сплетение

по всей пустыне разнеслась весть о Повелительнице Цветов, тоскующей по своей драгоценной Птице. не удалось Алому Солнцу сдюжить боль своей избранницы: её скорбь уничтожала урожай и оскверняла редкие полноводные реки, но невыносимее всего было уныние, которое её грусть сеяла в его сердце. глас царя разнёсся по всему государству, взывая люд посвятить себя поискам Райской Птицы, чьё появление было способно утолить печаль Цветочной Богини. ринулся народ в дорогу, прельщённый мыслью о щедром богатстве, которое будет даровано им в благодарность за помощь. только секретарь царя остался подле него, и имя его, данное не богами, а почившими родителями, было Хор. Хору чуждо было понятие преданности, ведь был он вольнолюбив, как сокол, потому не преданность держала его близ правителя, а предельное равнодушие. — отчего ты, Хор, не покинул дворец и наш вечный город, дабы отыскать Райскую Птицу, по которой горюет твоя благодетельница, твоя богиня? — вопрошал царь Дешрет, столь же безутешный, как и Пушпаватика. — оттого, царь, что велик мой долг пред вами и нашей страной, и не в праве я отрекаться от него в минуту великой скорби, — отвечал секретарь, склонив голову, и эти слова таили в себе больше души, чем фальши. тронула царя речь его ближайшего слуги, и отпустил он его восвояси. в один из дней, когда Хор сладил со своей долей служебных дел, он шёл по саду, что находился в утробе дворца. в свободное время Хор любил размышлять о всякой чуши и устраивать спор на весь двор, что было, однако, нечастым событием, ведь ничто не утомляло его сильнее, чем словесные баталии с мудрецами и советниками царя. потому, когда к нему обратилась птица — броская, юркая птица, — он был больше обрадован собеседнику, чем ошеломлён. — какая скука царит во дворце, — пропела она прекрасным полнозвучным голосом, и Хор был вынужден согласиться: на него обрушивалась хандра, даже когда царский двор был шумен и не знал продыха от суматохи. — пески донесли до меня, что люди пустыни ищут птичку Пушпаватики. — что ж, они не солгали, — отвечал Хор. — что ты тогда здесь делаешь, мальчишка? ходят слухи, что Дешрет вознаградит прозорливых и ловких храбрецов, что приведут Пайридаэзу ему в руки, — птица вспорхнула с листа тамариска, вцепляясь златыми когтями, не ведавшими охоты, в плечо задумчивого Хора. — я не нуждаюсь в лишней роскоши, — честно отвечал он: — моя должность позволяет мне ни в чём себе не отказывать. приняв речение человека за бахвальство, птица вторила ему пренебрежительным смехом: — разве людям известна мера? — если устремление воли оказалось удовлетворительно: коли оно не оправдало себя, то и мера будет разрастаться, пока не будет разбита граница дозволенного. — чем же твоя жажда была утолена? — я познал то, что никогда не думал познать. пташка, застав Хора врасплох, нахохлилась и затрепыхала крыльями, взлохмачивая секретарские волосы. предупредив возмущения Хора, птица заверещала: — кто учил тебя изъясняться так путанно и непонятно! мало мне рукхадеваты, у которой что ни фраза, то метафора! близость к поэзии — это похвально, но не когда требуется конкретика! безразличный к излияниям птицы, Хор предположил, ничуть не ожидая ответа, но утверждая вслух догадку: — вы Пайридаэза, ведь так? Райская Птица, прерванная от причитаний, хлопнула Хора по макушке пёстрым, узорчатым крылом: — только не вздумай возгордиться тем, что угадал во мне Пайридаэзу. то не трудно: не каждая птица сможет поддержать разговор с человеком. как и не каждый человек способен вести беседу с птицей. они оба были гордецы — птица и человек. — вы избрали дворец как укрытие от взгляда Алого Солнца. дерзкое решение. — ни от чьего взгляда я не укрываюсь! - возмутилась птица. - я просто довольствуюсь здешней архитектурой! между прочим, сад возводился по моим проектам — хватайся за шанс узреть акт творения Райской Птицы. даже придирчивый глаз аль-Ахмара не посмел быть равнодушным к моему труду. Хор хмыкнул. он был далёк от искусства, однако, вновь оглядев сад, он подумал, что это место достойно быть запечатлённым в вечности, — той вечности, о которой грезит его государь. — в общем, я тут не прячусь, понял, человек? не знаю, что взбрело в голову Набу Маликате и аль-Ахмару: я свободная птица и ни от кого не бегу. — тогда вернитесь. разве вам в тягость осчастливить своим присутствием царицу Цветов? то было поддразнивание; но птица впала в ступор, и киноварь её радужек подёрнулась неуверенностью. — твой ум остёр, как когти сокола, потому я поведаю тебе причину, которая не позволяет мне вернуться; поведаю в надежде на то, что найду понимание. Хор был заинтригован. птица, в свою очередь, видно, утопала в безнадёге. — когда небеса отвергли нас — меня и мою семью, Набу Маликату — мы утратили дом, а вместе с ним — всё, что имело для нас ценность. на нём зиждилась наша жизнь, наше счастье и наша дружба. ожидая столкнуться с враждебностью на чужих землях, Набу Маликата, наоборот, породила любовь в аль-Ахмаре, и так она обрела дом, который потеряла. — и так она отказалась от вас. — язык столь же остёр, как ум, — съязвила Пайридаэза. — верно: она отказалась от того, кто служил ей памятью о доме. — однако она тоскует по вас. — она тоскует не потому, что нуждается во мне, а потому, что она понимает: её выбор никогда не падёт на меня. — отчего вы так бескомпромиссны? — оттого, что мне очевидно: ей никогда не обрести счастья, наблюдая день за днём, как кровоточит и чернеет рана, нанесённая ей отречением от небес. я — её рана. даже моё имя — Пайридаэза, рай — рана. Хор был тих, неумелый в подобного толка разговорах, и только наблюдал за собеседником долгим, неподвижным взглядом. Хору не приходило в голову разуверить Пайридаэзу в этой браваде (которую внутренне считал преувеличенной), потому как рассудил, что человеку не дано понять… птичий лепет. Птица была созданием Небес, а Хору было чуждо божественное начало. — и что ты молчишь? сказал бы что! — возмутилсь птица, и в её голосе съёживалось отчаяние. — должно быть, думаешь, что я трус и самолюбивый болван, который должен вернуться и не устраивать переполох почём зря. — это не так, — вдруг сказал Хор, — побудьте эгоистом. не вы положили начало этому беспорядку, а царский приказ. вам следует больше беспокоиться о себе: судя по вашей истории, даже сейчас вы действуете, исходя из соображений чужого довольства. птица отвернулась, укрывшись крыльями, и ни слова не вымолвила — её когти всё ещё стягивали ткань на плече Хора. — ладно, — наконец кивнула птица, — я прислушаюсь к твоему совету, человек с бесстрастным лицом. тогда ответь мне на вопрос, затерявшийся в ветвях нашей беседы. Хор наклонил голову набок; гранатовые зёрнышки птичьих глаз заинтересованно мерцали на солнце. — что ты «не думал познать, но познал»? — любовь. *** аль-хайтам вздёрнул вверх подбородок, взбадриваясь ото сна. он ощущал, как рука отмерла к бездне, пока он дремал на ней… час? два? голова гудела; волосы спаялись со лбом. — хайтам, ты не видел… — вошёл — вломился — кавех в комнату, — архонты, ты что уснул сидя? — нет. — да. у тебя на щеке след от костяшек и взмок лоб — ты всегда потеешь, когда спишь днём. кого ты пытаешься провести? аль-хайтам, нисколько не удивлённый пикировкой его привираний, нахмурился, как филин, когда его взгляд упал на письменный стол. — райской птицы не существует, — заявил он. кавех подошёл ближе, кладя ладонь на злополучный лоб, вгляделся своими тришираитами в глаза аль-хайтама: — чего это с тобой, спишь до сих пор? касание кавеха восхитительно холодило разгоряченное лицо. — ты читаешь сказки пустынников? — спросил он, пролистав книгу, которую дырявил взглядом его сосед. — мило. сайно тебя надоумил? — нет. — да. он вчера весь вечер расхваливал их художественную ценность, а ты весь вечер ставил под сомнение его компетенцию в литературоведческих вопросах — теперь ищешь доказательства, — вздохнул кавех, будто сетуя на нерадивого ребёнка, — страсть как любишь вступать в противоречие. внутри аль-хайтама заплескалось неуместное удовольствие, какое всегда доставляли ему их с кавехом дуэли красноречия: они раскрывали ему сполна, что кавех знал его вдоль и поперек, понимал полутона и слышал умолчанное. к этому они шли годы недопониманий? — во-первых, это не сказка, а миф, — сказал аль-хайтам, — о райской птице. — а во-вторых? — сев на край стола, спросил кавех, попутно поправляя чёлку аль-хайтаму. — во-вторых, её не существует. — хайтам, ты читаешь мифы и уверяешь меня в том, что персонаж из мифологического сюжета не существует, верно? ты здоров? температуры вроде нет. аль-хайтам устало уложил голову ему на колени, подставляясь, как кот, под ласку. — ладно, — вздохнул кавех, — расскажи, о чём этот миф? — о том, как после смерти пайридаэзы, убитой при восстании, увял райский сад, который она создала и взрастила. кара для мятежника обернулась карой для тех, кто отринул собственное порождение. — неужели тебя это так тронуло? — фыркнул кавех, как пустынная лисица. — нет. мне всё равно. — разумеется. тогда что тебя так взволновало, о господин секретарь? аль-хайтам увёл взгляд. — забудь об этом. — ты же знаешь, что я не забуду. аль-хайтам прикрыл глаза: раз побег не удался, осталось сдаться самолично. — знаю, — вздохнул он, — мне снился сон, в котором я беседовал с пайридаэзой. — хайтам, ты! — взметнув брови, хохотнул кавех, щекочя его за ушком, как щенка. — такая впечатлительная душа! — хватит, — смутились в ответ, но руку не оттолкнули. — пайридаэза задала вопрос… мне, носившему другое имя… что стало для… меня… высшей степенью познания. — и что ты ответил? — с любопытством склонился над ним кавех — так, что пряди его волос рассыпались аль-хайтаму на скулу. господин секретарь решил похоронить в своей памяти это воспоминание. одна только госпожа нахида ведает, что за сентиментальный бред его подсознание выдало птице. натланский стыд. кавех щипает его за щёку. — я тебе откушу нос, если будешь отмалчиваться. вспомни, как однажды меня стошнило на парня, который мне нравился, и ты поймёшь, что тебе нечем стыдиться перед таким безобразным позорником, как я. — что за парень тебе нравился? — ты, дурила. — почему в прошедшем времени? — потому что сейчас-то я тебя люблю! — а, — ответил аль-хайтам. это было покушение на убийство? — ладно. я сказал птице, что то, что всегда казалось мне недоступным знанием, было любовью. аль-хайтам полежал в тишине ожидания, пока кавех обдумывал сказанное, а потом ощутил поцелуй на своей щеке. — я сейчас расплачусь, и в этом будешь виноват ты. — не плачь. ты и так это знал. — знал. но в такой формулировке… скажем так, она более наглядно определяет моё место в твоей системе ценностей. — в следующий раз просто спрашивай. аль-хайтам краем глаза заметил, что в волнах волос кавеха сегодня не колосилось перо. — и всё же мне непонятно, — начал кавех, — почему ты так антогонистично настроен против райской птицы? аль-хайтам откашлялся. — полагаю, она… усомнилась в моём ответе, и… в полусне я безосновательно вспылил. — шутишь? такая пустая и закостенелая душа, как у тебя, не способна испытывать такие возвышенные чувства. — ох, хайтам, с каких пор тебя волнует чужое мнение? — хихикнул кавех, перебирая струи ртутных волосы. — к тому же птичье?.. — ты тоже когда-то считал, что мне не свойственны человеческие чувства. — ты вёл себя, как задница, что мне оставалось? — хмыкнул кавех. — ты и сейчас такой, собственно. — и тебя это устраивает? — скажем так, я люблю тебя в том числе и потому, что ты такой. так или иначе, за несколько лет я успел убедиться, что ты человечнее многих людей. — хм-м, — скептически промычал секретарь. кавех невесомо поднял голову аль-хайтама со своих колен, слез со стола и, как чашелистиком, обхватил его лицо пальцами, словно сейчас они сплетутся в один цветок. — любя тебя, я достиг понимания не только с собой, но и с другим человеком, — улыбнулись ему, — это ли не гармония любви? аль-хайтам укрыл руку кавеха своей.