его безупречное умение в подходящее для этого время шутить на идеальные темы, а он получил за свой дерзкий произвол укор наигранной обиды от приятеля. У него вышло лучшее в мире сравнение моих опасений об убийстве с литературой. Иного от учителя, что преподавал данный предмет, я и не могла ожидать. Я встала со стула, оставляя на нём свой сценарий, и направилась в сторону гримёрки, чтобы всё-таки самостоятельно нанести себе простейший макияж, но литератор со всей ответственностью подошёл к этому несуразному делу, и пошёл следом за мной. Подходя ближе к нужному нам помещению, он несильно схватил меня за предплечье, сразу же опускаясь ниже и буквально переплетая наши пальцы между собой, и вежливо пропустил меня вперёд. Как только мы зашли внутрь, его кисть отпустила мою, словно ничего не произошло, словно это было простой случайностью, а он сам прикрыл за нами дверь и мучительно выдохнул, оглядываясь вокруг. — Лиза, иди сюда, — он поманил меня к себе, располагаясь у трюмо, с края которого взял оставленную там ранее помаду, а я, как верная и преданная его собачка, поплелась за ним, покрываясь предательской дрожью из-за мягкого приглушённого света гримёрки и до жути интимной атмосферы, царившей между нами. Закрытое помещение, окутанное полутьмой, два разных человека со своими чувствами и мыслями и расстояние, сокращающееся чертовски стремительно. Я облокотилась бёдрами о столешницу у зеркала, сжимая подрагивающими руками её гладкое покрытие, пока Шварцевский снимал крышку помады с рубиновым оттенком и ставил её неподалёку от моего тела, саму вещицу крепко обхватывая левой рукой. — Я постараюсь быть аккуратным, — он приблизился ко мне, свободными пальцами правой ладони притрагиваясь к моему подбородку и приподнимая голову на себя, и я покрылась безумно заметным румянцем, ощущая контраст его низкой температуры тела по сравнению с моей. Плавными мазками он красил мои приоткрытые губы, внимательно смотря на них и прищуриваясь по причине не самого лучшего освещения в этом месте, когда я и вздоха не могла совершить, смущённо разглядывая его великолепное лицо. Слабо выделяющиеся скулы, брови правильной формы, тонкие розоватые губы, нос с небольшой горбинкой ближе к переносице, длинные ресницы и прикрытые веками глаза. Два бездонных чёрных омута, что напоминали мне готическую безлунную ночь в канун рождественских праздников. Я была им очарована окончательно и бесповоротно. Господи, что он творил… Сделав свой последний взмах руки и закончив на этом работу, литератор перевёл глумливый взгляд с моих губ на глаза и пленительно улыбнулся, не отстраняясь. Он знал, какое влияние оказывал на меня и как сильно я старалась скрыть реакцию своего тела на его близость. Поддалась бы на четыре сантиметра вперёд и размазала бы эту помаду по его губам. Разве Михаил Юрьевич не это требовал от него? Перстень звякнул о поверхность помады, когда учитель медленно закрыл её и убрал обратно на край столешницы, а его левая рука приятно легла на мою шею, чуть сжимая её, пока большой палец правой коснулся нижней губы и уверенно провёл по ней к щеке, оставляя тонкий красный след. Он размазал рубиновый осадок по моему лицу и удовлетворённо выдохнул, бессознательно крепче прижимаясь к шее. Я вздрогнула, ощущая колкую боль от ледяного камня на украшении, что вдавился в кожу. Шварцевский это заметил и моментально шагнул назад, подальше от меня. — Извини, совсем позабыл об этом, — он злобно покрутил кольцо на пальце и нервно провёл языком по зубам. Я рефлекторно помотала головой, объясняя ему этим жестом, что всё было в порядке. — Можешь теперь взглянуть на себя в зеркало, — сказал это с божественной мягкостью, и я мгновенно развернулась к трюмо, чувствуя липкий стыд за только что произошедшую между нами сцену. Даже боль от маленькой ссадины растворилась в неловкости. В отражении зеркала я увидела себя с покрасневшими, к сожалению, не от помады щеками и с замутнённым от взволнованности взором, таящим в себе расширенные точки зрачков. Рубиновый слой был размазан идеальным штрихом, делая мои губы пышнее и ярче. Непринуждённо опустив глаза на шею, к новой ране, я остолбенела, вмиг приблизившись к трюму на то же ничтожное расстояние, что и преподаватель ко мне до этого, не веря своему отражению. След от драгоценного камня из перстня был знакомой прямоугольной формы, и каждая его черта взвыла в моей памяти тёмно-бордовыми линиями, что я уже видела и рассматривала с особой тщательностью на теле нашей мёртвой великой актрисы. Несомненно, это был тот же отпечаток. Я тяжело сглотнула и не посмела повернуться к Шварцевскому, с безумной паникой раскрыв глаза. Убийцей был он? — Как тебе? — в зеркале мелькнула его фигура, которая не могла устоять на месте и шагала из одного угла комнаты в другой, и я была вынуждена посмотреть на него, чтобы окончательно всё сравнить. Учитель не глядел на меня, смотря вниз, а перстень перекатывался по фалангам его пальца, сталкиваясь с костями. Я должна была сейчас логически мыслить и не поддаваться во власть, скорее всего, ложного страха. — Идеально, — голос дрожал, всё тело дрожало, сердце выпрыгивало из груди. Так, я могла бы взаправду обвинить его в убийстве моей одноклассницы, одной из его лучших учениц, но кольцо ведь было не его. Оно принадлежало Золотарёву. Во славу всем богам, я ошиблась, глупо обвинила безобидного литератора в грешном преступлении, пускай и мысленно, а доказательства против Михаила Юрьевича сами нашли меня в неподходящий для этого момент. У меня появилась настоящая улика, обличавшая его непосредственное отношение к делу повешенной. Это были не просто детские игры Вдовина и его друзей, а реальное злодеяние, не бессмысленные ставки на близких людей, а судебное обвинение. Сам Золотарёв был неподдельным мерзавцем. В какой-то мере мне стало спокойнее, что я не находилась в закрытом помещении с убийцей, но слезливая боязнь того, что истинный преступник за соседней стеной репетировал с моими знакомыми начальную сцену своего произведения, доводила меня до смертельного онемения. Мне правда хотелось рыдать, потому что только сейчас я поняла всю суть беспощадной действительности. Я могла умереть в любую минуту, и кто-то ещё мог погибнуть. Учитель актёрского искусства был серийным убийцей, или великая актриса утолила все его желания, и он больше не задумывался о повторном преступлении? У его жертв был определённый типаж внешности, или он лишал жизни первых встречных людей? Что было в его расстроенном сознании? После полуторачасовой репетиции я побежала в свою комнату и в отчаянии захлопнула дверь, падая прямо на кровать. С участившимся до удушья дыханием я вытащила из наволочки для подушки фотографию трупа, на которую не смотрела уже пару дней вследствие ненадобности. Проклятье! Я оказалась права, потому как след у странгуляционной борозды был полностью идентичен впалой ссадине на моей шее. Точно такой же отпечаток рубинового прямоугольника на той же стороне: для меня правой, а для всех левой, прочными льняными нитями связывал теперь меня и убитую девушку. Её бледное под цвет снега тело, похороненное на позабытом всеми кладбище, имело сходство с моим тревожным, лежащим на кровати в частной школе-пансионе.

VII.

Я забыла обсудить с Золотарёвым отказ от главной роли в его новом спектакле. Напрочь выбросила из головы эту мысль, откинув её в самый дальний угол сознания, и полностью погрузилась в размышления об убийстве. Каждый день я пересекалась в коридорах и на занятиях с тем, кто собственными руками задушил нашу актрису, и, благодаря безразличию родителей на смерть своей дочери, благополучно избежал наказания. Возможно, это было ни к чему, ведь Вдовин прав в том, что лишняя суета в нашей школе никому не была нужна, а новый преподаватель по театральному искусству или вовсе закрытие данного кружка вызвало бы множество протестов и бунтов в сторону руководства учебного заведения. Я приняла решение молчать о явной виновности Михаила Юрьевича в совершении этого преступления, но из раза в раз на уроках, во время обеденных перерывов, перед сном не прекращала думать об этом. Внешне я держала рот на замке, внутренне кричала каждому о подстроенном по непонятным причинам самоубийстве. Моя ставка была выигрышной, но пускай все только догадываются о моей победе. Сегодня я решила пропустить обед и появившееся свободное время посвятила более детальной проработке домашнего задания по немецкому языку, которое нужно было тщательно разобрать до наступления послеобеденных занятий. Через час у меня будут три урока немецкого, а я выучила только половину заданных слов на тему «официальное общение на публичных выступлениях» и не была готова к тому, что учитель мог спросить их не устно, а письменно. Именно поэтому я принялась переписывать незнакомые выражения в тетрадь и училась правильно проговаривать их вслух. За этим занятием время пролетело очень быстро, и никакие посторонние случаи не тревожили мою душу. Я вышла из женского общежития с тетрадью и пеналом в руке, подумав, что целый рюкзак для одного предмета был лишней роскошью, а кроме куртки наконец-то повязала сверху ещё и шарф, что мне предоставил пансион. На улице было шумно, ибо перерыв брал своё, и подростки наслаждались выделенным для них свободным временем, посвящая себя разнообразным занятиям. Многие веселились снаружи и радовались зимней погоде, а я им завидовала и шла к учебному корпусу. Протоптанная узкая тропинка служила мне ориентиром на этом тяжёлом пути, изредка вынуждая меня останавливаться в ближайшем сугробе и пропускать встречного, чтобы он мог свободно пройти мимо меня. Неподалёку девушка и двое парней из параллельного класса играли в снежки и что-то оживлённо кричали друг другу, перебегая с одного места на другой. Ученик с химического профиля кинул огромный снежок в девушку, но она успела спрятаться за спиной своего друга и звонко засмеялась, когда лицо того покрылось пушистым снегом. В эту же секунду он захотел отомстить своей знакомой, уже даже набрал в руку побольше холодного материала, но промахнулся и попал мне в спину. Я раздражённо закатила глаза, а компания школьников удивлённо охнула. — Извини, пожалуйста! — крикнула девушка и виновато помахала мне ладонью в мягкой с виду варежке, на что я только отвернулась, дабы ни в чём не объясняться. Зайду в помещение и отряхну одежду там, а сейчас и так буду под снегом из-за лёгкой непогоды. Мне снова кто-то шёл навстречу, и я машинально отступила в сторону, становясь в невысокий сугроб по щиколотки. Берцы отпечатали массивный след от подошвы, и я с какими-то странным удовольствием рассматривала его, не поднимая взлохмаченной и влажной от падающих с неба снежинок головы. Фигура в чёрном поравнялась со мной, отчего я неосознанно вздрогнула и вмиг прекратила своё бесполезное занятие. Мимо меня шёл по неясным мне причинам печальный Шварцевский, не отрывая от моей уставшей из-за непрекращающейся учёбы персоны настороженных глаз. — Добрый день, — произнесла как-то сухо, но, в общем-то, приветливо, и он постарался мне по обыкновению своему мило улыбнуться. Не вышло. Уголки его губ устремились вниз. — Здравствуй, Лиза, — голос его был мертвее обычного. Резкая перемена произошла в чувствах и сердце его, несмотря на то, что скорбь из-за утраты погибшей должна была давным-давно покинуть его душу, хотя траурный цвет он продолжал носить уже на протяжении целой недели. Захотелось развеселить литератора и поднять ему настроение всеми возможными способами, и, озадаченно моргая, я опять наткнулась на резвящихся рядом ребят. Детская шалость заставила меня глубоко задуматься и, кивая головой на играющих в снежки школьников, я спросила у преподавателя: — Не хотите тоже сыграть? — это было глупо, дерзко и неуместно, несомненно, несло за собой отказ, но я не собиралась забирать свои слова обратно. Последняя надежда на согласие и беззаботное времяпрепровождение теплилась в груди под пушистым кончиком вязаного серого шарфа. Шварцевский взглянул на смеющихся во всё горло учащихся и нахмурился. — Пожалуй, откажусь, — нотки декабрьской простуды сквозили в каждой букве его фразы. У самой мгновенно запершило горло, будто его разрезали пополам до кровавых рубцов. — Очень жаль, — сказала я, крепче сжимая одной рукой тетрадь и пенал. Другой медленно потянулась к сугробу у своих ног, подозрительно близко наклоняясь к нему, что не скрылось от внимания учителя. Выражение его лица стало в несколько раз угрюмее, а он сам сделал небольшой шаг подальше от меня. Мгновенно догадался о моём хитром замысле, который ему уже не нравился. Я набрала в руку побольше снега, перекатывая его между пальцами, чтобы он сильнее походил на шар, и замахнулась им на преподавателя, азартно улыбаясь. Ещё секунда — и он попал прямо в плечо литератора, растекаясь на его чёрном пальто, словно капля молока в горячем кофе. Шварцевский не совсем по-доброму на это хмыкнул, а я попятилась назад, дабы он не смог мне за это отомстить, хоть и с великим наслаждением умерла бы от его руки даже в яростном гневе. Учитель привычно наклонил голову вбок, как будто прикидывал, куда лучше целиться, чтобы я сразу же повалилась в снег, но сама судьба помогла ему без особых усилий осуществить такую язвительную мысль. Пройдя ещё пару сантиметров назад, не глядя за спину, я зацепилась шнурками обуви друг за друга, подумав сперва, что это был крепкий сугроб, и с зажмуренными от испуга глазами упала на землю. Все вещи выпали из рук, утопая в царстве снежинок, а одежда стала наощупь до ужаса ледяной, переставая меня согревать. Шарф практически размотался, двумя длинными полосами свисая с моих плеч. Вот это был самый настоящий позор, что затем снился бы мне по ночам, напоминая о такой неловкой грани моей личности. Я превратилась в побелевший клубок людских сомнений. — Боже мой, Лиза… — преподаватель округлил свои чёрные глаза, становясь более похожим на себя обычного, и тут же подбежал ко мне, на ходу снимая с левой руки кожаную перчатку. Он наклонился, протягивая мне обнажённую ладонь, и с его уст слетел тёплый пар ускоряющегося дыхания. — Ты не ушиблась? Мой взгляд приметил на его большом пальце всё тот же перстень с прямоугольным рубином, который он так и не вернул Золотарёву. Тот наверняка и не просил его больше об этом, отдавая чуть ли не главную улику в чужие руки. Мне показалось, что таким образом он хотел подставить своего друга в случае опасности, что было премерзким поступком. — Не беспокойтесь, — я неуверенно коснулась его пальцев, а учитель помог мне подняться со снега, разбавляя свою печаль литрами тревоги за моё благополучие. Кто ж знал, что в сугроб так больно падать. Он спешил, изначально скрывая от меня этот важный факт, и я не осмелилась задерживать его хотя бы на секунду дольше, сразу же прощаясь. В голове уже созревал план, как лучше будет избавить преподавателя от злополучного украшения, ведь было жизненно необходимо забрать его, иначе в случае наступления серьёзности и законности этого дела все подозрения упадут на невиновного Шварцевского, а Михаил Юрьевич выйдет сухим из воды. Справедливость не восторжествует.

VIII.

В актовом зале в восемь часов вечера, когда зимой в это время уже господствовала ночь, можно было встретить лишь собственную бесформенную тень либо измученного Золотарёва, который дописывал свой очередной неординарный сценарий. Мне повезло столкнуться только со скромной тишиной и гулким стуком своих берцев, убивающих это безмолвие. В помещении, к моему глубочайшему счастью, никого в этот вечер не было, поэтому мне удалось без лишних расспросов и последующих бесед пробраться сюда, а именно оказаться в гримёрке. Я смогла придумать план, с помощью которого забрала бы у Шварцевского проклятый перстень, но перед его отважным осуществлением я должна была кое-что сделать: прихватить запрещённую в школе вещь, что хранилась в ящике покойной. Если её, конечно, кто-нибудь ещё не присвоил себе, что было очень вероятным исходом, ведь такое сокровище обязано было пропасть ещё в первый день отсутствия своей владелицы. Приглушённый свет гримёрки создавал более явное ощущение того, что происходящее действие было всерьёз чем-то запретным, но по-другому я и не могла приступить к осуществлению своего плана. Моей целью было забрать перстень напрямую у самого литератора, а не каким-то обманным путём кражи данного украшения. Всё-таки это была уже самая настоящая статья, а посещение тюремной камеры не входило в мой список желаний на ближайшее будущее. Мне следовало в столь поздний час зайти в кабинет литературы, благополучно миновав препятствия в виде прочих учителей и работников пансиона, а также учащихся, чтобы не выглядеть со стороны слишком уж подозрительно. В самом кабинете литератора передо мной открывались два пути: либо там никого не будет, что было довольно-таки маловероятным явлением, ибо Шварцевский любил допоздна у себя задерживаться, либо же он там до сих пор находился и работал. В первом варианте я могла бы осмотреть его стол на предмет наличия кольца и в лучшем случае забрать его без лишних проблем (но это кража, незаконное присвоение чужого имущества), а во втором — столкнуться с преподавателем лицом к лицу и каким-то чудесным образом попросить его отдать мне перстень. Загвоздка была, несомненно, в том, что я не знала, как это сделать. Могла, в принципе, начать нести чушь о том, что украшение мне до безумия понравилось и мне хотелось бы приобрести его, хотя учитель литературы не вправе был так распоряжаться с вещью другого человека. Или же могла искусно солгать ему и сказать, что сам Золотарёв попросил меня передать ему это кольцо, поэтому я и пришла к Шварцевскому. Путей у меня было много, и на каждый из них мне нужно было решиться. В нижнем ящике у трюмо, что раньше был собственностью убитой, располагались остатки её подарков от Михаила Юрьевича — две закрытые бутылки вина, одну из которых я и планировала присвоить себе, чтобы подкрепиться и набраться сил для осуществления задуманного. На трезвую голову я бы не пошла к литератору с такой просьбой, так ещё и за два часа до комендантского часа в стенах нашей школы, распространяя своим поздним визитом сомнительные слухи, что непременно бы пошли от свидетелей увиденного. Всё же я навряд ли смогла бы их избежать. Ящик поддался легко, словно его и вовсе не закрывали, хотя покойница и могла так рисковать, поэтому чего-то удивительного в подобном не было. Виноградный алкоголь заплескался в тёмных стёклах сосуда, стоило мне достать для себя бутылку, и заискрился кровавыми бликами. Конечно же, я не брала с собой штопор, потому что его чисто физически не могло быть у меня, пока я обучалась в пансионе, но так как великая актриса не раз открывала при мне вино с помощью ножа, то я и подумала, что смогу повторить этот трюк. Из ящика повыше я вынула короткое лезвие, которым мы обычно пользовались при изготовлении реквизитов или на случай других непредвиденных происшествий, и без всяких причин покрутила его на свету, отчего он пустил тусклый блик в заднюю стену помещения. Я немного вдавила пробку пальцем, а затем под небольшим углом вставила в неё лезвие. Пришлось приложить немало сил, чтобы сделать это аккуратно и оставить вещицу в целости и сохранности, а то пропажу ножа заметили бы сразу же. Вращательными движениями я принялась выкручивать пробку, придерживая скользкую бутылку свободной рукой, и через полминуты сладкий аромат вина разлетелся по всей гримёрке. Искалеченную пробку я спрятала обратно в ящик, плотно закрывая его, дабы любопытные личности не обнаружили потерю спиртного раньше положенного срока. Бокалов у меня также не было, потому, наплевав на все нравственные устои и свод правил нашей школы, я прижалась губами к гладкому горлу бутылки и, торжествующе улыбнувшись, сделала глоток. А затем ещё и ещё, пока кровавая жидкость не полилась по шее, останавливаясь красными каплями на воротнике пиджака. Сладкая горечь заискрилась на языке. Я покружилась в центре комнаты, широко раскрыв руки и беспричинно радуясь быстро забившемуся сердцу, и засмеялась, когда голова чертовски сильно закружилась, сплетая углы гримёрки в тёмное пятно. Ближе к опустошению середины бутылки, стирая рукавом школьной формы липкий алкоголь с лица, мне стало жарко. Наверняка из-за внезапной физической активности мой организм сошёл с ума и выразил своё явное недовольство резким жаром во всём теле. Я поставила вино на столешницу у зеркала, чтобы более-менее спокойно снять тёплый пиджак, и заметила у её края ту самую красную помаду, которой меня красил Шварцевский собственной персоной и делал это настолько душераздирающе, что я навечно запомню столь близкую сцену, возникшую между нами. А ещё я в тот день узнала о несомненной причастности Золотарёва к делу повешенной. Следовало бы прекратить распитие алкогольных напитков на территории учебного заведения и отправляться к литератору с целью забрать кольцо. Только вот мне захотелось сделать последний штрих, а уже потом претворять этот непрочный план в жизнь. Повесив затравленный вином пиджак на предплечье, я потянулась к помаде, не с первого раза открыв её. Не такими уверенными, как у преподавателя литературы, движениями я накрасила губы неподобающим для учениц красным цветом и, подправив получившийся макияж, прихватила алкоголь. Вполне возможно, что учитель, увидев мои накрашенные губы, вспомнил бы о недавнем нашем инциденте. Хотя это разве поможет забрать перстень? Дверь гримёрки закрылась с громким хлопком, который можно было услышать в радиусе нескольких метров от актового зала, и я недовольно зашипела, ускоряя шаг в сторону выхода. В бутылке ещё оставалась добрая четверть вина и, чтобы это великолепное чудо не пропало зря, я поставила его на лавку, куда мы обычно складывали вещи. Если чей-нибудь зоркий глаз найдёт завтра на репетиции это сокровище, то будет довольно весело. Своеобразный подарок от меня. По лестнице на третий этаж я поднималась долгие пятнадцать минут, задерживаясь на пролётах и глядя вниз, сквозь перила на ступени, дабы всё тщательнее продумать. Итак, я сейчас должна буду пойти в кабинет Шварцевского, очень желательно встретив его там, а потом невообразимо каким способом взять у него кольцо Михаила Юрьевича. План был настолько надёжным, что я просто побоялась поразмышлять о его последствиях, которые обязательно будут во вред не только мне, но и, безусловно, литератору. Если меня уже кто-то заметил в нетрезвом состоянии на пути к преподавателю противоположного пола в почти девять часов вечера, то беды, естественно, не миновать. Зато сплетни об убийстве сойдут на нет. В неосвещённом коридоре, хранящем в себе десяток наглухо закрытых дверей, было тихо, чудовищно молчаливо и страшно. Я побрела в самую его даль, несколько раз останавливаясь по дороге в нерешительности, но в конце концов подошла к кабинету литературы, из-под которого горела единственная полоса света, и постучалась. Ровно три раза, что были мысленно отсчитаны мной. Я раскрыла дверь, поспешно заходя внутрь, и сразу же её закрыла, будто за мной кто-то гнался, а спрятаться мне удалось лишь здесь. Шварцевский стоял у невысоко подвешенной полки с книгами, которая располагалась рядом с его преподавательским столом, и держал в руках с виду объёмный том какого-то романа. На бордовой его обложке тяжело было разглядеть написанные золотистым шрифтом буквы, но слов там было довольно-таки много. Учитель обернулся ко мне и вопросительно приподнял бровь, а я опустила пристыженный взгляд на закатанные рукава его свитера, обнажающие синеву узорчатых вен. — Добрый вечер, — мне показалось, что этой зимой он только и делал, что удивлялся моим неожиданным поступкам по отношению к себе. Я несмело шагнула навстречу ему. — Вы не заняты? — спросила только из вежливости, ведь в любом случае зашла бы к нему. Это было обязательным условием плана. Литератор негромко захлопнул книгу, продолжая держать её в руках, и приподнял подбородок. — Добрый вечер. Не совсем, — он внимательно оглядел меня с ног до головы, искренне не понимая, что мне от него было нужно. — Что-то случилось? Боже, я не знала, как начать говорить. Неловко переступила с ноги на ногу, по максимуму пытаясь не упасть прямо перед ним из-за сильного головокружения. Я вроде и немного выпила, но паника из-за отвратительной реализации задумки опьяняла похлеще алкоголя. Не выдержав скоропостижного упадка сил и потемнения в глазах, я оперлась о ближайшую поверхность, которой оказался рабочий стол учителя, и неестественно доброжелательно усмехнулась. Шварцевский, должно быть, ещё при входе догадался о моём неадекватном состоянии, а теперь пытался понять, что ему делать с навалившейся, как лёд с крыши, проблемой. Запинаясь, я начала легендарную в саркастическом смысле реплику: — Тут такое дело, поймите, — глазами старалась отыскать перстень на столе, но среди бумаг его не обнаружила. Тогда я перевела взгляд на руки учителя и заметила нужное мне украшение там. С самого начала необходимо было обратить внимание на его пальцы, а не как сумасшедшая ощупывать напряжёнными зрачками столешницу. В конечном итоге аксессуар был найден, и говорить стало намного легче. — То кольцо, которое Вам дал Михаил Юрьевич… — я кивнула в его сторону, и литератор, положив книгу обратно на полку, снял его с большого пальца левой руки. — Да, оно. В общем, это украшение нужно мне для кое-каких дел в театральном кружке, — что за бред я стала нести ему! Это было первое придуманное в эту секунду оправдание, которое попросту ничего не стоило. Я нервно застучала пальцами по кедровому столу, думая о том, куда же подевалась вся изначальная моя смелость. Преподаватель, пытаясь понять ход моих мыслей, слегка закусил нижнюю губу, но уже через мгновение положил в мою трясущуюся ладонь перстень, с какой-то неясной лёгкостью отказываясь от него. Я возмущённо сжала украшение, услышав: — Ладно, забирай. Только верни его потом сразу Золотарёву, — и учитель непринуждённо качнул плечами. Погодите, что? Всё было настолько просто? Я зря напивалась ради такого дела? Что сейчас вообще произошло? Я слишком сильно нахмурилась, что не скрылось от мрачного взгляда учителя. — Вы точно уверены? — словно чужим голосом произнесла, примеряя кольцо на себя. Надела его также на большой палец, только правой руки, потому что оно мне было явно велико, и зацепила прямоугольный камень ногтем. Этот кровавый рубин касался кожи великой актрисы и стал свидетелем её последнего вздоха, а теперь принадлежал мне. — А почему я должен быть не уверен? — учитель задал предельно логичный вопрос, а я от него отмахнулась, понимая, что фактически ни о чём странном его не попросила, хотя фраза «То есть мои действия ни капли подозрительно не выглядели?» так сильно хотела сорваться с моего языка, но я вовремя себя сдержала, смышлёно промолчав. По моему внешнему виду он, наверное, подумал, что я пришла к нему с репетиции начальной сцены из того нового спектакля, потому что выглядела для этого очень даже подходяще. Однако, не зря мои губы были накрашены красным, а то не было бы такого правдивого эффекта. Раз уж его мысли, вероятно, были сейчас именно такими, я решила ему подыграть, ведь не просто так великую покойную актрису заменили мной. Я залезла на край преподавательского стола, разбрасывая по его поверхности стопку бумаг, без сомнений, являющихся чьими-то тестами, и положила на них испачканный пиджак. Пальцами упиралась в твёрдые книжные обложки учебников. — Не обращайте внимания, лучше размажьте мне помаду, как в тот раз, пожалуйста, — я признавала факт своего сильного опьянения, но, уверяю вас, на моём месте любой человек самыми разнообразными способами пытался бы выбраться из этого хлипкого положения, потому моя актёрская игра была ещё довольно разумным поведением. Шварцевский в открытую недоумевал, неторопливо подходя ко мне и становясь напротив. Лишь появившаяся на его лице лукавая ухмылка доказывала, что эта ситуация забавляла его да к тому же и безумно нравилась. Он еле слышно сказал: — Допустим, — и положил руки на стол по обе стороны от меня, преступно близко наклоняясь к лицу. В тот раз в гримёрке он находился немного дальше, поэтому я моментально задрожала от новой степени нашей близости. Ныне это ощущалось по-другому, более убийственно, так сказать, ибо сердце моё не стучало как безумное, а, наоборот, желало прекратить свою работу. Я невольно прикрыла глаза, считая в голове секунды до того момента, как он должен был смазать помаду, но этого не происходило. Учитель не притрагивался ко мне холодными пальцами, зато его опаляющее дыхание чувствовалось у моей шеи, вынуждая краснеть. Кажется, я наконец-то поняла, что он собирался сделать, и не подозревала, что литератор был способен на подобный поступок. Выпив даже пять бутылок вина, я бы не осмелилась поцеловать его, но он в трезвом состоянии всё сделал сам, первым прикоснувшись к моим губам. Шварцевский порывисто прижался ко мне всем телом, принуждая хвататься за его плечи, чтобы затем сместить ладони на шею, чуть сжимая её. Сквозь воротник чёрного свитера я кончиками пальцев ощущала то, насколько сильно он был напряжён, углубляя наш робкий поцелуй до более развязного и эмоционального. Из-за приносящего немалую боль перстня, который я неосознанно прижала к сонной артерии литератора, он оскалился мне прямо в губы от боли и, не отстраняясь, но прерывая поцелуй со вкусом вина, злобно прошептал: — Лиза, да ты пьяна, — почувствовал нотки алкоголя на моём языке, а я проигнорировала его слова и придвинулась ближе, вновь касаясь его губ. Учитель не сопротивлялся, напористо дотрагиваясь руками до моей талии и останавливаясь там. Пикантность момента, окутанная терпким послевкусием вина, лишала меня жизни. Но Шварцевский спустя мгновения всё же прекратил поцелуй, во мраке возникшего недовольства отстраняясь от моих губ. Испортил всё наслаждение против не только моей, но и своей воли, потому как здравый смысл одерживал над ним верх. — Откуда у тебя алкоголь? — поинтересовался своим нравоучительным тоном, будто я написала экзамен по его предмету на «неудовлетворительно». Хотя именно это чувство я испытала, когда он отодвинулся, перемещая руки на мои плечи. Пытался привести меня в адекватное состояние, раздражённо качая головой. Впрочем, задачу он свою выполнил и размазал помаду просто отлично. Я задумалась, опуская глаза на его потрёпанный воротник свитера, и пробормотала: — Не могу сказать, — на его шее был знакомый мне прямоугольный след от рубина. Не оставалось никаких сомнений, что это кольцо находилось на руке Золотарёва во время убийства. — Это секрет, — а о тайнике покойной всё же не хотелось распространяться. Литератор убрал смоляные волосы назад и облизнул влажным языком покрасневшие губы, дабы избавиться от остатков помады на них. Зарылся бледными пальцами в свои взъерошенные пряди и досадливо покачал головой, отворачиваясь от меня. Губы судорожно болели из-за поцелуя со Шварцевским. Чёрт возьми, с самим Шварцевским, который первый же и прикоснулся ко мне. Я о таком и мечтать не смела морозными ночами, тратя время фантазий на учёбу, я и представить не могла, что это оказалось возможным и для него. Чей-то влажный сон стал моей реальностью, а сама жизнь будто сошла со страниц какого-нибудь малоизвестного произведения про запретные отношения между преподавателем и школьницей. По-иному я и не могла объяснить нашу с ним непредвиденную близость. От стресса я начала вертеть между пальцами подаренный мне перстень. Учитель медленно молвил: — Как ты думаешь, Лиза, в чём проблема? — о, никаких проблем не было, потому что у меня получилось забрать дьявольское кольцо и отвести все подозрения от литератора. Его теперь нельзя было ни в чём обвинить, разве что в мимолётной связи со мной. Конкретно о ней он и беспокоился, опять оборачиваясь в мою сторону. — В том, что я поцеловал свою пьяную ученицу, или в том, что она с удовольствием ответила мне? — его привычный спокойный образ исчез, уступая место опечаленному духу с глазами цвета безрассветного неба. Его волновали те самые горькие последствия, о которых я предпочла не думать. По крайней мере, сегодня уж точно. — Не волнуйтесь, это будет наша с Вами тайна, хорошо? — жалкая попытка сгладить все углы и облегчить ситуацию прозвучала ничтожно. И я, и он понимали это. Игра в детектива привела меня к совершенно не тем результатам. Преподаватель ласково погладил меня по голове и натянуто улыбнулся. Он сожалел. Господи, испытывал именно то, что я не хотела видеть в нём. — Извини, мне не следовало тебя целовать. Это так неправильно и жестоко с моей стороны, — переплетал между пальцами мои локоны и смотрел куда-то вбок, старательно избегая встречи с чужим взглядом, как будто пытался скрыться и забыть обо всём как можно скорее. Мне не хотелось расстраивать его ещё больше одним своим присутствием, поэтому я потянулась к пиджаку, что лежал позади, и разочарованно схватила его. Вынудила Шварцевского в последний раз посмотреть на меня, разворачивая его к себе за подбородок, и разглядела в нём незнакомую мне ранее боль. В его душе плескалась губительная буря чувств, а он их сдерживал, топил в себе да сам захлёбывался. Мучительно неторопливо погибал. — Я рада, что это случилось, — прошептала ему напоследок, вызывая в груди его новую волну загадочных страданий, произрастающих в разрушительный шторм. Руками легонько оттолкнула учителя от себя и быстро слезла со стола, нетвёрдыми шагами скрываясь за дверью кабинета литературы. Как же тяжко мне будет возвращаться сюда несколько раз в неделю и сидеть за партой перед ним на протяжении двух томительных часов. Меня никто не останавливал, как это обычно бывало в романтических фильмах, и привкус вина окончательно исчез, напоминая о сегодняшнем дне лишь несколькими красными каплями на воротнике школьного пиджака.

IX.

Вторая часть плана была в какой-то степени менее рискованной. Как минимум, мне не нужно было целовать своего преподавателя по литературе, в которого я и так была влюблена уже третий год подряд, а он всё это время не обращал на меня никакого внимания, кроме самого обыкновенного, как и по отношению ко всем остальным своим ученикам. Ровно до сегодняшнего дня. Сегодня с ним что-то случилось, что-то внутри него щёлкнуло и переключило яркий огонёк с красного на зелёный. Возможно, он сам добровольно его и переключил, но сразу пожалел об этом, подумал, что лучше бы никогда не совершал подобного со мной, и разочаровался. Во мне и в себе. В нас. Вторая часть плана была намного проще в вопросах чувств, потому что никак их не касалась, но в осуществлении своём — слегка тяжелее. Теперь мне необходимо было избавиться от кольца навсегда, так, чтобы никто его в этой жизни не смог найти и использовать не по назначению, а в каких-то своих жутких целях. В моей голове было множество вариантов его устранения, начиная с самого простого: выкинуть вместе с остальным мусором и наконец успокоиться в деле об убийстве, и заканчивая нереальным: отдать его знакомому ювелиру и переделать в подвеску или серьгу, тут уж на свой вкус. Но первое было ненадёжным, а последнее — практически неисполнимым в столь короткие сроки, поэтому конечное решение находилось где-то между этих двух крайностей, но располагалось ближе к сложному. Я подумала, что хорошей идеей было бы оставить его где-нибудь в лесу неподалёку от территории нашей школы, и радоваться тому, что в этих полутораметровых сугробах отыскать данное украшение не смогу ни я, ни кто-либо ещё. А весной, когда всё растает, оно окажется в другом месте, благодаря какому-нибудь дикому зверю или любопытному страннику, не догадывающемуся о том, что совершенно бесплатно ему удалось приобрести самую что ни на есть настоящую улику в закрытом деле о фальшивом самоубийстве. Именно поэтому я поставила будильник на телефоне без интернета и связи, как того требовали правила учебного заведения, на четыре часа утра. Бесспорно, за это время я не смогла бы нормально выспаться и прийти в себя после опьянения, но дело того стоило, и сильное желание оградить Шварцевского от ложных обвинений воодушевляло на реализацию и более сумасшедших затей. Своеобразная мотивация, вынуждающая меня втягивать свою скромную персону и незапятнанную фамилию в это вязкое преступление с непонятным мне мотивом. Разве что, версия об особых отношениях между Золотарёвым и погибшей до сих пор представлялась мне самой правдоподобной. В порыве яростного гнева из-за большой ссоры влюблённые могли дойти и не до таких вещей. В полночь я легла спать, спрятав кольцо так же, как и снимок трупа, в наволочку для подушки. На душе моей было намного спокойнее, когда ладонь в любой момент могла нащупать под головой прямоугольную драгоценность и квадратную карточку рядом. От вина моё самочувствие ухудшилось, а сон постоянно прерывался и в целом был достаточно чутким. Я, можно сказать, и вовсе не спала, лишь лежала под большим одеялом и глядела в потолок, чёрный и мрачный, словно пародия глаз одного человека. Изредка прикасаясь к губам, я чувствовала ту приятную боль, доставленную им. В четыре часа декабрьского утра всё вокруг было пугающим и тёмным, только снег чудесным образом продолжал переливаться бриллиантовыми звёздами. Я надела спортивный костюм с многочисленными эмблемами пансиона и накинула куртку, оставляя длинный шарф в комнате. Он мог за что-нибудь зацепиться, учитывая, что покидать территорию я буду, ясное дело, не через главные ворота. Для осуществления плана я воспользуюсь потайной лазейкой, которую ещё в прошлом году обнаружила моя одноклассница. Это была небольшая щель между забором и оградой неподалёку от того места, где повесилась великая актриса. Вернее, её повесили, а не она сама себя. Пролезть там можно было только в том случае, если по физкультуре у вас оценка была не ниже четвёрки, ибо переместиться через первый метровый забор, а потом лёжа проползти через ограду смог бы далеко не каждый. Я даже без понятия, получится ли это у меня. Охранник, как все мы знали, делал обход вокруг женского общежития сначала в час ночи, а затем в пять утра, поэтому времени мне бы хватило, чтобы не попасться ему на глаза и аккуратно сделать свою работу. Но если он меня и поймает, то в качестве оправдания скажу что-нибудь о ранней утренней пробежке или тренировке, потому что… Почему бы нет, так ведь? Конечно, звучало это оправдание не очень хорошо, но главное, что оно хотя у меня было и я защищала бы его правдивость до самого конца даже в кабинете директрисы. На улице было жутко холодно, но благодаря моему практически реальному бегу и ускоренному шагу я кое-как согревалась, протаптывая тропинку к забору. Вся надежда на скрытие моих следов была на утреннем снегопаде, который посещал нашу школу уже целую неделю подряд. Прямо как в сказке «Гензель и Гретель» братьев Гримм, где по тропинке рассыпали хлебные крошки, чтобы не заблудиться. В моём случае — чтобы напасть на след. Возможность утонуть в сугробе представляла для меня большую опасность, чем сам охранник, поэтому шла я очень аккуратно, стараясь ни за что не зацепиться шнурками и не упасть где-либо. В конечном счёте преодолевать препятствия на пути к лесу оказалось проще, чем я предполагала, потому как отделаться парой синяков при падении за забор было обычным пустяком. С тихим грохотом я упала на правый бок, прыгая вниз, но кроме быстропроходящей боли ничего не ощутила и направилась к лесу. Мне необязательно было идти в самую его глубь, достаточно было потоптаться у входа, ведь основное дело — кинуть кольцо как можно дальше и незаметнее даже для себя. Поэтому, встав у высокой старой сосны, рядом с которой произрастали изумрудные ели, что показывали сквозь свои ветви нечёткие очертания зданий пансиона, я остановилась. Прошла от ограды около ста метров или чуть больше и облокотилась спиной к стволу сосны. В лесу было мертвенно тихо, только редкие звуки неспящих птиц нарушали окружающий покой. Мне сильно хотелось пить и куда-нибудь прилечь из-за появившегося головокружения, но подобную роскошь я не могла представить себе здесь, ибо в газете появился бы новый заголовок об ученице с обморожением, уснувшей за территорией школы. Странная и некрасивая смерть была бы. Немного отдохнув, я замёрзшими руками достала кольцо из кармана куртки и, отойдя от деревьев, встала посреди небольшой снежной поляны, гладкой и пушистой с виду. Я встала лицом к пансиону, спиной — к лесу и, закрыв глаза, бросила перстень куда-то назад. Возможно, он улетел далеко и прилёг у дерева, возможно, скрылся под снегом или из-за слабого броска лежал у моих ног. Я не знала теперь о его местоположении, его теперь не знал никто. Я не оглядывалась, возвращаясь в спящую школу и думая о том, что с тем же успехом я могла бы кидать букеты на свадьбе. Кто поймает — получит главную улику и будет обвинён в убийстве старшеклассницы. Есть ли желающие? На обратном пути взбираться на забор было сложнее, наверное, из-за появившейся усталости во всём теле и последствий практически бессонной ночи. Желудок выворачивало наизнанку, голову будто раскалывали топором, а полученные синяки казались пулевыми ранениями. Тем не менее добралась я до своей комнаты незамеченной. Надеюсь.

X.

Я чуть не проспала завтрак. Забыла снова завести будильник после утренней вылазки и так и заснула, даже не переодевшись, но хотя бы сняв куртку. Когда вновь открыла глаза, стрелки настенных часов показывали половину восьмого, а ровно в восемь я должна была уже в самом лучшем своём виде сидеть в столовой и есть отвратительно приготовленную пищу, запивая её единственным нормальным напитком — водой. В ванне я провела мучительно долгие минуты, едва способная справиться с подступающей тошнотой. Меня будто резали изнутри, с садистским удовольствием переворачивая внутренности и смешивая их в жутком порядке, отчего ноги подкашивались, а кожа по цвету напоминала покров моей мёртвой знакомой. Зубы звонко стучали друг об друга из-за непонятно откуда появившегося холода в комнате, руки тряслись, глотка крошилась. Меня вырвало остатками вчерашнего вина или кровью, наверняка не знала, и в таком мерзком состоянии я переоделась в школьную форму, чтобы пойти на завтрак. Хотя есть после такого утреннего сюрприза я навряд ли собиралась. Столовая была забита сотней людей уж точно, ибо ни одного свободного места для одинокого времяпрепровождения я не могла отыскать: все столики были заняты компаниями ребят. С гранёным стаканом в руке, в котором плескалась ледяная вода, я ходила из стороны в сторону в поисках нужного мне уголка, но везде натыкалась либо на сомнительных незнакомцев, либо на весёлых до одури одноклассников. Приходилось из двух зол выбирать меньшую и, игнорируя боль в теле, идти к столу у окна, что был занят тремя моими одноклассницами, обсуждающими домашнее задание по английскому языку. Какое-то сочинение на пятьсот слов о любви к семье, вынуждающее подключать всю свою фантазию для более-менее правдоподобного описания. Я молча села рядом с ними и с ненамеренно громким стуком ударила дном стакана по столешнице, чем и привлекла всеобщее внимание. Опять потемнело в глазах, и я недовольно хмыкнула, кладя ногу на ногу. — Не любишь творог? — спросила девушка, сидящая напротив меня, а я и не поняла, к чему она это сказала. Лишь после задумчивого взгляда в её тарелку и тарелки всех остальных в столовой, на которых лежала творожная запеканка с изюмом, до меня дошёл смысл вопроса. — Просто аппетита нет, — сказала чистую правду и на всякий случай начала драматично морщить нос, брезгливо поджимая губы. Собеседница заулыбалась и, сделав глоток горячего чёрного чая, обратилась к другим двум, располагающимся слева от меня: — Покажите Покровской нашу находку, — те как-то загадочно переглянулись, лучисто сверкнув глазками, и одна из них достала из своего рюкзака незнакомую мне книгу с чёрной обложкой. Или же это была тетрадь, потому как книги редко печатались конкретно в таком формате. Я заинтригованно закачала ногой под столом, в тягучем предвкушении ожидая разъяснений, и опустила голову на сложенные пальцы рук, дабы скрыть их сильную дрожь. — Позавчера кто-то из рабочих хотел выкинуть, пока прибирал комнату великой актрисы для подселения туда новенькой, — одноклассница с заплетёнными в косы чёрными лентами радостно покрутила в руках вещицу и через весь стол передала её мне. — Но мы вовремя успели его отговорить и забрали себе дневник повешенной. Всем вообще плевать, куда деваются её вещи и кому их раздают, — я встрепенулась, удивлённо вздыхая над тетрадью, не веря собственным глазам. По смутным воспоминаниям с того самого дня именно она лежала в снегу у ног погибшей, являясь, наверное, разгадкой всех тайн. С возбуждённым волнением я поинтересовалась: — Вы его читали? — три уверенных кивка и три мягкие улыбки, которые я попыталась повторить, но вышел у меня лишь пугающий оскал подбитого зверька. — Что там написано? — я не смела открывать дневник, любуясь им, словно дорогим сокровищем, поэтому спросила у девушек, внутренне молясь услышать имя Золотарёва и слово «убийца» в одной строчке. Интересно, они тоже делали ставку на него? Несомненно, если их мозг хоть как-то работал, ведь это же было очевидно, что он замешан в таком гиблом деле. — Какой-то предсмертный бред и скучное описание школьных будней, — произнесла знакомая передо мной, нарочито медленно доедая свой завтрак. Её веснушки на щеках светились серо-коричневым оттенком. — Судя по всему, она недавно начала его вести, так как первая запись была сделана в начале ноября. А вот нескольких дней перед её смертью нет, листы вырваны. Прямо с корнем, — она это сказала таким заговорческим тоном, что мне стало не по себе. Будто на что-то намекала, целенаправленно тыкала мне прямо в лицо, а я в упор не видела и по-глупому хлопала ресницами, боясь как-то прикоснуться к дневнику. — Да и тетрадь эта была на месте преступления в качестве чуть ли не главной улики, а на следующий день её как ни в чём не бывало положили обратно на стол в комнате актрисы, — послышалось слева от меня вместе с негодующим цоканьем. — Странное это дело, Лиза, — тихий полушёпот вывел меня из глубоких размышлений и почти что сна, и я дёрнулась, отстраняясь лицом от столешницы и садясь с неестественно ровной спиной. Я убедительно кивнула, по всем пунктам соглашаясь с произнесённой репликой, и на свой страх и риск пробормотала, прижимая вещицу к груди: — А могу ли я на некоторое время одолжить её? — ученицы усмехнулись, а я занервничала, чудовищно опасаясь их отказа. — Мне хотелось бы ознакомиться с записями в ней, — перешла на более твёрдую интонацию, но по-прежнему трясла ногой, что было слишком заметно для всех. Всё равно уже, что они обо мне там подумали, мне бы только дневник прочесть, несмотря на предсмертный бред и скучные будни, как они выразились. Уверена, что они просто не заметили важных деталей, нелепо упустили их из виду, а теперь говорили всем, что ничего интересного там не было. На самом деле было, только им не удалось это прочесть между строк. Одноклассницы с недоумением поглядели на меня, скорее всего, не ожидая такой яростной заинтересованности в деле убитой, и попросили подождать пару минут. Зашептавшись о моём внезапном предложении в уголке столика и прижавшись друг к другу довольно близко, они спустя обозначенное время со всей дружелюбностью обернулись ко мне. Одноклассница с косами выступила на наших переговорах в качестве посредника, садясь непосредственно около меня и наигранно добродушно кладя свою руку мне на плечо. У самого уха я услышала: — Мы подумали и решили, что с удовольствием отдадим тебе эту тетрадь, но взамен ты кое-что сделаешь, — я нахмурилась, а она торопливо продолжила, — если не против, конечно. По литературе перед экзаменом задали написать рассказ на две страницы по любой теме, а мы не особо заинтересованы в подобном, мягко говоря, — переговорщица прижала меня к себе, практически обнимая. — Напиши это, пожалуйста, за нас, а мы подарим тебе дневник великой актрисы, — эти слова были сказаны в непривычном для неё просящем тоне, но я мгновенно согласилась на эту сделку, радуясь, что они не придумали чего-то похуже. Ради ещё одной подсказки мне было несложно выполнить работу за четверых, тем более таким способом смогла бы попрактиковаться в навыках писательства. Шварцевский обещал, что одно из заданий экзамена будет именно таким, следовательно, для меня это было только в плюс. Я выразила довольно одушевлённое согласие на подпись этого своеобразного контракта между нами, чем осчастливила девушек и саму себя, быстро с ними прощаясь после окончания разговора и сжимая в руке ответ на главный вопрос, который я задаю себе уже вторую неделю подряд, играя роль неопытного детектива. «Почему наша великая актриса решила покончить жизнь самоубийством?» — так я думала в первые дни до встречи с Вдовиным в библиотеке. «Почему нашу великую актрису решили убить?» — так думаю теперь, взяв на себя грех сокрытия другой важной улики, но обезопасив тем самым литератора. Глупая мысль о том, что тот поцелуй в его кабинете можно было расценивать как неосознанную благодарность за этот поступок заставила меня улыбнуться, шагая по коридору на окрылённых от фантазий ногах. После занятий закроюсь у себя в комнате, никого в неё не впуская, даже если будут ломать дверь многочисленными стуками, и начну читать, открывать новые грани этого загадочного происшествия во дворе женского общежития. С головой уйду в расследование, лишь бы удовлетворить своё любопытство и понять причины случившегося. Второй раз репетиция у Михаила Юрьевича, что проходила после уроков весь оставшийся вечер, была мной нагло и бесстыдно пропущена без всяких на то объяснений перед ним. Я старательно избегала встречи и разговоров с преподавателем театрального искусства, потому что каждый раз, видя его фальшивый образ, мне хотелось выть от несправедливости, а также из-за его особого расположения перед самой удачей, ибо настолько редкий шанс избежать наказания за убийство преподносился далеко не всем преступникам. Я порвала распечатанный им сценарий, так и не прочитав его до конца, и выкинула его вместе с остальными ненужными в моей жизни вещами. Подобный бунт с моей стороны наверняка уже обсуждался между учениками, посещающими театральный кружок, а Золотарёв, как всегда, не знал, что ему делать с этим, наигранно ранимо сетуя на меня. Но будьте уверены, через пару дней он отыщет своего нового ангела трагедии, музу, великую актрису в лице той моей знакомой с исторического направления и отдаст ей главную роль в спектакле, что изначально должна была принадлежать мне. Никаких обид не было, никаких сомнений тоже, и мы молча бы, не проронив ни единого слова, поменялись бы с ней ролями, как до этого и планировали. Всё прошло бы хорошо, и всё позабылось бы. Я была готова пожертвовать очередной бессонной ночью на прочтение дневника вместо подготовки к экзамену по литературе. Это долгожданное событие произойдёт совсем скоро, в конце этой недели, в пятницу. То, ради чего я так долго и мучительно училась, наконец-то настанет и за свои труды окупится оценкой. Я собиралась доказать Шварцевскому, что мои знания по его предмету были не посредственными, а лучше многих других в классе, не тряслись где-то между начальным и средним уровнем, а граничили с более высоким, под стать ему, учителю. У меня были определённые планы на предстоящий экзамен, но непредвиденная находка сместила их немного в сторону, а я и не сопротивлялась, ведь, признаться честно, раскрытие преступления было более интересным занятием, чем перечитывание произведений из списка литератора по третьему кругу. Дверь комнаты захлопнулась, ключ был повёрнут, и я уже сидела на кровати, поджав под себя ноги, с блаженным предвкушением поглаживая чёрную обложку дневника. Она была шершавой и ледяной, слишком холодной, словно её вытащили из могилы покойной. Я открыла тетрадь, замечая, что лишь четверть листов была исписана широким почерком с многочисленными завитками, а за последней записью зияла пустота, обычные белые листы в полоску. Маленькие рубцы у скрепок доказывали слова одноклассниц о том, что последние её дни были вырваны из дневника и при этом очень даже грубо. Вероятно, актриса сделала это сама, но также существовала возможность того, что это сотворил её убийца, дабы избежать подозрений. И вторая мысль казалась мне намного реалистичней, чем первая. Я начала читать, сдерживая дрожь в пальцах. «03.11.20** Хоть мне и становится хуже, но эта боль не мешает играть дальше. Сегодня после очередной долгой репетиции, из-за которой и не грех напиться, ко мне подошёл парень из параллельного класса и предложил вместе с ним провести вечер в библиотеке. Даже знать не хочу, какие у него были планы на мой счёт, но я согласилась, за что получила новую пачку сигарет. Чем не радость? И наплевать, каким образом она была получена». На полях у первой записи гелевой ручкой с синими чернилами был нарисован какой-то небольшой цветок с пятью каплевидными лепестками. Над ним — еле заметное солнце. «05.11.20** Я провалила третий тест по физике. Вроде бы и стараюсь учить всё, что нам задают в качестве домашнего задания, но толку от этого никакого. Не понимаю ничего. Благо он советует мне не сдаваться и даёт силы на исправление оценок. Без него я бы уже давным-давно окончательно перестала интересоваться учёбой. Он, кстати, в последнее время всё чаще спрашивает меня о будущем, будто пытается переубедить и отговорить от той затеи. Но я продолжаю настаивать, и он сдаётся». С пятого ноября в её тетради появилось загадочное местоимение «он», с которым повешенная была в довольно близких отношениях, не раз жалуясь ему на проблемы в своей жизни. «09.11.20** Меня похвалили за мою великолепную актёрскую игру и даже подарили небольшой букет белых роз. Они выглядят прекрасно, и я их оставила у себя в гримёрке, так как пронести их в комнату мне бы не разрешили. Отвратительные школьные правила, запрещающие делать обычные вещи и дающие разрешение на воплощение самой настоящей ерунды. Несмотря на то, что ещё рано, я уже начала подготовку, посылая ему лишь многочисленные намёки. Пускай пока несильно мучается, потом объясню ему все детали». Здесь был нарисован букет роз, о которых она рассказывала, а рядом виднелось маленькое, закрашенное сердце. Оно посвящалось «ему»? «11.11.20** В такие дни, как этот, нужно загадывать желание. Повторение числа в дате всегда несёт за собой некий магический шлейф, разве нет? Я сказала ему об этом, а он усмехнулся и продолжил писать свои романтические стихи, недовольно прикусывая губу всякий раз, как ему не удавалось отыскать подходящую рифму. Смешной, влюблённый, красивый поэт. Думала, что он в основном тратит силы на подобное только при создании сценариев, а тут вот что оказывается. Я спросила у него, какое желание он загадал, на что он погладил меня по волосам и сказал: «Я хочу, чтобы ты продолжила жить». Ответ на эту фразу он так от меня и не получил». Сомнений не оставалось, что это был Золотарёв. Он ведь писал сценарии, хотя о его стихотворениях я ни разу не слышала. Может быть, это был его секрет, к тому же, судя по всему, он посвящал их своей возлюбленной. Нашей великой актрисе, так ведь? «13.11.20** В последнее время он слишком часто задерживает взгляд на […]. Сказал, что её светлые волосы напоминают ему утреннее солнце, а я рассказала ему о том, как однажды мы весело провели с ней время. Он мне не поверил и пробормотал, что она не стала бы так себя вести и нарушать школьный устав. Любовь ему совсем затмила взор на действительность, он теперь не хочет верить очевидным вещам. Я чувствую, что оно внутри меня становится больше, временами не могу без боли встать с кровати. Его поддержка хоть и приятна, но начинает надоедать. О плане же моём и вовсе слушать не желает, но он ведь мой верный и добрый друг, поэтому всегда придёт на помощь». Она вела дневник не каждый день, пренебрегая датами и событиями, описывая то, что первым приходило в голову. Некоторые слова были зачёркнуты: имена, фамилии, подробные описания людей, как будто она (или кто-то ещё) не хотел раскрывать самые важные детали. Чем дальше я читала, тем меньше понимала, а доселе частые мысли, казавшиеся мне верными, теряли свою твёрдость и обоснованность. Если «он» и был учителем актёрского мастерства, то между ним и погибшей явно не было никаких романтических отношений, ибо сердце его принадлежало другой. Если же верный и добрый друг покойницы не являлся Золотарёвым, то странность того, что она о нём и не вспоминала, выставляла мои прежние теории в позорном свете, потому что девушка о нём и вовсе не думала. Она размышляла о какой-то своей важной идее. «16.11.20** С ним у меня теперь не было проблем. Сколько общаемся, так никогда серьёзно и не ссорились, только небольшие размолвки изредка случались, но мы быстро мирились и забывали об этом. Наконец, я полностью поведала ему о своём замысле, а он сказал, что я сумасшедшая, и отказался. Примерно так я и представляла последствия этого разговора, но, напоследок крикнув ему, что своим согласием он принесёт мне счастье, о котором так давно обещал, я поселила в его душе сомнение. Если он узнает, что меня это осчастливит, то не сможет отказать и, даже если ему это не нравится и идёт вразрез с его принципами, осуществит мою идею. Так всё и произошло, и сегодня он объявил мне, что поможет мне с моим планом. Я рада, правда рада…». Следы от слёз размыли чернила в некоторых словах этой записи, но мне удалось разобрать всё, что было здесь написано. Это были слёзы радости, о которой она говорила, или нечто другое? «19.11.20** Мне чертовски больно. Чем ближе моё двадцатилетие, тем сильнее эти ноющие и режущие боли во всём теле. Он это видит и говорит, чтобы я временно прекратила посещать занятия, но это невозможно. Я не могла завершить не только учёбу, но и посещение кружка по актёрскому мастерству, ибо […] сказал, что совсем скоро будет наше новое выступление по недавно написанному сценарию. Этот нередко раздражающий […] сам же его и писал, а теперь говорит, чтобы я от него отказалась. Отказалась от главной роли! Он несёт какой-то бред. Я выбрала самый подходящий способ для своей затеи, и […] согласился. Он уже просто не мог сказать мне «нет», когда зашёл настолько далеко. В любом случае я всегда буду благодарна ему за это». Линии, зачёркивающие имена в этой записи, чуть ли не рвали бумагу, оставляя на ней глубокие следы от ручки. «21.11.20** Он рассказал мне о том, что в последнее время слухи о моей личной жизни ходят по языкам каждого ученика и совсем скоро доберутся до администрации. Тогда он, конечно, попытается мне помочь, но не обещает, что его слово будет хоть что-то значить против неопровержимых доказательств, если таковые имеются. Спросил, действительно ли было что-то между мной и […]. Я промолчала. Из моего молчания он узнал больше, чем если бы я стала перед ним отчитываться». Эта запись о тех днях, когда наши одноклассники впервые услышали о том, что у Золотарёва и актрисы что-то было. Они стали говорить об этом на каждом шагу, не обращая внимания на чувства самой покойницы. «24.11.20** Он будет до конца своих дней сожалеть об этом поступке. Поведал мне сегодня об этом после урока, а я и не знала, как реагировать. Зачем сожалеть о том, что он наконец сможет осчастливить меня? Кроме того, всё будет выглядеть так, будто никто из посторонних мне не помогал. Это было только моё решение, принятое уже очень давно, но так до сих пор и неосуществлённое. Родители поймут, они знают. С того самого дня догадались о моих планах, поэтому и решили забыть обо мне как можно скорее. Сдали в закрытую школу-пансион, лишь бы на глаза им больше не попадалась. У них есть и другие дети. Нормальные, в отличие от меня». Это был последний день в её дневнике, что не вырвали из него. Последние её мысли, которые я могла прочесть после её смерти. Ни слова об убийстве, ни слова о подозреваемых, ни слова о чём-то странном, что она могла заметить в последнее время. Ничего. Пусто. Абсолютно. Её голова перед тем происшествием была забита не до конца понятной мне идеей, с осуществлением которой ей помогал «он», её старый приятель и друг. Между ними были довольно странные взаимоотношения, основанные на выгоде лишь одной из сторон, в потакании её желаниям и призывам. Как я поняла, «он» выполнил её просьбу, прежде чем она умерла. Нечто такое, что спустя столько лет смогло её осчастливить. Нечто, что «он» не хотел делать, но ради неё готов был забыть о собственном мнении и замарать руки в грязи. У «него», однако, было действительно доброе сердце, способное помочь ей при любой беде. На последней исписанной странице был нарисован неуклюжий снеговик с милой улыбкой и румянцем на щеках. В его руке из тонкой ветки находилась крохотная книга, и изображённая неподалёку от него стрелка говорила о том, что это был «он». Такой же снежный и прекрасный.

XI.

В классе была абсолютная тишина. Ни единого вздоха, шороха, слова не было слышно в его углах, все сидели молча и с явным напряжением ждали, когда же Шварцевский начнёт экзамен. Последние две ночи я провела без сна, перечитывая некоторые книги и конспекты, предполагая, что информация оттуда должна будет обязательно попасться мне в каком-нибудь из вопросов. Глаза болели и слезились из-за слишком сильной усталости и, если я не прекращу губить своё здоровье ради отличных оценок, моё зрение, да и не только оно, окончательно испортится. Нервы были не в порядке, я раздражалась из-за любого шороха и плакала из-за всякой мелочи по типу пролитого чая или опечатки в слове из текста домашнего задания, которое становилось причиной полного его переделывания до идеального состояния. Практически три недели беспрерывных трудов не должны были пройти зря, это было просто невозможным исходом. Я вдохнула полной грудью, задерживая чуть дольше обычного дыхание, и огляделась. Все волновались не меньше меня. Литератор сидел за своим столом, тем самым, на котором он меня поцеловал, жадно впитывал мою страсть из-за чувств к нему, и не обращал на нас никакого внимания, перебирая какие-то свои бумаги. Урок начался ровно четыре минуты назад, а он ещё ничего не сказал, выбиваясь из своего привычного строя и пунктуальности. Сегодня он выглядел как-то иначе, вёл себя как-то по-иному да даже поднимал на нас свой мрачный взгляд с чужим, незнакомым мотивом. Его смоляные волосы лежали в беспорядочной путанице, прядями свисая прямо на его усталое лицо со светло-синими синяками и просвечивающимися у глаз сквозь тонкую кожу венами. Розоватые губы были искусаны до многочисленных кровоточащих местами ран, а длинные пальцы, что переворачивали сейчас очередной листок, окропились непонятными ссадинами. Одежда у учителя была та же, тот же святой траур одевал его, но что-то будто бы изменилось, стало другим в его внешнем виде. И, кроме заметной утомлённости, я не могла понять, что именно. Круглые часы, висящие на стене позади него, громко тикали, ударистыми молоточками стучали по черепу и раскалывали его на сотню мелких осколков. Я вертела между средним и указательным пальцами ручку с чёрными чернилами, которую всегда брала с собой на литературу, и качала под партой ногой, чувствуя на ней вес обуви. Головой оперлась на ладонь свободной руки и не выпускала из изнурённого вида раскрытую дверь нашего класса, отчётливо заметную с моего местоположения на предпоследней парте третьего ряда. Кто-то из девушек звонко чихнул, и староста раскатистой репликой на сие действие заставил меня вздрогнуть. И не только меня, как позже оказалось. Преподаватель резко вскочил со своего места, пытаясь более-менее ровно сложить разбросанные по столешнице листы, но выходило у него это, откровенно говоря, отвратительно, и он разочарованно закатил глаза, простуженным голосом произнося: — Ладно, давайте проведём наш последний экзамен, — он внимательно осмотрел класс, облокотившись руками о стол, и все дружно поддержали его затею. Клянусь, мы были самым странным классом, который с особой радостью ждал тестов и контрольных работ по профильному предмету, пока остальные школьники из параллели хотели убить себя, лишь бы не писать эти проверочные и не портить свою и без того шаткую успеваемость. От таких мыслей на душе стало теплее. — А разве экзамен последний? — задал неожиданный вопрос парень, сидящий передо мной и стучащий ногтями по спинке своего стула. В чём-то он был прав, ведь по школьной программе подобных работ у нас должно быть ещё примерно четыре, и эта была уж точно не последней. Класс встрепенулся, тоже начиная размышлять об этом. Шварцевский подошёл к тёмно-зелёной доске и взял небольшой кусок мела, чтобы что-то написать с его помощью. Вполне вероятно, что необходимую информацию для проведения сегодняшнего экзамена. Я мельком взглянула на него и на лишнюю долю секунды задержалась на его пальцах. Слава богу, без проклятого кольца, которое, к слову, так никто и не начал искать, словно все о нём позабыли: и литератор, поклявшийся беречь его, и Золотарёв, его изначальный владелец, и я, старательно пытающаяся всерьёз отделаться от этих воспоминаний в своей голове. Успехи были, но слишком незначительные. — Последний в этом году, — подал разбитый голос преподаватель и повернулся лицом к тому парню, отходя немного от доски. — Скоро декабрь закончится, — его чёрные глаза переместились с фигуры одноклассника чуть поодаль, на меня, и я замерла, будто та статуя Мельпомены в школьном дворе, только ручка продолжала вращаться. Учитель тяжело сглотнул и поджал губы, вновь оборачиваясь к доске. Он записал на ней сначала дату, затем название экзамена. Опустился ниже и объяснил, как правильно оформлять работу, чтобы не сделать лишних ошибок. Мел в его руках крошился как снег, таял под его напором и изредка мертвенно скрипел, самоуничтожаясь. Красивые ровные буквы без петель и завитков — сплошные прямые линии — украсили пространство впереди меня, написаны были с сильным наклоном влево и резкими штрихами, царапающими по сердцу. Ничего удивительного в таком слегка непривычном для многих почерке не было, потому как Шварцевский являлся левшой. Моё дыхание вмиг сбилось, я практически задохнулась, как будто меня ударили по солнечному сплетению, и широко раскрыла глаза. Ручка перестала вращаться между пальцами, неосознанно выкатываясь из ладони по поверхности парты до самого её края, стремительно падая вниз и скрываясь где-то на полу кабинета. Её больше никогда нельзя будет найти в этом хаосе, и я не могла поверить в то, что сейчас поняла. Голова изнутри взрывалась, распалялась, а телу становилось настолько хуже, что тот случай с вином по сравнению с ним был детским лепетом. Я ведь ошиблась, да? Литератор был левшой, поэтому не было никакой странности в том, что перстень Михаила Юрьевича он надевал на большой палец именно левой руки. Люди часто так делают, разве нет? Но всеми известный факт того, что это кольцо было только у двух людей, если не считать меня, и лишь один из них являлся правшой, то есть это был учитель актёрского искусства, ставил некоторые вещи на свои места, доселе мной незамеченные в силу своей невнимательности. Я так зациклилась на своей теории, согласно которой Золотарёв был убийцей, что пропускала столь очевидные доказательства его невиновности, не побоюсь это произнести, мимо себя. Давайте получше вспомним тело убитой девушки, а конкретно купленный мной у Вдовина снимок. След от прямоугольного рубина располагался с левой стороны шеи покойницы, если смотреть прямо на неё, стоя напротив трупа. Следовательно, вероятнее всего предположить, что человек, который душил её, прилагал большую силу в этом деле своей левой рукой. Правша, безусловно, тоже мог действовать другой рукой, неведущей, с такой же силой, но, уверяю вас, в таком случае отпечаток от перстня был бы не столь ярким и чётким. Из чего выяснялось, что убийца нашей великой актрисы имел больше шансов на то, что всю свою основную деятельность он совершал левой рукой, а не правой. Соответственно, несмотря ни на что, пренебрегая собственными чувствами в решении этого вопроса и руководствуясь одним лишь разумом, было бы логичнее сказать, что моя одноклассница в ту роковую ночь второго декабрьского дня была задушена не Золотарёвым, нашим учителем театрального кружка, а его коллегой, преподавателем литературы и лучшим другом нашего проблемного класса. Ибо он единственный из них двоих (со мной — из нас троих) был левшой и, скорее всего, при попытке задушить другого человека с кольцом на большом пальце левой руки оставил бы отчётливо различимый след от рубина именно с левой стороны шеи. Как, по сути дела, и произошло в действительности. Даже я при жалкой попытке воспроизведения похожей сцены во время поцелуя с ним машинально надела перстень на правую руку, так как она была у меня ведущей, и вследствие этого оставила идентичный отпечаток на противоположной стороне. Чёрт, столь явный момент был упущен мной ещё в самом начале этого нелепого расследования. Закатившаяся в другой конец класса ручка привлекла внимание Шварцевского, который ходил между партами и раздавал нетерпеливым ученикам экзаменационный материал. Он как раз мелькнул мимо меня, изящным жестом кладя на парту перед моим лицом пустой бланк для ответов, и на некоторое время задержался неподалёку от моего места, не спуская своего растерянного взора. Теперь, кажется, он начинал понимать, что со мной было что-то не так. Теперь он стал замечать резкие изменения и во мне. — Лиза, с тобой всё в порядке? — а с Вами? Приблизился ко мне, касаясь пальцами моего плеча и как бы случайно волос, а я и не знала, убьёт ли он меня или нет, если я пошевелюсь и подам хоть какие-то признаки жизни. Слабый аромат табака, которым он никогда не увлекался, сейчас полностью окутал пространство около меня. У литератора имелись вредные привычки? Не знала об этом. Как, впрочем, и о многих других обстоятельствах, происходящих в период существования его жуткой из-за неподдельной загадочности личности. — Да, — прошептала настолько тихо, что ему пришлось несколько раз переспросить меня и, господи, приближаться ко мне ещё сильнее. Моё сердце понятия не имело, что ему делать: биться в бешеном темпе или остановиться навсегда, потому оно чередовало эти два состояния, доводя меня чуть ли не до потери сознания. Наконец, учитель отошёл от моей парты, направляясь к другим ребятам, а я опустила голову, закрывая пространство вокруг себя прядями волос. Кругом — никого, впереди — лишь бланк ответов, а внутри — рой мыслей, что напоминали мне разбросанные давным-давно детали непростого пазла, который только в эту секунду мне удалось собрать. Оставалось сделать узор по центру — и готово! — причастность Шварцевского к убийству школьницы и все доказательства этого предположения лежат передо мной как на ладони. Если вспоминать записи из дневника погибшей, то таинственное местоимение «он» могло принадлежать преподавателю литературы, хотя я об этом даже и не думала, отбрасывая такую мысль сразу же в сторону, ибо, как мне тогда казалось, это попросту было невозможно. Как оказалось, такой поворот событий вполне вероятен и в нашей реальности, тем более он ведь тоже писал сценарий, частенько помогая с этим занятием Золотарёву. Также литератор вполне себе мог быть другом великой актрисы, которую постоянно выделял на фоне остальных в нашем классе, игнорируя собственный принцип под названием «Все равны». Теперь-то это не было чем-то удивительным. В последнее время погибшая часто задерживалась у него после уроков, так как у неё были проблемы с литературой. По крайней мере, все так думали. Что было на самом деле, никто не знал, но сейчас можно было подумать, что проблем у неё с ней никогда и не было, а такие слова являлись просто прекрасным оправданием их частых дружеских встреч. Было столько простых деталей, которых я не замечала, обвиняя не того человека в убийстве, самом настоящем преступлении. Капли слёз упали на экзаменационный бланк, а жалкий всхлип, вырвавшийся против моей воли из груди, был в наступившей тишине услышан каждым. Шварцевский был убийцей. Шварцевский, в которого я была влюблена и которого целовала со всем своим пьяным удовольствием, задушил мою одноклассницу. Шварцевский — идеал доброты и святости, сжимал шею юной девушки, пока та не перестала дышать. Это было страшнее того варианта, когда в моей голове преступником был Михаил Юрьевич. Страшнее и неприятнее в тысячу раз, ведь к учителю актёрского искусства я не испытывала ничего. Ровным счётом, глядя на него, внутри меня был полный ноль, минус двадцать по Цельсию в плане чувств. А литератор одним своим вздохом взрывал меня, вынуждал жить и учиться ради своей похвалы и приятного внимания. Он приказывал своей милой ухмылкой продолжать моему сердцу биться, лёгким дышать, крови течь, а душе чувствовать. И он же остановил всё это в один миг у нашей актрисы, никому не признаваясь в содеянном. Я была больше не в силах сдерживать истеричный плач, поэтому вскочила со своего места и без объяснений побежала к выходу из кабинета, прикрывая рот рукой, чтобы рыдания не мешали моим одноклассникам писать тест. Всё передо мной было обклеено мутной пеленой и, не разбирая дороги, я выбежала в коридор, чтобы спрятаться там от своих мерзких мыслей и от него, от их виновника. Вслед моим тяжёлым от горечи шагам послышались и чужие, а до боли знакомые руки уже обвивались вокруг меня, словно ядовитые змеи, и останавливали, прижимали к себе, несмотря ни на что. Я пыталась вырваться из оков Шварцевского, но постоянно терпела поражение. — Отпустите меня! — кричала куда-то ему в ключицу, пока он старался своими объятиями успокоить меня и уводил за угол коридора ближе к лестнице, где не было ненужных свидетелей нашей драматичной сцены. Он оставил учеников, пишущих экзамен, одних, давая им редкую возможность списать, расспросить друг у друга ответ на всякий вопрос и помочь в написании последнего задания, то есть сочинения. А я даже и не взглянула, на какую именно тему мы должны были рассуждать на этот раз. — Это были Вы, да? Это Вы её…? — язык не шевелился, противился мне и не хотел говорить это слово в сторону учителя, будто до сих пор не верил моему открытию, будто произнести это обвинение для него было сродни самоубийству. Литератор вздрогнул и как-то странно, пугающе усмехнулся, тотчас же становясь печальнее самой трагедии. Я глядела на него снизу вверх, руками упираясь в его свитер, а он рассматривал моё лицо как в первый раз, с красивым сожалением хмуря брови. — Пожалуйста, успокойся, — он прижался спиной к стене, и я непроизвольно упала на него всем телом. Если кто-то сейчас решил бы выйти из ближайшего кабинета в этот тёмный коридор, то увидел бы два силуэта в довольно интересной позе. Если бы узнал, кем были эти два силуэта, то мгновенно разрушил бы всё. Напрочь. — Я всё тебе объясню, — он сказал, что объяснит. Сказал это уверенно и тяжко, отвечая тем самым согласием на мой последний не до конца озвученный вопрос. «Да, это я её убил. Да, это меня ты должна обвинять во всём. И да, я сейчас всё тебе объясню», — вот что учитель пытался до меня донести. Всё лицо было влажным, липким, гадким. Всё между рёбер было отвратительным, пока Шварцевский подорванным бархатом шептал мне на ухо: — Понимаешь, она была смертельно больна, ей оставалось недолго. Поэтому она сама попросила меня об этом. Это было её решение, ничего против её воли я не делал, — он аккуратно обхватил мои щёки руками и невесомо поцеловал в лоб. Мне хотелось застрелиться, подставить дуло пистолета прямо в то место, куда к моей коже прикоснулись его губы, и сделать выстрел навылет. Я узнала, что убийство великой актрисы было её идеей, которой она загорелась в последние дни, ведь они наверняка и так в любом случае были бы конечными в её жизни. Несмотря на то, каким образом она покончила бы со всем происходящим, исход у неё был бы одинаковым и в тот же срок. Это было не убийство подстроено под самоубийство, это был суицид, что казался убийством, ведь выполнен он был не ей самой, а руками Шварцевского, который согласился исполнить её последнюю предсмертную просьбу, ибо она должна была осчастливить покойную девушку. Это не укладывалось в голове, было безумным сценарием никудышного режиссёра, который даже не удостоился получить за него плату. Это было дьявольским сумасшествием. Я собрала всю волю в кулак и со всей силы оттолкнула преподавателя, вырываясь из его ласковых объятий. Встала напротив него в мерзком и заплаканном состоянии и выдала то, что собиралась сказать ещё в самом начале его монолога: — Вы убили человека, — ткнула в его сторону пальцем и пошатнулась из-за лихорадочной усталости. Литератор молча выслушивал меня, давал возможность высказать накопившуюся внутри меня за столь короткий срок гниль. — И это в любом случае преступление, грех. Называйте как хотите, но это проявление безнравственности, это аморально и непозволительно, — почти сорвала голос, несомненно, привлекая внимание вызванным шумом каждого ученика и учителя. Ещё чуть-чуть — они все прибегут сюда, чтобы узнать, в чём суть происшествия. Педагог это также прекрасно понимал, но не останавливал меня, пока моё сердце разбивалось на кроваво-красные куски. — Вы сами по себе после такого поступка омерзительны, — чёрт возьми, так мягко улыбнулся мне после этих слов, бальзамом растекаясь по глотке, а губы-то его задрожали. Коль я увижу его слёзы, то напрочь сломаюсь, поддамся тьме его пленительных глаз. А это не должно произойти, иначе все сказанные обвинения будут бесполезны против его демонического очарования. Стремительно развернулась от него и побежала к лестнице, путаясь ногами и замками обуви, лишь бы больше его не видеть, лишь бы его не жалеть. Я собиралась добраться до своей комнаты и с головой накрыться тёплым одеялом, проплакать весь день прямо в подушку, прогуляв уроки и ссылаясь на плохое самочувствие, что, в принципе, действительно было, и закрепить пазл последней деталью — искренним признанием Шварцевского в причастности к делу великой актрисы. «Он» из её дневника всегда был рядом, чудовищно близко. Даже слишком. «Он» всегда был в моём сердце, а я этого и не замечала, обвиняя другого. Я искренне прошу прощения у Михаила Юрьевича. Мне правда жаль. Я ничтожный человек.

XII.

Ночь окутала ледяной прохладой моё тело, сковала конечности и сжала глотку. Превратила меня в полуживое подобие мёртвой одноклассницы и напомнила о самом неловком и глупом моём поступке, когда рано утром, в четыре часа, я вышла за территорию школы и выбросила серебряное кольцо в лесную гущу. Думала, что таким образом избавлю некогда невиновного Шварцевского от ложных обвинений в его сторону, а на деле дала ему возможность с полным спокойствием души продолжить и дальше замалчивать о своей вине. Предполагала, что покрываю Золотарёва, а на деле это всегда, постоянно был литератор, с виду такой невинный и добродушный, что у меня и мысли не было делать ставку на него. А ведь могла потратить пять рублей и доказать всем, что, как выразился Вдовин, все красавчики в итоге оказываются злодеями. Настолько избитое клише произошло и в реальной жизни. Ночнушка не согревала, напротив, одаривала меня неясным морозом и вследствие этого прошлась звёздной дрожью по всей коже. Был час ночи, и мне не спалось, ведь я и так проспала весь день, сквозь сны захлёбываясь в ручьях собственных слёз. Мне было невыносимо тошно лежать и глядеть в чёрный потолок, что провоцировал меня на разного рода фантазии и диалоги, события и встречи, а перстень с рубином всё сверкал и сверкал винной волной перед моими глазами. Был ли шанс, что я смогу его отыскать зимней ночью в чаще леса, сама не зная, куда именно его кинула? Конечно же, нет, даже пытаться не стоило, только бы драгоценные силы и время потратила. Но душераздирающее желание покинуть сводящую с ума комнату и отправиться на свежий декабрьский воздух поглощало меня сильнее ночных любезностей. Я не могла его остановить, не старалась, если говорить честно, и, надев куртку и берцы, отправилась на прогулку по заднему двору женского общежития. Помнилось, что именно в таком виде я впервые взглянула на труп актрисы, что висел на ветке клёна, и успокаивающего испуганную девушку Шварцевского. Убийца был около своей жертвы, а никто об этом и не догадывался. Снег громко хрустел, прогибаясь под массивной подошвой, и оставлял улики моего нарушения школьного устава. Не представляете, было так плевать на то, заметит ли меня сейчас охранник, поймает ли кто-то ещё, поведут ли в кабинет директрисы завтра утром, а, может, и разбудят её в такое время. Мне было совершенно всё равно на свою дальнейшую судьбу. Я спрятала руки в карманах, неосознанно кутаясь в куртку каждый раз, как дул снежный ветер, и неспешно дошла до того самого дерева, на котором до сих пор висел кусок верёвки. Хоть в темноте и было плохо видно окружающую местность, но это не мешало мне по памяти восстанавливать очертания объектов поблизости. Кривой клён, несколько берёз поблизости — и все они росли позади трёхэтажного здания женского общежития. Сейчас этот дом был полностью чёрным, ни одно окно не светилось в ночи, лишь уличный фонарь всё также освещал порог. Правее виднелся учебный корпус, большой и жуткий, словно в нём не детей обучали, а проводили над ними безумные эксперименты. И только одно здание в столь поздний час было облеплено несколькими горящими окнами. Преподаватели не спали по ночам, они проверяли наши работы, выставляли оценки за экзамены, придумывали сценарии и, возможно, сожалели об убийстве своей лучшей ученицы и подруги. Я надеялась на то, что он всей своей душой раскаивался за содеянное. Остроконечные снежинки кололи покрасневший нос, волосы покрылись снежной фатой, становясь ещё светлее, ресницы не выдерживали тяжести выпавших осадков. Зима не щадила никого и была опытной свидетельницей сокрытия в своих покоях самых разнообразных людских тайн. Внезапный беглый огонёк тусклого света скользнул сначала по моим ногам, затем — по рукам, окольцовывая меня в свои тиски. Я оглянулась, чтобы понять, откуда он взялся, но столкнулась с пухлой фигурой позади карманного фонаря. Неспящий охранник нашёл меня слишком рано. — Ты что здесь делаешь? — мужчина подошёл ко мне и подозрительно оглядел с ног до головы, светя фонариком прямо в глаза, из-за чего я постоянно щурилась. — Мне что-то не спится. Решила подышать свежим воздухом, — говорила так, будто только вчера пришла в эту школу и ещё ни разу не читала её правила. Сергей Иванович недовольно скривил лицо, показывая всем своим не самым лучшим видом, что это оправдание он оценивал на единицу из десяти, и я виновато пожала плечами. Правда всегда звучала неубедительно по сравнению с ложью, в которую все верили с первой же секунды. Охранник грубо схватил меня за запястье и повёл в сторону преподавательского корпуса, наверное, к директрисе. Неужто она сама не спала в это время? Или мы собирались сейчас с ним вдвоём будить её и за чашечкой горячего чая жаловаться на моё неприемлемое для ученицы такого уникального пансиона поведение? Оба варианта были мне интересны, хотя связываться я не желала ни с одним из них. Мы шли по глубоким сугробам, видимо, полностью игнорируя мои голые ноги, и мужчина постоянно как-то нездорово дышал, окропляя воздух витиеватыми облаками своего тяжёлого дыхания. Рука, которую он крепко сжимал, жутко болела, бесспорно, окрашиваясь серо-голубым синяком. Фонарик с проржавевшими батарейками избавлял ночь от тьмы, местами превращая её в солнечное утро июля. Контуры мелькающих фигур растворялись за нашими дрожащими спинами, пока впереди они выглядывали узорчатыми тенями. Сергей Иванович по-любому думал о том, что никто из учеников нашей школы ещё не шёл с ним под руку в такой приятной тишине и с такой охотой, или он просто засыпал на ходу, поэтому и молчал так же, как и я. У меня никогда, в общем-то, не было способности проникать в головы людей и читать их мысли, узнавая самые грешные и потаённые секреты. Неожиданно хруст поломанного нами снега издал ещё один звук, но уже откуда-то извне. Мужчина посветил фонариком в ту сторону и чуть не умер на месте, когда разглядел в темноте очередную фигуру человека. Из-за того, что он от страха сжал моё запястье сильнее, я вскрикнула и отцепилась от него, отстраняясь на шаг ради личной безопасности. Охранник долго вглядывался в ночного незнакомца, ещё одну жертву сегодняшней бессонницы, а затем с детской радостью произнёс: — Так это Вы! Я уж думал, что какой-то проблемный ученик, — и едко покосился в мою сторону. Я скрестила руки на груди, приметно не понимая, о ком это он говорил, и заинтересованно посмотрела на встречного. — Вот иду с ней к директрисе, пусть знает, что ночью нельзя выходить из своей комнаты, — бог ты мой, сама судьба игралась со мной. Она могла столкнуть меня с кем угодно, хоть с призраком покойной, даже в таком случае я бы не удивилась, но надо было ей повидать меня с полусонным Шварцевским в какой-то тёмной домашней одежде и излюбленном пальто. Что он здесь вообще делал? Учитель не сводил с меня ошеломлённого взгляда, стоя в таком прохладном одеянии в самый мороз, и не отвечал улыбающемуся охраннику, пытаясь понять, что лучше всего ему сейчас сделать. Я бы посоветовала вернуться к себе и лечь спать, позабыв об этой кошмарной встрече. — Так Лиза у нас теперь нарушает школьные правила, — всё же лукаво улыбнулся одними губами, пока в чёрных глазах его плескалась пустота, абсолютное ничто. Как и он сам теперь — совершенное бессодержательное пятно. — Не нужно вести её к директрисе, тем более она только что легла спать. Сильно за день устала, ни минуты отдыха не нашлось у неё, — охранник неосознанно поддакивал каждому его слову, тоже мечтая о долгожданном сне, а я сурово наблюдала за всей это сценой. Чего добивался литератор, так осторожно подбирая выражения? — Будить её сейчас — добровольно писать заявление об увольнении, Сергей Иванович. Я бы на Вашем месте пошёл обратно к себе, ночной осмотр-то Вы провели, даже нарушительницу поймали, — кажется, мужчина впервые попал в омут его обольстительных речей, уже вовсю готовый соглашаться с любым его предложением. Скажет повеситься — и он это без промедлений сделает. Однако, я выбрала для этого примера худшее сравнение, извините, но зато вся суть сразу же стала понятной. — А с ней что делать? — практически ткнул в меня своим дешёвым фонариком, и я вновь отшатнулась от него, стоя уже совсем в тени. Даже страшно стало. Шварцевский вежливо положил ему руку на плечо, будто они уже двадцать лет были лучшими приятелями, зная друг друга от и до, и совсем сладко по-доброму сказал: — Я отведу её к женскому общежитию, а завтра мы уже решим это дело. Доверьтесь мне и хорошенько отдохните, — любимец демонов, никак иначе. Они яростно завидовали его дару убеждения, вот не сомневаюсь в этом. Хотел со мной наедине о чём-то поговорить и за минуту придумал план, как это сделать, какие слова сказать, куда надавить и где коснуться, ибо охранник ничего странного в этом не нашёл и сразу же согласился с ним, начиная прощаться с нами и идти к себе. Фонарик уже повернул в противоположную от нас сторону, полубоком повернулся и пожелал спокойной ночи. Чудеса или безответственность работника в самом лучшем своём проявлении. Если вдруг завтра найдут очередной труп старшеклассницы, я уже ничему не буду поражена. Тем более тело будет принадлежать мне, по-другому просто невозможно. Подняв голову на уставшего преподавателя, я крепче прижала куртку к продрогшему телу и подошла к нему, по пути прошептав: — И что Вам от меня нужно, раз Вы идёте на такие ухищрения? — он вытащил руки из карманов пальто и провёл дрожащими пальцами по смоляным взлохмаченным волосам. Поглядел на меня пристально-пристально и расслабил плечи, как будто сдался заклятому врагу. Почему и для чего это сделал — непонятно. Через расстёгнутое пальто я заметила, что на нём была простая футболка и штаны, в которых ни разу в жизни его не видела. — Поговорить, — смотрел куда-то под ноги, стряхивая хлопья снега с носков ботинок, — объяснить всю ситуацию. Я слабо улыбнулась, оставляя это незамеченным, и с фальшиво-строгой интонацией сказала: — Не самое лучшее время и место для этого выбрали, — обвела руками тёмное пространство вокруг нас, еле разбирая, где именно мы вообще стояли. Если бы не редкие огни фонарей, то я бы, безусловно, заблудилась ещё во дворе своего общежития. — А изначально что Вы здесь делали? — Шварцевский посмотрел на меня сквозь пряди мешающих волос и совсем по-мальчишески молвил: — Не спалось, захотелось покурить. Там ведь нельзя, — указал большим пальцем за спину на здание, где жили учителя и прочие работники нашего учебного заведения. — Так Вы курите, — заключила с лёгким разочарованием и помотала головой из стороны в сторону. Сколько же всего я о нём не знала, и сколько же всего он от меня искусно скрывал. Литератор решил не обращать внимания на мою последнюю реплику и бегло осмотрел двор, цепляясь взглядом за местечко у библиотеки, застланное фонарным светом и широкой протоптанной тропинкой. Идеальный уголок для разговоров и ночного досуга. — Теперь это наша тайна, Лиза, — всё-таки не проигнорировал меня, а я тотчас подумала, что в последнее время у нас появилось слишком много общих секретов. Скоро и мы сами превратимся в загадочных фантомов нашего пансиона, и о нас будут слагать сумасшедшие легенды. — Идём туда, там удобнее, — предложил мне пройтись до того самого места у библиотеки, и я не отказалась. Я хотела выслушать его оправдания, ведь мне это всерьёз было интересно. Он же не мог и правда не испытывать угрызений совести за свой проступок? Он же не мог быть действительно жестоким человеком? Дошли мы быстро, неловко держась за холодные руки друг друга, чтобы не упасть лишний раз в сугроб, как я тогда во время неудавшейся игры в снежки, и скрылись от всех под куполом неяркого света. Учитель прижался спиной к стене здания, за которой находилась упомянутая ранее библиотека, а я встала напротив него, неимоверно сильно трясясь. Даже если умру от переохлаждения, то всё равно выслушаю его исповедь. — Не сильно ли ты замёрзла? — будто мысли прочитал или понял это, исходя из моего посиневшего и умирающего вида, но я не кивнула. Постаралась отмахнуться от подобной заботы, лишь бы он уже начинал свой монолог. Только вот преподавателя, очевидно, моё состояние ещё как волновало, потому что он, невзирая на упорные протесты, подошёл ко мне и, сняв своё пальто, накинул на мои плечи. Этот сумасшедший стоял в эту морозную ночь в одной футболке и штанах, я бы сказала, в практически летней одежде, и строил из себя саму святость и добродетель, прямо настоящий Алексей Карамазов из последнего романа Фёдора Михайловича Достоевского. — Не сходите с ума и заберите обратно, — я попыталась снять с себя его одежду, довольно-таки объёмную для меня, но он накрыл мои руки своими и посмотрел в глаза, вынуждая застыть как камень, словно передо мной возвышалась горгона Медуза. — Не переживай, всё нормально, — его кожа была покрыта снежной дрожью, а пальцы что-то неуверенно нащупывали на моём теле, пока не остановились у карманов пальто. Литератор достал оттуда немного поломанную сигарету и зажигалку, тут же отстраняясь от меня. Он опять прижался к ледяной стене и закурил, не прерывая со мной зрительный контакт. Неужто мысленно общался, а я этого не понимала? Отвратительный запах табака шёл вразрез с его добропорядочным обликом. Это будто и не он был, какая-то полная его противоположность, взявшая над ним контроль сразу после загадочного убийства актрисы. Именно с того момента он так сильно изменился, вместе с её телом похоронил свою душу и стал пустым сосудом, что способен был лишь на помощь другим, но никак не себе. Он не знал, что человек может приносить радость и любовь не только окружающим и близким людям, никогда об этом и не задумывался, к своему несчастью. Был для всех потрескавшейся чашей с чистой водой, которой можно было безвозмездно утолить жажду, если та вдруг появлялась. Когда же пить хотелось ему, вокруг никого не было, только одинокий снег всё продолжал падать на землю, поэтому он ловил снежинки ртом и радовался тому, что хоть кто-то готов был поделиться с ним собой. Но жажда его никуда не исчезала, она годами копилась на самом дне души. Шварцевский делал глубокую затяжку за затяжкой, как будто иначе и дышать не мог, и пальцы его безбожно подрагивали, готовясь выкинуть сигарету в любую секунду. Его несчастная наружность разрывала моё сердце на изогнутые части, сосуды, вены и артерии, а тяжёлое пальто, давящее прямо на плечи, согревало его знакомым ароматом. Учитель сжимал и разжимал зажигалку в ладони, переживая по какой-то неведомой мне причине, о которой я, в принципе, могла и знать, но не догадывалась. Он выбросил её через секунду без ненужных сожалений в ближайший сугроб, а следом полетела и горящая сигарета, что потухла сразу же при соприкосновении с влажным снегом. Кто-нибудь бы заметил эти вещицы и решил бы, что это непутёвый ученик оставил после себя. Никому бы не пришло в голову обвинять в таком ребячливом поступке взрослого человека. Преподаватель взглянул на ночное небо с россыпью редких звёзд, а затем прикрыл глаза и сполз вниз по стенке, садясь около неё на корточки. Его глотка дёрнулась, и он зарылся бледными пальцами в собственные волосы, измученно выдыхая. — Чёрт, я не знаю, как тебе всё это объяснить, — я понимающе кивнула. — Легче разбираться в книгах, чем в собственных чувствах и поступках, — крепко зажмурился, а снег падал на его одежду, зимней влагой впитываясь в неё. Он определённо заболеет после нашей сегодняшней прогулки. Я поймала крохотную снежинку рукавом пальто и произнесла: — Расскажите всё с самого начала. Так должно быть проще, — обычно все детективы в книгах начинали свой допрос именно с этой фразы, поэтому я решила, что так действительно будет удобнее. Учитель замолчал на целую минуту, пробуя на вкус все слова и выражения, которые приходили в этот миг в его голову, но затем сказал, раскрывая печальные глаза и сумрачно оглядывая меня с ног до головы: — Мы с ней давно уже были знакомы, — его накрыл внезапный приступ болезненного кашля. — Ещё до того момента, как она поступила в эту школу. Поэтому я и знал о её болезни и на протяжении стольких лет старался помочь ей прожить свои последние мгновения самым лучшим образом. Но однажды она попросила меня о просьбе. Сказала, что ей всё равно нечего терять, а я наконец смогу даровать ей истинное счастье, — голос его трескался, вот-вот и исчез бы, но ему было плевать на это. Главное — успеть всё рассказать мне, а какие будут от этого последствия… ему это уже неважно. — И эта просьба — её убийство? — снежинка растаяла быстро, но, как только её не стало, на замену ей пришла новая, ещё краше предыдущей, при этом неспособная заменить оригинал. Шварцевский вяло кивнул, отвечая на мой вопрос, и следил за каждым моим действием, будто никогда раньше меня не видел. Смотрел так жадно и увлечённо, точно я должна была в любой момент исчезнуть так же, как и подтаявший снег. — Почему же она сама себя не убила? — мне показалась эта мольба умершей довольно неразумной, ведь дело можно было взять и в свои руки, избавившись от стольких неприятностей, что окружили всех нас. — У Вас в таком случае было бы меньше проблем, ей самой было бы легче. Уголок рта литератора потянулся вверх в каком-то ироничном положении, словно он и сам уже давным-давно задавал себе этот вопрос и не мог поверить в абсурдность случившегося. — Нет, легче бы не было, — он провёл указательным пальцем по снегу под ногами, рисуя на нём неизвестные узоры. — Для неё суицид — это дело сложное, то, что в одиночку сделать нельзя ни в коем случае. Она не могла его совершить собственными руками, так как не была уверена в своих силах. Ей хотелось, чтобы эта смерть была наверняка, без шанса на неудачную попытку, — так вот что скрывалось за маской беззаботности в лице нашей великой актрисы. Страх не смерти, а того, что она может не наступить. В каком же отчаянном положении она, однако, была, не показывая это никому, продолжая великолепно играть на сцене и получая за это множество приятных подарков. Актриса не только в рамках сценария, написанного Золотарёвым, но и в рамках собственной жизни. — А со мной у неё не было неудачных попыток. Только одна-единственная и верная, — учитель литературы нарисовал на снегу ровный круг и добавил ему две точки в качестве глаз, а потом, немного помедлив, изобразил перевёрнутую улыбку. Я села на корточки напротив него и стремительными взмахами стёрла это грустное выражение на его рисунке, вырисовывая другое, счастливое, пытаясь тем самым развеселить преподавателя. Подол его пальто увяз в снегу, когда я присела рядом, словно кто-то разлил густую чёрную краску по чистому листу бумаги, омывая всё безысходной тоской. — Родители и так знали о её суицидальных наклонностях, поэтому решили, что патологоанатом ошибся. То, что она повесилась сама, было самым вероятным событием, а причастность какого-то псевдоубийцы, как они мне сказали, вызвала бы лишний шум вокруг их семьи. Они знали, что она скоро умрёт, поэтому были подготовлены к этому событию и похоронили её в тот же день, закапывая глубоко под землю подальше от собственных глаз. В глубине души смерть дочери убила и их, но они никогда и никому в этом не признаются, потому что слишком горды для подобных слов, — Шварцевский, заметив мой неумелый рисунок, добродушно хмыкнул и взял меня за руку, говоря тем самым, чтобы я прекратила, иначе совсем замёрзну. Я послушно поддалась его действиям, а он начал задумчиво поглаживать мою ладонь большим пальцем. Напускное равнодушие родителей покойницы, которое мы все видели ещё в тот день, когда они приехали в нашу школу, показалось странным и неестественным. И мы, видимо, не ошиблись. Хотя я и не понимала, какая их семейная гордость могла пострадать, если бы они пролили слезу над могилой своей дочери. В этом не было чего-то позорного и неправильного, подобная скорбь была свойственна всем людям. — Их поведение — самая настоящая дикость, — прошептала я то, что ощущала на самом деле, затем посмотрела в бездонный взгляд учителя и заметила искрящиеся в нём бусины слёз. Его разрывало от переизбытка чувств в груди, и он не выдерживал, ломаясь прямо здесь, в тусклом местечке за школьной библиотекой. — Это верно, Лиза, — его щёки стали влажными из-за солёных капель на них, а тело безбожно тряслось. — Знаешь, чувствую себя сейчас Раскольниковым с его муками совести, который признаётся Соне в убийстве, а закончу, наверное, как Свидригайлов, — преподаватель прекратил гладить мою руку и выпустил её из своей, чтобы стереть с лица непрошенные слёзы. Я хотела ему помочь, но он меня остановил одним своим взглядом, ясно давая понять, что был против моей заботы. А когда-то именно в таком ключе думала и я. Всей своей душой я надеялась, что его привычные сравнения реальной жизни с литературой в этот раз окажутся простыми и ничего не стоящими словами, тем, что он никогда не осмелился бы осуществить. По крайней мере, пистолета у него точно не было, следовательно, выстрелить в себя он бы не смог, повторив судьбу Аркадия Ивановича. Литератор попросту преувеличивал, не имел понятия, как правильно рассказывать о своих чувствах другим. Потому Шварцевский в эту ночь мне больше ничего не сказал, всю дорогу до женского общежития, до которого он действительно проводил меня, молчал, наблюдал за маленькими звёздами, ночным небом, за мной и моими переживаниями о нём. Как бы я ни старалась поддержать его, он, хоть и был искренне благодарен мне за это, всё также погибал в своём горе и мучениях, что раньше показались бы мне идеальной расплатой за совершённый им проступок, а сейчас — несправедливой и слишком жестокой карой. Учитель, как мне теперь думалось, не заслуживал за своё преступление, являющееся в какой-то мере исполнением последней воли великой актрисы, столь безжалостное наказание. Он великодушно избавил человека от смертельных страданий и забрал их себе, растворяясь в горькой пучине душевных терзаний. Финал Шварцевского был известен всем, и никто не мог его изменить.

XIII.

На следующее утро, в субботу, после того, как я позавтракала и вернулась в свою комнату, пропуская очередную репетицию Золотарёва и теперь чертовски сильно жалея об этом, я получила неожиданный подарок. На полу, под дверью, лежал белый конверт с припухлостью посередине. В нём явно что-то находилось, послание от кого-то, что доставили мне в столь раннее время. Обычно по утрам ученики нашего пансиона редко получали какие-либо посылки, которые библиотекарша разносила по нашим комнатам и либо бросала их под дверь, либо стучалась к школьнику, отдавая прямо в его руки. Чаще всего все письма получали в вечер воскресенья, поэтому подобная внезапная весть меня немало удивила. Я подняла конверт с пола, покрутив его с разных сторон, и от нетерпения никак не могла попасть ключом в замочную скважину, чтобы закрыться и в полном одиночестве, без непредвиденных гостей прочитать таинственное послание. Никаких марок и прочих адресов нигде не было, лишь в нижним углу знакомым ровным почерком с сильным наклоном влево было написано: «Елизавете Покровской». Как оказалось, письмо было от самого Шварцевского, что побудило меня с более сильным беспокойством буквально рвать бумагу, не обращая внимания на общую неаккуратность моих действий. Я так и застыла у закрытой двери, не в силах сдвинуться с места, и поражённо охнула, когда несколько листов выпало из его письма, разлетаясь по всему пространству. Я опустилась на пол и принялась с судорожным волнением поднимать исписанную со всех сторон бумагу, царапая капроновые колготки об паркетные старые доски. Порванные линии расползлись по левому бедру и вокруг правой коленки. Наконец, я подняла одно из писем, проскользнувшее под кровать, и с тревожным чувством внутри груди прочитала: «26.11.20** […] снова подарил мне бутылку вина за прекрасно сыгранную роль, а я уже не знаю, куда его прятать. Понимает же, что алкоголь запрещён в нашей школе, но не перестаёт его мне давать. В который раз предлагает выпить вместе, но я-то помню, чем закончилась последняя наша такая встреча. После неё даже […] засомневался в том, что те слухи были ложными. А они и не были». «28.11.20** Он сказал мне, что нашу затею лучше будет осуществить ночью, когда все спят и свидетелей практически нет. Конечно же, я согласилась с ним и похвасталась ему, что мне удалось незаметно выкрасть из реквизита для предстоящего спектакля длинную и крепкую верёвку, со стулом же проблем никаких не было, ведь я могла его в любой момент забрать из актового зала. Ему мой радостный настрой не пришёлся по душе, но он об этом мне открыто не сказал, лишь своими […] глазами упрекал весь день. Совсем скоро должна была осуществиться моя мечта». Пожелтевший лист, порванный у края, я знала лучше, чем что-либо ещё в своей жизни, а привычный широкий почерк с многочисленными завитками запрыгал по строчкам как ни в чём не бывало, будто я продолжала читать дневник погибшей. В моих руках сейчас покоилось вырванное из тетради великой актрисы продолжение её последних дней. Его прислал мне литератор, следовательно, это он от него и избавился. Я достала из-под подушки доставшийся мне дневник с чёрной обложкой и открыла его на последней исписанной странице, сравнивая рубцы, что находились там, с теми, которые обрывали лист в моих руках. Всё сходилось. Каждая деталь имела своё продолжение. В порывистом смятении я стала искать остальные разбросанные по комнате страницы и, когда выпавшая из конверта стопка писем была полностью собрана, всё ещё сидя на полу, продолжила нетерпеливое чтение, дающее мне ответы на многие нераскрытые до сих пор вопросы. «30.11.20** Прогуливаясь сегодня во время перерыва по заднему двору, я приметила выделявшийся на фоне многочисленных берёз искривлённый клён с крепкими ветвями. Он идеально мне подходил, и я сообщила об этом […]. Тот молча со мной согласился, реагируя на эту новость с каким-то незнакомым мне равнодушием, и сказал, что ночью на второе число он будет свободен. Ну что же, тогда и договорились на второе декабря. Уже так скоро, что я не могу больше скрывать своего волнения. И растущей боли тоже. Прямо где-то внутри всё сжимается до черноты в глазах, и дышать нормально не получается. Сегодня на химии из-за этого чуть в обморок не упала во время ответа у доски. Ужас, все увидели мою слабость». Я помнила об этом случае, описанном в конце, когда одноклассница решала задачу и внезапно схватилась за грудь, падая посреди класса у всех на глазах. Учительница сильно забеспокоилась о ней, а ребята тут же предложили свою помощь. Никто и не думал о какой-то её слабости, все лишь хотели понять, что с ней случилось. «Он» из этой записи, вернее, я думаю, что уже можно назвать его по имени. Так вот, здесь, да и в предыдущих днях тоже, видно явное нежелание Шварцевского осуществлять этот безумный план девушки, но непонятное чувство облегчения и радости, вызванное знанием того, что самоубийство дарует ей великое счастье и избавит от боли, вынуждало его молча со всем соглашаться и продолжать эту ужасную затею. «01.12.20** Завтра. Это произойдёт завтра. Все мои мучения закончатся в один миг, все несчастья, которые я испытывала столько лет, оборвутся благодаря ему. Я так его люблю, безмерно люблю его за то, что он на протяжении всей нашей дружбы поддерживал меня и помогал. Он заменил мне родителей, всю семью в целом, был единственным, кто понимал меня и хотел избавить от этой боли. Только ему я могла доверить такое важное дело, исход моей судьбы, осуществление моей просьбы. Я безмерно ему благодарна! Боже, сижу и плачу, пока пишу это, никак не могу остановить свои рыдания, а ведь скоро уже завтрак, и я должна буду привести себя в порядок. Если вдруг ты, […], когда-нибудь прочитаешь этот дневник (а ты обязательно это сделаешь, потому что я возьму его завтра с собой, хотя ты об этом пока что не знаешь), то, пожалуйста, знай, что ты единственный человек во всём мире, которого я любила по-настоящему. Мой любимый и красивый друг, желаю тебе после моей смерти всего самого наилучшего». Жемчужные капли слёз действительно украшали эту запись, стирая чернила и оставляя на бумаге сильные разводы, а я глядела на это послание литератору и сама же пыталась сдержать плач. Меня растрогали последние слова актрисы в той мере, в которой и разозлили, ибо после её гибели в жизни учителя появились только проблемы и жуткое нежелание продолжать существование в этом мире. Свою тоску эта причудливая девушка завернула в милый конверт с нарисованным цветком и подарила его преподавателю, не ожидавшему, что вся печаль жизни теперь будет храниться у него. «02.12.20** В час ночи под светом тусклой луны не так уж и удобно писать, но я же должна оставить после себя хоть что-то, да? Только что притащила первый попавшийся стул из актового зала, а сейчас сижу на нём под клёном и жду […] в одной школьной форме. На улице ужасно холодно. Охранник полчаса назад закончил осматривать территорию, поэтому до пяти утра его точно здесь не увидят, если, конечно, моё тело не найдут раньше. Но это как-то маловероятно. Мы распланировали всё так, что он сначала задушит меня прямо здесь, а потом повесит на этом дереве, подстроит под самоубийство. Надеюсь, что ему хватит на это сил, потому как я где-то читала, что трупы очень тяжёлые. Хорошо, что клён не был высоким, в принципе, можно будет всё-таки меня повесить, хотя и не факт, что с первого раза. Петлю я уже завязала, даже накинула на себя примерить. Чувства достаточно противоречивые, если говорить честно. Ощущение, что она уже стягивает мою шею, сама по себе. Его тихие шаги где-то совсем рядом, поэтому я заканчиваю писать. Собираюсь подкинуть дневник в какой-нибудь сугроб, он по-любому его заметит и чудовищно сильно разозлится на меня, ведь здесь описано всё. Абсолютно. Пока». В этот день слов было сказано больше, чем во все остальные. А у меня их совсем не осталось. С пустотой между рёбер я принялась открывать последнее присланное письмо, понимая его отличие от всех других в том, что эта была не вырванная из дневника страница, а нечто другое, более аккуратное и гладкое. Это было послание от самого Шварцевского, адресованное лично мне. «Здравствуй, Лиза. Наверняка подобное для тебя будет неожиданностью, только вот иначе я не могу поступить. То, что я написал тебе письмо, а не назначил встречу, чтобы обсудить это всё вживую, доказывает трусливость моей личности, но умоляю, выслушай меня ещё раз. Вместе с этим листом в конверте также лежат вырванные страницы из дневника актрисы. Возможно, ты их уже прочитала, поэтому знаешь, что местонахождение этой тетради на момент происшествия было для меня неизвестно. И в конечном итоге я не успел избавиться от всех страниц в ней, забрал лишь последние записи, в которых наиболее подробно описывался её план и моя причастность к нему. Единственное, что мне всё же удалось сделать, это зачеркнуть все имена, сбить с верного пути того, кто нашёл бы её дневник. Запутать тебя. Признаться честно, в глубине души я надеялся, что нас заметят прежде, чем я её убью. Но этого не произошло, меня никто не остановил. Я так рисковал, вешая её тело напротив окон общежития, что оглядывался назад всякий раз, когда слышал шорох за спиной. Ветер в ту ночь, знаешь ли, был ужасно беспокойным. Но в один момент, когда дело уже было закончено, я понял, что неподалёку от меня шумел не он, и спрятался в тени, замечая ту старшеклассницу, которая первая и обнаружила труп. Мне пришлось подыграть ей и сказать, что я прибежал на её крик, чтобы выяснить, что же произошло, и практически сразу стал её успокаивать. Она действительно тогда сильно испугалась. Когда же я позвал охранника и к нам присоединился Золотарёв, отвлечённый от разработки нового сценария, вокруг места преступления собралось уже столько людей, что бедный Сергей Иванович никак не мог с вами со всеми справиться. Ты единственная выбивалась из толпы взволнованных подростков, потому что пристально глядела не на труп, а на меня. Ты с особым вниманием рассматривала не тело погибшей одноклассницы, а мою взволнованную персону, и, господи, меня это так напугало. Я первым делом подумал о том, что ты всё видела, всё знаешь, собираешься обвинить меня перед всеми, но я ошибся, хотя чувство страха ещё не скоро меня покинуло. Ты смотрела на меня по другой причине, которую я так никогда и не узнаю. Попросив меня о своём убийстве, актриса уже тогда сжала вокруг своей шеи пальцы самой смерти и убила себя. Сама. Без чьей-либо посторонней помощи. Её случай — суицид чистой воды, только лишь произведённый другим человеком. По крайней мере, так считала она. Я же не мог сомкнуть глаз от мысли, что погубил чью-то жизнь. Видел её в каждом своём кошмарном сне, зовущей к себе и протягивающей тонкие руки. На протяжении нескольких дней пытался делать вид, будто ничего не произошло, но эти надоедливые перешёптывания на каждом шагу, в каждом углу, коридоре пансиона сводили меня с ума. Затем я пытался и вовсе не спать, чтобы избавиться от кошмаров, но получалось у меня отвратительно, ибо и без сна покойница преследовала меня. Я всё время вспоминал тот миг, когда она сделала свой последний вздох, а в её глазах будто что-то потухло. Она умерла с улыбкой на лице и со слезами радости на щеках, и именно в таком виде я её и запомнил. Ещё эти рыжие кудри, запутавшиеся между пальцами, по сей день мне мерещатся. Но ладно, не будем говорить о плохом, сейчас хочется вспоминать только самое лучшее. Я нарушил один из своих главных принципов. В последнее время всё чаще выделял тебя на фоне других учеников, потому что по-другому просто не получалось. Ты это заметила? Лиза, я хотел постоянно общаться с тобой, видеть тебя. Странное желание, правда? Очень надеюсь на то, что ты забыла про строчки из дневника погибшей о том, как я всё чаще задерживал свой взгляд на тебе и сравнивал твои волосы с утренним солнцем. Ох, а я ведь сейчас тебе об этом случайно напомнил. Тогда надеюсь, что ты выбросила из головы воспоминания о том, как я писал стихи, посвящая их тебе, а актриса назвала меня смешным и влюблённым поэтом. Упс, вот и снова проговорился. Ты же не обидишься на меня за это, так ведь? У меня есть к тебе одна просьба, ибо я не посмел просить у тебя нечто большее, но, пожалуйста, выполни хотя бы это. Моя бедная, бедная Лиза, сотри кровь с моих запястий и сожги всё, что было связано со мной. Со всеми нами. Уничтожь все доказательства того, что в стенах нашего пансиона могло произойти нечто подобное. Заранее благодарен тебе за это. И я знаю, что это совершенно неправильно и не к месту, абсолютно некстати, но я тебя…». На этом его письмо оборвалось смазанным многоточием. Всё это время моя любовь была в меня влюблена.

XIV.

После прочтения письма от учителя я, быстро накинув на себя куртку и завязав шарф, подбежала к двери своей комнаты, кое-как её открыв, и помчалась прочь к выходу из общежития. По пути растолкала нескольких учениц, бросая им вслед жалкие извинения, и даже врезалась в стену, чуть не упав с лестницы перед этим, лишь бы успеть к Шварцевскому. В его голове сейчас копошились губительные мысли, тысячи демонов шептали ему о совершении смертельного греха, он был в глубоком отчаянии. Учитель убил человека, совершил преступление и наказывал себя за это сам, потому что жертва его не считала этот поступок чем-то ужасным, она постоянно твердила о том, что это посланный с небес подарок, истинное счастье, которое так долго ждали. Литератор не знал кому и во что верить: винить себя за совершённое им деяние или боготворить себя за спасение души актрисы. Он разрывался на части и лишался рассудка, ждал помощи с моей стороны, а я и не знала, что лучше для него сделать, и просто бежала по снегу, втаптывала его берцами в землю и пугала своим безумным поведением встречных учащихся. Я не имела права заходить в общежитие для преподавателей, но ситуация требовала именно этого, поэтому я пыталась выдумать более-менее хорошее оправдание своему внезапному визиту к педагогу. Без всяких сомнений, у входа меня постарается остановить охранник или кто-нибудь ещё, возможно, остальные учителя, но нужно будет убедить их в том, что мне необходимо было увидеться с ним, с пропащим человеком на этом свете, что это был вопрос жизни и смерти, самая важная вещь, предоставленная лично мне. Я должна была добраться до его комнаты как можно скорее, в ином случае было бы уже слишком поздно. Несколько раз я падала в снег, царапая ладони об колкий лёд, но меня это не останавливало. Порванные ещё у себя колготки давали морозному ветру согласие на холодные прикосновения к ногам, но бешеный темп моего бега хоть как-то согревал меня, вырывая взбалмошное сердце из груди. Воздуха в больных лёгких не хватало, но я старалась этого не замечать, практически не дышала, когда забежала на порог нужного мне задания, сгибаясь пополам от накатившей вмиг усталости. Продрогшими пальцами схватилась за скользкую ручку входной двери и потянула её на себя, обволакиваемая тёплым ароматом помещения. В холле было пугающе безлюдно, серые стены сгустились надо мной, словно сентябрьские тучи перед проливным дождём, и я огляделась в поисках лестницы, по правде говоря, зная лишь, что комната преподавателя находилась в самом начале коридора на третьем этаже. К этой информации имели доступ все девушки, обсуждая между собой фантастическую возможность когда-нибудь побывать в ней и смеясь над собственными нелепыми мыслями. Я же воплощала их мечты в реальность, только вот причина моего посещения обители Шварцевского была до несмешного серьёзной. Отыскав лестницу за ближайшим поворотом у старого пожелтевшего цветка в большом горшке, я начала подниматься по ступеням и в страхе замерла, уловив настороженным взглядом фигуру охранника в паре метров от себя. Он меня тоже заметил, будто и не поверил в то, что я действительно стояла перед ним, поэтому застыл на месте и с глупым выражением на лице рассматривал меня. Наверняка ещё сравнил с привидением, по-другому внезапную бледность его лица нельзя было объяснить, но я торопливо отвернулась от него и помчалась наверх, хватаясь ледяными от паники ладонями за перила. Первый пролёт, второй, третий — и я оказалась на необходимом мне этаже, задерживаясь взглядом на самой первой двери. Да, это она, это определённо должна быть она! Золотистые цифры на фоне коричнево-бордового дерева, уведомляющие меня о сто первой комнате, отпечатывались перед глазами, как выжженное на теле клеймо. Сделаю шаг вперёд и буду внутри, спасу учителя, если ему требовалось моё спасение, а сейчас я словно заморозилась, превратилась в жалкого снеговика, который и с места сдвинуться не мог, если его не пнуть ногой. Счастливые детишки это обязательно с ним сделают, так ещё и на части сломают, не пожалев о содеянном. Я в детстве так и поступала, каюсь. Спустя кошмарно долгие секунды терзающих сомнений, я постучалась к Шварцевскому, сделав это до одури слабым и тихим жестом, но в ответ не услышала ничего и повторила стук ещё раз. Ещё, ещё, ещё и ещё, пока в виски не ударило эхо избитого дерева. Учитель мне не отвечал, и я дёрнула за ручку двери, что, как оказалось, всё это время была открыта. Очень странно. Я зашла к преподавателю, наплевав на все рамки приличия, которых между нами уже давным-давно не было, и поспешно скрылась в чужом пространстве, чтобы не попасться на глаза охраннику, явно теперь понимающему, что кто-то из учеников проник на запретную для них территорию. Меня встретила пренебрежительной сухостью пустая и чистая комната, в которой будто бы никто никогда и не жил. Кровать с педантично заправленным постельным бельём, взбитая до припухлости подушка, наглухо закрытое окно, деревянная тумбочка без каких-либо принадлежностей, лежащих на ней, — ничего, бессодержательный уголок. Единственной вещью, выбивающейся из этой отсутствующей тьмы, был раскрытый нараспашку шкаф с висящей на вешалках мужской одеждой. Выглаженные рубашки и брюки, знакомое мне чёрное пальто, малочисленные футболки и штаны с гостеприимством встречали меня, ласково напоминая о том, что их хозяин был ещё где-то здесь. И это меня по-настоящему обрадовало. Я постучала берцами о скрипучий паркет, избавляя обувь от лежащих на ней небольших сугробов, и оставила после себя влажные следы на самом пороге. Литератор не будет из-за этого злиться, я уверена, ведь на такие вещи ему уже было абсолютно всё равно. В помещении не горел свет, его накрыла таинственная полутьма, и только большая полоса огонька из настежь открытой двери в ванную комнату поразила меня. Преподаватель по литературе был там, но не услышал моё громкое появление у себя? Я осторожно приблизилась к одинокому источнику света, стараясь придумать необычную фразу в качестве непредвиденного приветствия, но уловила взглядом полную неподвижность внутри. Я ступила в ванную в верхней грязной одежде и осмотрелась: зеркало, шкафчик, санузел, сама ванна с закрытой шторой… и опять никого. Во всей этой комнате я была одна. Шварцевского здесь взаправду не было, он будто исчез, провалился сквозь землю и оставил после себя лишь душераздирающее письмо в красивом белом конверте. Измученно выдохнув, я подошла к раковине, оперевшись о её край покрасневшими руками, и посмотрела на собственное измождённое отражение. В последние дни я выглядела отвратительно, будто умерла ещё лет десять назад, а сейчас решила выйти из своей заброшенной могилы и повидать мир. Похудевшее лицо с нанизанной на него трупной кожей хранило на себе опустевший, безжизненный взгляд с застывшими на нём слезами, искусанные до ран губы и ужасные синяки. Светлые волосы давненько уже запутались, спадая на плечи секущимися концами. Я решила умыться, чтобы привести себя в подобие человека, и потянулась к блестящему крану, как вдруг заметила на дне раковины разобранную бритву без лезвий. Рядом покоился небольшой листок для заметок с двумя написанным от руки строчками. Почерком учителя литературы было выведено: «Смерть придёт и найдёт тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, враньё: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у неё будут твои глаза, Л.» Это был отрывок из «Натюрморта» Иосифа Александровича Бродского, а дописанная от самого Шварцевского «Л.» могла означать только одно — первую букву краткой формы моего имени. Он написал это вместо моего полного имени, потому что боялся, что кто-то мог прийти раньше меня, и тогда возникли бы вопросы касательно моего визита в его комнату. Но я не понимала, что могла означать эта его записка. К чему здесь упоминание смерти, если он, судя по вещам, ещё никуда не ушёл, по крайней мере, за территорию нашей школы и ничего не сделал? Он же действительно пока что не совершил никакую глупость, да? Я должна была отыскать его как можно скорее, ибо отсутствие лезвий в бритве выводило меня на омерзительные мысли и предположения. Сделав шаг назад, я почувствовала, как что-то отлетело из-под подошвы моей обуви и звонко поскакало по кафелю ближе к ванне молочного цвета. Я нагнулась за непонятной вещицей и вздрогнула, стоило мне увидеть, на что я наступила секунду назад. В моей руке лежало то самое пропавшее остриё, вдоль и поперёк окрашенное в красный. Оно всё было в крови. Широко раскрытыми глазами я смотрела на то, как в сантиметре от него на мою ладонь с края ванны упала капля воды, а затем вновь, пока крохотная лужица не окрасилась из-за испачканного лезвия в кровавый оттенок. Я подняла голову и поняла, что не оглядела в этой комнате только одно место: пространство за этой полупрозрачной шторой. Выпрямившись во весь рост, я швырнула грязное остриё в раковину, протерев ладонь о ткань школьного пиджака, и с остановившимся сердцем потянулась к занавеске, резко открывая её. В ванне, наполненной багровой водой, лежало бледное тело Шварцевского с прикрытыми глазами и блаженным спокойствием на лице. Он закинул руки по краям, и с пальцев правой в покойном ритме стекали на кафельный пол капли кровавой жидкости, которая и падала прямо на мою ладонь. Учитель был одет в свои привычные классические брюки, лоферы и в белую рубашку, что я видела на нём осенью этого года. Этой морозной зимой он заменил её на вязаный свитер. Все вещи прилипли к его телу, рельефно очерчивая его части, а рукава сильнее всего окрасились в красный, выставляя напоказ испещрённые вдоль и поперёк глубокие порезы запястий. Литератор вскрыл острыми лезвиями бритвы собственные вены. Я прикрыла раскрытый от страха рот дрожащей рукой и отшатнулась от ванны, хватаясь другой за раковину и опускаясь на пол, съезжая по гладкой поверхности стены. Прямо передо мной лежал мёртвый учитель, убившей себя из-за вины перед великой актрисой. Помещение вокруг меня поплыло, затягиваясь в багрово-белый узел, смешиваясь в противную палитру тошнотворных оттенков, и я подумала, что мне нужно отсюда бежать, как можно быстрее уходить, дабы никто меня не нашёл именно здесь, в комнате с ещё свежим трупом. Я попыталась подняться, поскальзываясь на образовавшейся луже, и перед тем, как окончательно покинуть место смерти преподавателя, вытащила из раковины его предсмертную записку, пряча в карман куртки. Так будет лучше, мало ли кто-то догадается о его особых взаимоотношениях с ученицей, ради которой он потратил несколько минут перед своей смертью и посвятил ей строки из великолепного стихотворения. Я вылетела из его комнаты, громко хлопая дверью на весь коридор третьего этажа, и истошно закричала, не в силах больше сдерживать горечь его утраты. Стоило мне со слезами на глазах завернуть к лестнице, как вдруг я врезалась в какого-то высокого человека, случайно раскидывая по ступеням выпавшие из его рук бумаги. Чёрт возьми, я влипла по полной. — Прошу прощения, — сломанным голосом пробормотала куда-то в пол, лишь бы не сталкиваться со взором незнакомца, и тотчас же почувствовала на своих плечах его руки, начинающие меня трясти. — Бог ты мой, Лизонька, что ты здесь забыла? — передо мной возвышался обеспокоенный Золотарёв, и я предположила, что теми листами был очередной его сценарий. Мы с ним давно не виделись, а репетиции его я окончательно забросила, поэтому мне стало вдвойне совестнее перед ним. — Почему ты плачешь? — он наклонился ко мне, осматривая на предмет ранений, но ни за что бы не догадался, что сломанное сердце не так-то просто найти. Я крепко схватила учителя по актёрскому мастерству за предплечья, сжимая рукава его бежевой водолазки, и с усиливающейся в сознании паникой указала головой ему в сторону комнаты Шварцевского. Хоть и не сразу, но он понял, что я имела в виду, и, в последний раз как-то неловко поглаживая меня, отстранился, чтобы направиться в триста первую. Не заботясь в этой жизни уже ни о чём, я села прямо на пол коридора, поджимая ноги под себя, и зарылась в волосы, нервно вытягивая их по всей длине. Истерично рыдая, я старалась поразмыслить, почему довела себя до такого ненормального состояния. Из-за чего именно я хотела навсегда исчезнуть, чтобы больше не подвергать себя такой жгучей боли? Не знаю, наверное, из-за всего. Но очень даже вероятно, что только лишь из-за него. Литератор был главной причиной того, что я желала сейчас всем своим изломанным сердцем отправиться вслед за ним.

XV.

Этот трагичный год подходил к концу. Вчера по всей нашей закрытой школе-пансионе прошла весть о смерти самого лучшего и прекрасного преподавателя по литературе, который совершенно внезапно для всех покончил жизнь самоубийством. Для меня же всё было предельно ясно. Его тело сегодня утром собирался вскрывать отец Вдовина, что мы все дружно узнали от самого старосты во время завтрака, пока он начинал делать очередные ставки на мотив суицида педагога. Девушки, наконец-то поумневшие, сразу же отказались от этой затеи и продолжили утирать свои распухшие носы шёлковыми платками. Они целую ночь проплакали из-за услышанной ещё вчера вечером новости, и большинство парней из нашего литературного класса присоединились в их клуб скорбящих, заливая слезами всю столовую. Никто в этот раз не делал ставки, потому что понимал, что подобное действие было бы оскорбительным по отношению к любимому учителю. Я поддержала это их зрелое мнение. Вроде бы наша история про Шварцевского тоже подходила к концу, если бы не одна деталь, которую я так и не осуществила. Внимательно перечитав последние абзацы его предсмертного письма, можно было заметить, что он просит меня о небольшой просьбе. Именно поэтому я сейчас стояла у раскрытого настежь окна в своей комнате и задумчиво глядела на горящую озорным пламенем свечу, что располагалась на подоконнике рядом с глубокой тарелкой, наполненной водой из-под крана, взятой украдкой мной из столовой с сердечным обещанием вернуть её обратно. В исхудавших руках я держала стопку писем, вырванные мной до самого конца страницы из дневника великой актрисы и купленную у Вдовина фотографию её трупа. Я поклялась преподавателю сжечь все эти вещи, поэтому и исполняю его волю сейчас. В рыжем пламени растворялись края записей о днях из жизни повешенной, серые обрывки пепла улетали в окно, смешиваясь с хлопьями вечно кочующего снега, а некоторые детали выбрасывались в посуду с водой, размягчаясь в ней до кремообразных волокон. За ними ту же процедуру повторило письмо литератора, сгоравшее медленнее всего, а затем — и полароид, омывающий чёрными круглыми разводами мёртвое тело на секционном столе. Пятно неимоверно быстро росло, а вслед за ним из моего поля зрения исчезло и лицо девушки. Написанная перманентным маркером злополучная дата утонула на дне тарелки в мутно-серой воде. Всю мою комнату окутал терпкий аромат сгоревших воспоминаний. Где-то в лесу, наверное, исчез рубиновый перстень Михаила Юрьевича, становясь новым украшением любопытного путника, а на красной помаде из гримёрки многочисленные пальцы учеников стёрли отпечатки рук литератора. Преподавательский стол Шварцевского любезно забыл о непозволительном и пьяном поцелуе на нём, а выкинутые в сугроб у библиотеки зажигалка и сигарета были убраны пожилым дворником. Всё вокруг согласилось тактично стереть из памяти пребывание учителя литературы в нашем пансионе, а подступающий январь совсем по-щедрому заверил меня в том, что скроет своими жестокими вьюгами все наши тайны и преступления. Главное, в конце концов, что я выполнила его просьбу, но, увы, не смогла выжечь все воспоминания о нём из собственного сердца, ибо это было невозможно. Изящный образ Шварцевского в траурном чёрном остался внутри меня навечно.

конец.