Несмотря на то, что он клялся, что в его жизни есть только одна женщина, ради которой он сделает всё, у Люпена были периоды, когда он только и делал, что предавался плотским утехам где-то на стороне, возвращаясь пьяным и помятым домой и падал к Дзигену в кровать. У Дзигена не было сил как-то этому противиться.
Varsik. Зажигалка
— Да пошел ты, Люпен! — рявкнул Дзиген и вырубил телефон. Вот прямо вообще выключил! В ответ на вопросительный и чуть осуждающий взгляд Гоэмона, объяснил: — Он вдрызг пьяный, лыка уже не вяжет, и хочет, чтобы я его забрал. Нет уж, я ему не такси. Придурок! — Странно, — раздумчиво проговорил Гоэмон. Дзигену и самому все это казалось странным. Всего-то пару часов назад, разряженный как павлин, Люпен покинул их убежище, якобы для встречи с очередной девушкой. Хотя почему, якобы? Совершенно определенно. А на свиданиях Люпен обычно угощает своих пассий шампанским или легким французским вином. Да, конечно, он мог познакомиться с некой брутальной неформалкой, которая затащила его в бар, и они там накачались виски без содовой. Но все равно, это совсем не в характере Люпена. Нет, он не пай-мальчик и далеко не трезвенник, но при всей кажущейся беспечности он весьма осторожен. Если он и напивается, то только находясь в надежном убежище и в компании своих не менее надежных напарников. Увы, от женщин Люпен теряет голову и иногда забывает о всякой осторожности. Может и сейчас нечто подобное приключилось. Но Дзиген не исключал подставу. Такое уже один раз было. Люпен позвонил и заплетающимся языком попросил забрать его. Дзиген приехал и обнаружил не такого уж и пьяного Люпена в компании трех девиц. Оторвать вора от них не представлялось возможным. Дзиген не заметил, и сколько не вспоминал, так и не смог вспомнить момент исчезновения Люпена с одной из девушек. Он потом выговаривал Люпену, что бросать его сразу с двумя женщинами было совсем не по-товарищески. Люпен оправдывался тем, что мол он рассчитывал, что с Дзигеном и Гоэмон приедет, поэтому закадрил сразу трех девушек. Короче, решил порадовать напарников и сделать им хорошо. Дзиген не отрицал, что в принципе было и хорошо, и даже приятно, особенно поначалу, но уж больно шустрых девиц Люпен подцепил. Да и две женщины — это для него явный перебор. Наутро Дзиген ощущал себя не просто выжатым лимоном, а пропущенным через мясорубку и перемолотым в блендере одновременно. Даже сил ругаться с Люпеном не было. Поэтому сейчас Дзиген и отказался забирать Люпена. И пусть Гоэмон глядит на него с укором и грустью. Если уж так озабочен судьбой великого вора, то может сам за ним съездить. Но Гоэмон никуда не поехал: то ли счел, что это ниже его самурайского достоинства, то ли из солидарности с Дзигеном, но скорее всего — из-за непоколебимой уверенности, что великий вор Люпен Третий со всеми проблемами может разобраться самостоятельно. Как разобрался Люпен, выяснилось в полночь. С улицы послышался шум, в дверь загрохотали удары. Похоже, ее пинали ногой. Дзиген пошел открывать. — А вот и мы! — раздался радостный вопль. Дзиген остолбенел. На пороге стоял Люпен. Был он все в тех же синих в красную клетку брюках и бледно-зеленой рубашке. Голубая жилетка, фиолетовый пиджак и ярко-оранжевая бабочка исчезли без следа. Покачиваясь, Люпен пытался скинуть с ног желтые ботинки. Качало вора сильно и не только от алкоголя. На плече Люпена могучей глыбой повис совершенно осоловевший Зенигата, тоже где-то потерявший важную часть гардероба — свою шляпу. — Дзигееен, помоги! Дзиген не успел опомниться, как Люпен сгрузил на него Зенигату. Дзиген подумал, что инспектор весит целую тонну, просто невероятно, как Люпен умудрился его дотащить, а главное, зачем вообще он притащил его в убежище. Но спросить ничего он не успел. Люпен освободился от ботинок и с размаху повис на напарнике: — Ой, Дзигееен, что было, — восторженно протянул вор, — счас расскажу, только пошли в дом уже. Дальше все произошло одновременно. Люпен шагнул за порог, таща за собой напарника, Дзиген потянул Зенигату, тот качнулся и начал падать, свинцовым якорем увлекая за собой Дзигена. Бороться с силой земного притяжения Дзигену оказалось не по силам. Зенигата грохнулся на пол, Дзиген упал на него, а сверху свалился Люпен. — Дзиген, — захихикал вор, — хорошо, что ты сверху, а то бы Папаша тебя раздавил! — Ты с меня тоже слезь, — Дзиген скинул вора и попытался встать. — Дзиген, — Люпен вцепился в напарника, — я ж легкий. Тебе ничего не стоит поднять меня и отнести в кровать. А то ноги совсем не слушаются. Гоэмон недоуменно наблюдал за этой странной возней в коридоре: — Дзиген, — в голосе самурая чувствовалось осуждение, — когда ты успел? — Да я трезвый, — Дзиген безуспешно старался вырваться из цепких объятий Люпена, который к тому же пытался вновь нагрузить на него Папашу. — Мы на него надышали, — захихикал Люпен. Вор поглядел на Гоэмона и глаза его зажглись новой идеей: — Гоэмон, ты такой сильный, — Люпен выпустил из рук Дзигена и на четвереньках подобрался к самураю. — Помоги мне поднять Папашу! Гоэмон не стал отказываться. Он, действительно, был очень сильный, чем в глубине души гордился и не упускал случая продемонстрировать свою силу напарникам. Пусть знают, что все его тренировки не впустую, все не зря. Самурай поднял Папашу, взвалил его на плечо, придерживая одной рукой. Вторую руку протянул Люпену. Обрадованный вор уцепился за нее. Гоэмона качнуло. Дзиген зажмурился. Он уже готовился услышать грохот падения, представлял, как двое пьяниц обрушатся на несчастного самурая и уж точно его раздавят. Но грохота не было, лишь восторженные вопли Люпена, прославляющие самурайскую мощь и выносливость. Когда Дзиген открыл глаза, в коридоре было пусто. Стрелок достал сигарету, повертел ее в руках, а потом смял и бросил на пол. Перед глазами стояла картина: Гоэмон, легко и непринужденно несущий в одной руке Папашу, а в другой Люпена. И тут же — картина его собственного позорного падения под тяжестью Зенигаты. Эх, может и правда пора бросать курить? Дзиген открыл дверь, вышел на улицу, поежился от ночной свежести. Курить захотелось еще сильнее. Дзиген подумал, что надо бы пригнать Фиат, но черт знает, где его Люпен кинул. — А, плевать, — Дзиген махнул рукой, — Люпен кашу заварил, вот пусть ее и расхлебывает. Настроение испортилось. Уже хотелось не только курить, но и выпить. Коньяка, например, исключительно чтоб нервы успокоить. И тут Дзиген решил, что единственно правильным решением будет лечь спать. Когда человек спит, ему ничего не хочется. Стрелок зашел в дом, запер дверь, подобрал с полу мятую сигарету, потому что зачем же мусорить, и отправился на боковую. Дзиген уже почти заснул, когда кровать скрипнула и качнулась под тяжестью чужого тела. Тело лезло к нему под одеяло. — Люпен! — строго произнес Дзиген. — Чего тебе тут надо? — А я сегодня с тобой сплю, — осчастливил его вор. — Представляешь, Гоэмон уложил Папашу в мою кровать. — А куда же еще, — заочно поддержал Гоэмона стрелок, — твой дружбан, вместе пьете, вот и спи с ним вместе. — Папаша слишком крупный, — захихикал Люпен, — для меня. Ну, в смысле я с ним на одной кровати не умещаюсь. А вот с тобой мы как раз, как две пазлинки. Хочешь — валетиком ляжем, вообще никому не тесно. — Вот спасибо, всю ночь твои ноги нюхать, — возмутился Дзиген. — Лежи уж так, только тихо. И одеяло не перетягивай. И подушку мою не трогай. И не брыкайся. И руки не распускай. И спи молча. — Ой, ой, ой, какие строгости, — хмыкнул Люпен. — обижаешь, Дзиген. Я все предусмотрел — подушку свою принес, а одеяла нам хватит. И вообще, я когда сплю — тих и неподвижен, как самурай в медитации. — О, кстати, — в голову Дзигена пришла спасительная мысль, — а может, ты к Гоэмону спать пойдешь? — Нет, Дзиген, не хочу нарушать традицию. Помнишь, как в детстве. Ну, когда мы нашли трубу с виски… — Нет, — отрезал Дзиген и повернулся к Люпену спиной. — Спокойной ночи! Целую минуту Люпен лежал молча. Он даже честно закрыл глаза, но спать ему не хотелось. Может когда-то в детстве его и вырубало от пары капель виски, но сейчас совсем другое дело. А просто лежать было скучно, а еще немного обидно. Почему это Дзиген спокойно спит и даже не интересуется, что приключилось с его напарником. — Дзиген, а Дзиген, — позвал Люпен, — ты спишь? — Сплю, — мгновенно откликнулся стрелок. — А как же ты разговариваешь? — коварно поинтересовался Люпен. — А это я во сне, — тут же нашелся Дзиген. — Здорово! — обрадовался Люпен, — значит, и я буду спать, и разговаривать с тобой во сне. Ты не представляешь, Дзиген, какой фурор я произвел своим костюмом, все просто ахнули, — от избытка чувств Люпен взмахнул рукой и заехал напарнику по голове. — Люпен, — Дзиген повернулся к вору, — если ты не угомонишься, мне придется тебя связать, а рот заклеить скотчем! — Ого, Дзиген, а я не знал, что у тебя склонности к БДСМ, — Люпен заговорщицки понизил голос, — ну в принципе, я не против, но учти, никому еще не удалось связать меня так, чтобы я не развязался. И из наручников я освобождаюсь на раз. У нас даже с Фудзико из-за этого ничего подобного не получается. Выскальзывать из любых оков — это у меня на уровне условного рефлекса. Впрочем, было один раз. Тебе Гоэмон не рассказывал? — Нет, а что было-то? — Дзиген весьма неосмотрительно выдал свое любопытство. — Ой, сейчас расскажу, — даже в темноте было видно, как вдохновенно заблестели глаза Люпена. — Ты тогда куда-то по своим делам сорвался. Короче, в доме только я и Гоэмон. Домик такой уединенный, уютненький, посреди зеленого луга. Гоэмону такие нравятся. Он даже на крышу не полез, а остался в доме, со мной. И наступает ночь. Я ложусь в кровать, уже почти засыпаю, и тут вдруг дверь с тихим скрипом отворяется. Я открываю глаза и обалдеваю. На пороге стоит… — Люпен выдержал интригующую паузу, — …Фудзико. — Тьфу на тебя, — рассердился Дзиген, — не хочу я про твою Фудзико слушать! — Да ты погоди, погоди, ты только послушай, в каком она виде. Я ж говорю, обалдел. Фудзико — суровая госпожа! — В черном латексе и с плеткой, — усмехнулся Дзиген. — В точку, — подпрыгнул на кровати Люпен и принял сидячее положение, — приятно беседовать со знающим человеком. Да, вид у нее был потрясающий. Она ведь еще и свечи с собой принесла, расставила их везде, зажгла. И была она такая, такая… короче, я сразу на все согласился. — И вот, — мелодраматично продолжил Люпен, — Фудзико заковала меня в натуральные кандалы. Папаше бы такие понравились. Я ведь как ни пытался, так и не смог из них освободиться. То есть поначалу я и не пытался, наоборот, мне все нравилось. Просто Фудзико была сногсшибательна, это надо было видеть, Дзиген! Словами не описать, — Люпен пощелкал пальцами, словно и правду не находил слов. — Ничего, — хмыкнул Дзиген, — в следующий раз я обязательно останусь дома, чтобы посмотреть на Фудзико с плеткой. — Эх, Дзиген, будет ли он, этот другой раз, лучше бы ты тогда дома остался, — немного грустно произнес Люпен, — ну вот, сковала меня Фудзико, и как начала плеткой охаживать! Дзиген неопределенно хмыкнул. — Ага, — тут же среагировал Люпен, — вижу, тебе это нравится. — Может быть, — подтвердил Дзиген, — иногда мне тоже хочется взять ремень и как следует тебя выпороть. — Так в чем же дело, — тут же оживился Люпен, — зачем сдерживать свои порывы. Загнанные в глубину желания вредно влияют на психику. — Да просто смысла в этом не вижу, — пояснил Дзиген, — бате твоему надо было пороть тебя, а он мотался черт знает где. Или этой гувернантке вашей. И не ремнем, а розгами! А теперь поздно уже воспитывать. Дзиген положил подушку повыше и привалился к ней, скрестив руки за головой. Снова захотелось курить. А спать Люпен не даст, пока эту свою бредовую и не факт, что правдивую историю, ему не расскажет. На самом деле, Дзигену нравились истории Люпена, хотя он, для виду, ворчал и отказывался слушать. Эти байки всегда его смешили и поднимали настроение. Он и эту историю рад был послушать, но только не ночью. Увы, права выбора Люпен ему не предоставлял. — Мой папочка никогда меня и пальцем не тронул. Я ж пока мелкий был — у деда жил, потом он меня жалел, а когда я подрос — попробовал бы только, — несколько самоуверенно заявил Люпен. — Но ты слушай, что дальше было. Вообщем, стегает меня Фудзико, и мне становится все неинтересней и неинтересней. Потому что это реально больно и ни капли не возбуждает. — Может, Фудзико силы не рассчитала? — предположил Дзиген. — Может быть, — согласился Люпен, — но только мне все это совсем перестает нравиться, я начинаю выкручиваться из оков, но ничегошеньки у меня не получается. А Фудзико прямо в раж вошла. И тут мне, в натуре, становится страшно. И срабатывает мой второй условный рефлекс. Знаешь, какой? — Ты начинаешь орать «спасите, помогите», — предположил Дзиген. — Почти. Когда я совершенно не могу справиться с ситуацией и чувствую смертельную угрозу, а рядом нет моего любимого напарника, то я кричу одно только слово — Гоэмон! — Тише ты, Люпен, — шикнул стрелок, — а то сейчас Гоэмон и впрямь сюда прибежит тебя спасать. — Вот именно так тогда все и было. Только представь: дверь разлетается на куски, в комнату врывается Гоэмон. Вжик-вжик, и я свободен. И только тут Гоэмон замечает Фудзико. И до него доходит, что тут было. И я прямо чувствую, как он смущается и краснеет. Я еще надеюсь, что он заодно порежет и одежду Фудзико, но Гоэмон выбегает из комнаты и вообще из дома. — Бедняга, — посочувствовал Дзиген, — ты его шокировал. — Ой, ты Дзиген, лучше бы меня пожалел, Гоэмон взрослый мальчик. — А ты и подавно, чего тебя жалеть. Вы ж, небось, с Фудзико потом продолжили, только без плеток и наручников. — Ну да, — легко согласился Люпен, — мы с ней в ту же ночь и помирились. Зато Гоэмон на меня несколько дней дулся, вот с ним мы помирились только в ночь накануне твоего приезда. Ну не таким способом, конечно, как с Фудзико, — захихикал Люпен, — просто он, наконец, остался дома ночевать, а не скакал по крышам, как дикая тварь из дикого леса. — Дикая тварь из дикого леса — это ты Люпен, потому что по сравнению с твоим дикими выходками, Гоэмон — милый домашний котик. — Ах, Дзиген, — Люпен томно потянулся, — я просто мечтаю, чтоб меня приручили. — Тебе не приручаться надо, а, наконец, превратиться в человека, потому что ты никакой не кот, а дикая обезьяна. — Да ну тебя, — надулся Люпен, — одна и та же песня, надоело. — Раз, надоело, то спи, — резюмировал Дзиген, сполз пониже, потянул за собой подушку, повернулся к Люпену спиной, — спокойной ночи! Люпен тоже улегся, но сон не шел. В голове крутились мысли по поводу надоевших намеков, что он похож на обезьяну. Мысли складывались в навязчивую мелодию: одна и та же песня, надоело, надоело. И тут Люпен вспомнил совсем другую песню. — Щас спою, — вдруг провозгласил он и запел. От дикой тарабарщины на французском языке Дзигена словно подбросило. Французский язык он знал хорошо. Собственно три языка — японский, французский, английский — были для их команды единым родным языком. Они часто так разговаривали: Гоэмон на японском, Люпен на французском, сам Дзиген на английском. При этом они даже не осознавали, кто на каком языке говорит, каждый мог перейти на другой язык, потом на третий. Такое общение не вызывало никаких затруднений и было для них вполне естественным. Но набор слов, которые сейчас выкрикивал Люпен, казались Дзигену полнейшей бессмыслицей. Ко всему прочему, Люпен дергался в каких-то конвульсиях. Знай Дзиген друга чуть похуже, он бы решил, что у того начался эпилептический припадок. Впрочем, стрелок пребывал в недоумении, пока не понял, что это Люпен поет и танцует. Певцом и танцором Люпен всегда был неважным. Пожалуй, эти вещи были единственными, которые не получались у всеумеющего вора. — На мгновенье надо детство возвратить, — Люпен потыкал напарника локтем в бок, — мы теперь утята и как прекрасно на свете жить! Дзиген, — даже темнота не могла скрыть восторга в глазах Люпена, — мы не коты и не обезьяны, мы утята! И сегодня мы вернулись в детство! Подпевай Дзиген и танцуй вместе со мной! Кря-кря-кря-кря! Уложив Зенигату на кровать Люпена, Гоэмон тоже решил лечь спать. Хватит уже медитаций. Вечер выдался суматошный, поэтому просто так уснуть не получалось. Пришлось опять-таки, прибегнуть к медитативной технике засыпания. Гоэмон успокоил дыхание, снизил пульс, веки его стали тяжелеть, из головы ушли все мысли…и тут Гоэмон услышал свое имя. Организм мгновенно перешел в режим бодрствования. Пульс участился, голова стала ясной. Он готов был сражаться и спасать. Но интуиция и обострившийся слух подсказали ему, что тревога была ложной. Зенигата все так же спал в комнате Люпена. А сам Люпен разговаривал с Дзигеном. Гоэмон не прислушивался специально, поэтому не мог разобрать слов, но отчетливо слышал хихиканье Люпена и басовитое недовольное гудение Дзигена. Что ж, придется процесс засыпания начать заново. Вновь снизился пульс, мысли стали тягучими и вязкими и тут истошно заорала кошка. Гоэмон вскинулся. Теперь уж точно надо было спасать. Только где это несчастное животное? Гоэмон прислушался. — Мряу-мря-кря-кря, — доносилось из комнаты Дзигена. Гоэмон встал и тихо двинулся по коридору. Странно это все. Дзиген человек совсем не жестокий, а Люпен, хоть и бывает иногда жесток в своих шутках, но только по отношению к людям, мучить животных он точно не будет. Гоэмон остановился у двери и замер. Входить или не входить, вот в чем вопрос. Один раз он вот так уже ворвался в комнату Люпена, который звал его на помощь. А они там с Фудзико занимались совершенно непотребными вещами. Люпен, правда, благодарил его потом за спасение, а вот от Фудзико насмешек он натерпелся. Она и над Люпеном подшучивала, но с того, как с гуся вода. Он только шутит в ответ. Ну, с Дзигеном у Люпена отношения не такие, как с Фудзико. Наверное. Гоэмон давно оставил попытки осмыслить отношения своих партнеров и понять их. Рассудку они не поддавались, скорее он их чувствовал. Гоэмон прислушался: — Двигай задом. Щелкай клювом. Мы будем до утра делать кря-кря. Гоэмон понял, что вот это «кря-кря» он и принял за мяуканье. Самурай усмехнулся. Никакой кошки нет, это все Люпен. Как всегда от него шума больше, чем от стаи бабуинов. И если кого там и мучают, то только Дзигена. Но вмешиваться он не станет. Это почти как с Фудзико, хотя и по-другому. Гоэмон ушел в свой закуток и попытался отрешиться от воплей Люпена. Это было не просто. Гоэмон понял, что придется ему эту ночь вновь провести на крыше. — Можно хвостик отряхнуть и пуститься в дальний путь, крича кря-кря! Легче танца в мире нет, лучше танца в мире нет, кря-кря-кря-кря! — Я не буду, танцевать, Люпен, — прозвучало это почти умоляюще, — ни лежа, ни сидя, ни стоя! И избавь меня от созерцания твоих плясок святого Витта в трусах. — Не хочешь танцевать, тогда подпевай, — Люпен плюхнулся обратно в кровать и заголосил: — На мгновенье надо детство возвратить, Мы теперь утята и так прекрасно на свете жить! Дзиген дернулся встать. Вор тут же вцепился в руку стрелка: — Ты куда? Не бросай меня здесь одного, тут темно и страшно. — Люпен, — Дзигену, несмотря на раздражение, стало смешно, — ты переигрываешь. Тут не такая кромешная тьма, да и я никуда не ухожу. Просто хочу выпить. Надо быть с тобой на одном уровне. — Много тебе придется выпить, Дзигенчик, чтоб меня догнать, — успокоенный Люпен выпустил руку напарника, — палинку надо пить. — Какую еще палинку, ты о чем? — Дзиген вернулся в кровать с початой бутылкой виски. — А это такое фруктовое бренди, — пояснил Люпен, — я про него в книжке читал, забористая штука, правда, похмелье жуткое. — Не надо мне похмелья, — Дзиген присосался к горлышку бутылки, сделал большой долгий глоток, — а для утят хватит и виски. — А мы можем другую песню спеть, английскую например, — предложил Люпен, — или американскую, Янки-Дудль, попляши! Прям родное твое. — Ну, здрасте, — недовольно фыркнул Дзиген, — я зря, что ли, виски накачиваюсь. Только начал проникаться твоими утятами. И никаких мне тут «попляши», только песни. Люпен согласно кивнул и зачастил по-английски: Неробкий подмастерье подружку навестил. Уже зажгли все свечи, луны свет тускл был. Пробрался он в каморку, где милая спала. Она, чтоб друг остался, согласие дала. Но страшно ей соседей, и ну шептать ему: «Ах, придержи-ка руку, нам свечка ни к чему!» Люпен вновь резко ткнул Дзигена в бок острым локтем и выкрикнул: «вместе!» И то ли от такого командного выкрика, то ли под действием виски, но Дзиген вдруг неожиданно для самого себя рявкнул вместе с Люпеном: — Нам свечка ни к чему! И если безумию великого вора Дзигену почти всю жизнь удавалась противостоять, то вот этому столь заразительному веселью — никогда. Да он и не стремился. С кем еще так поржешь, повеселишься и оторвешься, если не с Люпеном! Поэтому Дзиген послушно и даже с некоторым азартом выкрикивал вместе с Люпеном в конце очередного куплета: — Нам свечка ни к чему! Гоэмону ужасно не хотелось лезть на крышу. Вот бывает же такое! Всегда ему нравилось медитировать на свежем воздухе. А уж ночью, в тишине, омываемый светом звезд, он чувствовал себя небожителем, пришельцем из иных миров. Холодный лунный свет делал все нереальным, волшебным. Он был звездным странником, путешественником средь времени и пространства, лишь на мгновение заглянувшим в этот мир. Но вот именно сегодня ему хотелось просто уснуть на футоне, положив голову на подушечку макуру. Но звонкий голос Люпена: — Я даже поцелуев при свете не начну! Нет, погоди, любимый, нам свечка ни к чему! — не только не давал спать, но и дразнил фантазию. Вспоминалась Фудзико в странном блестящем черном купальнике и горящие кругом свечи. В этих свечах эстетический вкус Гоэмона находил некое несоответствие. Да уж, свечки тут и впрямь были ни к чему. Однако делать нечего, придется лезть на крышу. И все же Гоэмон медлил, прислушиваясь. Песня про свечку подошла к финалу, Люпен затих, а Гоэмон отошел от окна. У самурая затеплилась надежда, что все же удастся поспать в доме. Но тут Люпен запел по-японски: — Люди мне говорят, Если сердце твое закрыто, то воля твоя, Но ключ от сердца давно потерян, А я мог бы замок взломать… Трогательная песенка японской девушки, в которой Люпен перевирал не только мотив, но и слова, выглядела в его исполнении ужасно. Это была последняя капля. Выхода у Гоэмона не оставалось. Он вылез в окно и устроился на крыше. Но голос Люпена слышен был даже тут. Он разносился, казалось по всей округе. Гоэмон понял, что вместо медитации нужно заняться делом. Он спустился с крыши, подобрался к раскрытому окну дзигеновой спальни и осторожно прикрыл его. А потом отправился за Фиатом. Он не знал, у какого конкретно бара его кинул Люпен, но городок был небольшой. Гоэмон не сомневался, что отыщет их верного механического друга. За годы странствий маленький желтый Фиат тоже стал членом их странной семьи. Поэтому Гоэмону не обязательно было его видеть, он мог просто почувствовать. — Ну все, Люпен, будем спать? — с надеждой спросил Дзиген. — Думаешь, я выдохся, песен больше не знаю! — запальчиво воскликнул Люпен. — Я не сомневаюсь Люпен, что запаса сил и песен у тебя хватит на всю ночь, и может не на одну. Но ночью спать надо, а не петь, — попытался урезонить его Дзиген — Кто это сказал, что ночью надо спать. Кошки вот ночью не спят! — Ты не кошка, Люпен, котик у нас Гоэмон. — Я тоже хочу быть котиком, хочу, чтоб меня приручили, чтобы гладили по голове, чесали за ушком, таскали на руках, кормили вкусняшками, баловали, любили и обожали. Дзиген попытался представить Люпена в роли кота: наглый, хитрый, шкодливый чеширский котяра с улыбкой от уха до уха. Понятно, что баловали бы и ласкали, но кот-Люпен наверняка бы скидывал на пол цветочные горшки и вазы, воровал еду со стола, носился по стенам, качался на шторах, неожиданно напрыгивал на всех из-за угла, а по ночам уж точно бы не давал никому спать, орал дурным голосом…впрочем, он и в человечьем виде почти то же самое делает. Не со зла, а просто шутки ради. И все равно его все любят. Дзиген улыбнулся своим мыслям и покачал головой: — Поздно ты, Люпен, спохватился. Ты теперь утенок. — Ах, да, Дзигенчик, а я и забыл уже, — обрадовался Люпен и в который уже раз за ночь затянул, — мы теперь утята и как прекрасно на свете жить. И тут Дзиген осознал, как глупо было напоминать Люпену об утятах. Но слово не воробей, и даже не утенок. Да, тьфу, Дзигена уже начинало тошнить от этих утят. — Люпен, я сыт всем этим по горло! — Дзиген решительно поднялся с кровати, — я иду спать к Гоэмону. А ты оставайся тут, танцуй, пой, делай что хочешь. Моя кровать полностью в твоем распоряжении, как и подушка и одеяло. — Дзиген, ну так весело же было, — голос Люпена звучал обиженно, — мы так славно пели. Чего хорошего спать на полу. А подушку-то я свою принес, а одеяла нам хватит. И виски ты еще не все выпил. Дзиген решительным глотком опустошил бутылку: — Спокойной ночи, Люпен! Дверь за стрелком закрылась, и Люпен остался один. Из чистого упрямства вор попробовал продолжить песни и пляски, но ничего не выходило. Петь одному было скучно и не интересно. И сразу навалилась усталость, глаза стали слипаться, мысли путаться. «Надо вернуть Дзигена, — думал Люпен, — раз я все равно засыпаю, но если он вернется, то я снова взбодрюсь и все сначала, тогда Дзиген на меня обидится. Пусть спит с Гоэмоном, а я здесь, на кровати. Можно подумать, что я специально Дзигена выжил, чтоб кровать занять, но это не так, я же принес свою подушку, а одеяла нам хватит. Я просто хотел, чтобы было как в детстве, когда мы нашли трубу с виски, я тогда не пел, но какая разница. Мы же утята, нам свечка ни к чему, и зажигалка есть. Какие утята, какая свечка, какая еще зажигалка, кто это, зачем…» Мысли Люпена окончательно спутались, и он заснул. Домик погрузился в тишину. И ночь была тиха, и луна безмолвно светила с ночного неба, и беззвучно перемигивались звезды. И только где-то вдалеке урчал автомобильный мотор.