Ситуация

Тарталья бы начал свой рассказ Арлекино двумя способами. Первый, привычный и действенный, с возмущений; второй же — «тебе, подружка, наверное, интересно, как я оказался в такой ситуации…» — наподобие зачина из бульварных романов иназумского дома Яэ, которые он читал в перерывах между геноцидом хиличурлов и выбиванием долгов. Второй вариант не подходил. Тарталья понятия не имел, как оказался в «такой» ситуации. Да и Арлекино, будь она неладна, на горизонте не маячило. Время в крепости Меропид под толщей воды и строений ощущалось растянутым, как резина, и липким, что сперма. Вместо Арлекино слонялись в разные стороны, шелестя механическими суставами-шестерёнками и болтами, железные жандарматоны-стражи — дешёвая рабочая сила. Дешевле только бедняки из Флёв Сандр. Иногда в узких коридорах мелькали мелюзины. Те рождали ассоциации: заговорившие крабопсы и желе в форме человеческих детёнышей; сладкий мармелад, в конце концов. Тарталья пытался не думать. Потом пытался отвлекаться на возвращение чувствительности рук — они были скованы проржавевшей цепью кверху, над его головой, и, обескровленные, уже не ощущались частью тела и выбелели сильнее полей Снежной. Иногда цепь отстегивали от крюка, давая крови вернуться в жилы — это хваленое фонтейновское милосердие. Чёртов Фонтейн, думал Тарталья, упрятанный в Меропид: подальше от журналюг и других агентов Фатуи заодно. Чёртов Фонтейн с чёртовым правосудием и милосердием. Чёртов Верховный судья. И Цербер — тоже чёртов, доходило потом. Главный фактор странности всей «этой» ситуации. — Вставай, фатуист. Первая встреча пахла табаком, который периодически курил Цербер-Ризли; и случилась через пару часов после его нокаутирования Нёвиллетом в зале суда. Тарталья даже тогда не успел среагировать и понять. Сейчас, распластанный на полу крепости, — и подавно. Глаза чудились тяжелее цепей на кистях. — Вставай, тебе сказали. Никто не будет с тобой возиться. Он с трудом разлепил глаза. Взгляд сразу упёрся в чужую подошву: массивную и грубую, вроде почерневших от солнца натланских головорезов. Тарталья проглотил кислую желчь. В районе подкорки всплыла мысль, что блевать на чужую обувь багетом с морепродуктами из «Дебор Отель» в Фонтейне, наверное, — моветон. Владелец подошвы-головорезов сверху сказал: — Моё имя Ризли, я начальник крепости Меропид. Чувствуй себя как дома, фатуист. Прежде чем снова свалиться в подобие бездны внутри черепной коробки, Тарталья усмехнулся; «как дома». В Фонтейне знали толк в юморе. Вторая и третья встречи не меняли своего табачно-сырого запаха темницы: разница — Тарталья успел рассмотреть начальника, назвавшегося Ризли. Тому, ожидаемо, не понравилось. Но даже так — это вездесущее «но» мелким шрифтом в любой ситуации — Ризли оказался слишком благороден, чтобы не ударить в живот за издевающиеся глаза, и достаточно милосерден, чтобы принести ему ослизлую баланду в миске, похожей на собачью. Вторая и третья встречи уложились в пять дней. За этот период механические стражи не проронили ни слова своими промасленными устройствами, заменявшими им голосовые связки. Зато работавшие здесь мелюзины, добрые крабопсы, сказали: «Вас ждёт суд самой Леди Фурины, лорд Предвестник» — и Тарталья жалел, что в силу снежнийского воспитания не мог плевать в лица морских детей. А хотелось сильно. Сильнее только ввязаться в бой и маминой окрошки. Единственными стоящими внимания вещами в Меропид оставались Ризли да его полу-равнодушный густой взгляд, пропарывавший мясо с умением мясницкого топора. Взглядом тем Ризли рассматривал его полуголое тело, белевшее на каменном полу — Тарталья думал о глазах мясника, прикидывающего, куда опустить топор, чтобы вырезка получилась что надо. От этого сравнения хотелось ёжиться. А потом Тарталья задумался. В четвёртую встречу, произошедшую то ли во время ужина в крепости, то ли уже за полночь, Тарталья смело перебрал с кислородом и выдал: — Можешь трахнуть меня, если потом выпустишь поссать. Ризли дёрнулся. Дёрнулась тарелка с кашей в руках. Его пустоватые, как брюшная полость после нескольких дней голодовки, глаза поднялись с томатно-красной ссадины на талии Тартальи к его лицу. Оно было ещё пустее, чем глаза Ризли. Тот их, к слову, закатил так, что едва-едва не разглядел собственный мозг — Тарталье этот жест показался обидным. — Ты выглядишь хуже мондштадтской проститутки. Думаешь, у кого-то на тебя встанет, фатуист? Ешь. Ведро в углу. К удивлению Тартальи, Ризли остался, хотя никогда не позволял себе подобного раньше. Совать в глотку мешанину из отрубей под взглядом по ту сторону клетки — опыт удивительный. Несколько унизительный, но, в принципе, терпимо, решил Чайльд. Когда он отставил миску с недоеденной кашей и погнутой ложкой — та была ржавая, как и всё железное от вездесущей фонтейновской воды — зазвенели ключи в лунке-замочной скважине. Настала очередь Тартальи дёрнуться. Ризли шагнул внутрь камеры с самым скучающим выражением лица, словно рассматривал на ярмарке стекляшки под видом рубинов и сапфиров. — Развернись. — бросил он. Пока Тарталья выбирал между «ты охуел?» и «ты же не хотел?..», маячившими на языке, прошло не так уж много времени. Для Ризли этого хватило — тот, наверное, посчитал, что Предвестник дал заднюю или готовился к нападению — не суть важно. Выбор пал на второе. Руки потянули вверх, вздёрнув за цепь, как строптивую суку; в конечном итоге Ризли развернул его сам, крутанув на все сто восемьдесят на месте. Щёку поцарапали мокрые кирпичи. — Передумал, начальник? Фанат мондштадтских проституток? — Тарталья издевался, выгнув шею под каким-то удивительным нечеловеческим углом. Пытался вглядеться в равнодушную пустоту на месте глазниц; не получилось — голову вернули в то же положение к мокрым кирпичам, вжав в висок ладонь. Смелость и строптивость быстренько ретировались. Вылиняли в липкое скользкое чувство, присосавшееся к животу, стоило Ризли по-собачьи укусить Тарталью за загривок, его ногти в этот момент скребли кровяную корочку на ссадине. Вздох получился несколько невротичным. — Слушай, брат, я же шутил… Ты это серьёзно?.. — спросил со знанием ответа Тарталья. По движению воздуха за спиной можно было предположить, что Ризли пожал плечами. — Ты сам предложил. Пояс, не утяжелённый Глазом бога, оставшимся у Путешественника, отныне выполнял больше декоративную функцию, чем действительно поддерживал штаны Тартальи. Он осознал это, когда испугался, с какой лёгкостью Ризли стянул их с бёдер сразу вместе с трусами — и впрямь похуже северных шлюх: те не задирали своих юбок так быстро. Примерно так Тарталья и оказался в «этой ситуации» — жаль рассказать некому: не было ни Арлекино, ни Путешественника с болтающейся рядом Паймон. Был только Ризли, и хриплое влажное дыхание над ухом. Растягивал он молча и долго: скорее из неопытности, чем из заботы и волнения «а вдруг преступнику и угрозе Фонтейна номер один больно?», при этом совершая множество непонятных движений. Загрубелыми шершавыми ладонями он сжимал грудь Предвестника, будто тот был женщиной; задирал рубашку, царапал соски, оглаживал тазовые косточки и иногда с особым звериным удовлетворением нажимал на кадык, заставляя задыхаться от тупой давящей боли в горле и захлёбываться слюной, пока сзади вылизывал позвонки. Несколько раз Тарталья ловил тяжёлые шаги жандарматонов, раздававшиеся в коридоре с механической периодичностью. Подумал застеняться: мало ли какой впечатлительной мелюзине взбредёт в голову застукать их с начальником — но потом отмахнулся: стал хрипеть, двусмысленно смеяться и выстанывать «сука», «блять» и «пиздец» на чистом родном. Мял его Ризли основательно. Будто намазывал маслом отбивную, прежде чем бросить на сковородку, хихикнул Тарталья. Масла, кстати, не нашлось; сам для себя он решил, что Ризли не так уж частно снизосходит до секса с заключёнными, поэтому возгордился — пока в рот не ткнулись сразу два пальца. Больше ни о чём другом он подумать не успел. Собственная слюна в собственной заднице хлюпала в полутишине, что периодически озарялась рычащими ругательствами и тяжёлым собачьим дыханием за спиной. А апогеем «этого» Тарталья счёл крупную головку, ткнувшуюся в растянутый анус; хотя ещё на это место претендовал особо болезненный укус под челюстью, принявшийся опухать и кровить. Но потом Тарталья подумал — нет. Настолько полным живот не казался с момента банкета Фатуи в одном из ресторанов Кур-де-Фонтейна. Чужой член, казалось, тыкался в самый желудок, пытаясь что-то выбить из тела. Тарталья закричал. Пару рёбер хрустнули, так он изогнулся в своей попытке сделать хоть что-то; Ризли сжал его горло в локте, а второй рукой вцепился в ягодицу, оставляя малиновые борозды от ногтей. Над ухом что-то проурчало: потом дошло — «хорошенький…», следом — «давай потише, а?», но потом заволокло болезненным звоном: Тарталья вспомнил колокол в родной деревне, будивший поутру петухов и крестьян. С маслом было бы наверняка проще. Но Тарталья не то что бы специалист: в армии баловался, но свои снежнийские мужики — совсем другое. Фонтейновские надзиратели же были похожи на собак. Ещё, как оказалось, не чурались опускаться до секса с пленёнными юношами. — Какой же ты громкий… — сказал Ризли и укусил за ухо. Крепкий натренированный квадрицепс встретился с дрожащими бёдрами Тартальи — звук получился воистину: закраснелся бы даже гладкий, как поверхность воды, Верховный судья. Краем сознания, уже смирившегося с происходящим, Тарталья отметил: Ризли не был груб на манер насильников и отморозков, пользовавшихся своим положением и силой. Ризли был… своеобразен. И член его — тоже: даже смирение не помогло справиться с этими толчками в животе и щипанием между ягодиц. Собственное естество, блестевшее от предэякулята, болезнённо терлось о кирпичную шершавость — но даже не коснуться никак, Ризли бы точно не оценил. Он же тут правит бал. Под конец его темп сбился с несколько собачьего, хаотичного до ленивых потрахиваний и скольжений в мокром проходе. Когда Ризли кончал, Тарталья расслышал вновь — сумел, вопреки здравому смыслу! — Хорошенький… И следом: — Ты молодец, фатуист. Заново захотелось сблевать; жаль чужих ног перед глазами не было. Тарталья смиренно впёрся лбом в стену, прикрыл веки и ждал, пока его не наполнят спермой и не оставят размягчившееся тело в покое. Ещё с минуту Ризли пытался отдышаться и рассматривал Тарталью: кожа у того была бледная, как хлопковая ткань, иногда с гроздьями веснушек и румянца цветом в бочину спелого яблока. Те гроздья, что раскинулись на бёдрах — Ризли рассмотрел лишь благодаря свету ламп на животном жиру — испачкались несколькими каплями семени, стёкшими вниз. Он задумчиво собрал их большим пальцем и втиснул в дырку. Тело под ним вздрогнуло и зашипело. — Теперь выпустишь меня? — «фатуист» обернулся: из ледниковых глаз сыпались разряды недовольства. Ризли же его глаза казались светло-зелеными, будто пленка ряски на пруду. От комплимента он воздержался. — Выпущу. Приведи себя в порядок. Пока Ризли шарил на полу в поисках размотавшихся черных бинтов, спавших с одной из ладоней, и ключей от камеры, Тарталья натягивал на испачканные спермой бедра штаны. Всё тем же краем сознания, оказавшимся самым адаптируемым из всех краёв, он усмехнулся, мол, повезло, что на нём сейчас черное — мокрых пятен не разглядеть. Цепь тяжело звенела в такт мыслями в голове. Ризли вывел его из камеры под локоть на манер джентльменов и аристократов — и даже почти нежно поддержал за талию, когда Тарталья пошатнулся. В коридоре всё так же висели пустота и тишина. Жандарматонов не было видно. Тарталья вдохнул густой и сырой запах крепости Меропид и, ведомый Цербером-Ризли, думал: «В конце концов, здесь не так уж и плохо». Прошлую мысль догоняла следующая: «Я точно расскажу эту историю Арлекино».