Присмотри за ней

Солнце разливает свет по кромке воды; Кадзуха сидит на берегу, встречает рассвет, и нежно перебирает чернильно-черные волосы. Эи дремлет на его коленках, укутанная в хаори с кленовыми листьями, дремлет тихо и безмятежно. Здесь можно дышать полной грудью, так, что от прохладного морского воздуха веки наливаются приятной сонной усталостью, так, что во снах совсем нет видений, так как будто бы в целом мире больше ничего и никого нет. Они — наглецы и преступники, беглые сегодня ото всех: от министров, семей, слуг, представителей от народа и ещё бог знает кого; от обязанностей, от тяжкой ноши, вплетенной в роскошные темные волосы золотыми булавками, от работы, страха, сомнений и боли. Потому что горькая чаша была давным давно испита до дна. Горечи и боли, честно, больше не хочется. Только вот счастливыми быть они еще не научились. Лишь воровать это ощущение — эфемерное, воздушное, призрачное, как и все, кто приходит к Кадзухе во снах. «Присмотри за ней, мальчик, и постарайся её сберечь.» Кадзуха никому не отдаст Эи, никому не даст потревожить её сон сейчас. Ветер играет тихую колыбельную вокруг них, сдувает лёгкими порывами волны с океана, рассыпает их по берегу, и гремит крошкой из камня и ракушек, ветер рассказывает истории о других странах, ветер шепчет о том, как далек и долог был путь домой. Домой ли? Кадзуха не знает. Но когда надо было выбирать — его вечное, свободное путешествие, или Эи, Кадзуха выбрал её. Эи морщится во сне, юноша поправляет на ней хаори, окружает их завесой ветра от холода и сквозняка, опирается спиной на большой валун у берега и смотрит на то, как солнце золотит кромку воды вдалеке. «Спи, моя милая, спи, спи, я сегодня украл тебя и уже никому, ни за что, не отдам.» *** Эи смотрит на себя в зеркало. Красивая, как изваяние, как статуя, как божество, но ни капли, ни грамма не божественная. Из её тела изгнали Баал, и она в отместку покалечила её, как смогла. Руки; её руки не могли удержать копья и минуты после пробуждения, её пальцы не гнулись, отливая уродливым мертвенно синим светом. Её руки остались в шрамах по самые плечи, её ноги поражены узором молниеносных рубцов, и ей всё ещё кажется, что это всё ненастоящее; искусственное, как и сама её суть. Никто никогда не узнает и не увидит, но на левой руке два пальца так и не вернули подвижность; никто никогда не узнает, как нежно и бережно Кадзуха берёт её за руку, целует, прижимает к своей щеке ладонью и говорит, почти стихами: — … Касание твоих рук к обнаженной коже Как дуновение тёплого весеннего ветра Стремится в самое сердце воина. Эи смущается. Всегда смущается, особенно когда он залезает, как мальчишка, по крышам в её комнату перед сном, ловко миновав охрану. Генерал прячется от своих подчиненных ради шалости. Это — его маленькое право. Право быть пиратом на суше. — Эи-сан, я могу тебя украсть? Она всё ещё выше почти на голову, но его руки всегда подхватывают её весело, легко, непринуждённо, как будто бы она не имеет веса. Иногда Эи кажется, что Кадзуха — это её крылья, её спасение, её удача, потому что у самой Эи крыльев нет. Руки у Кадзухи — крепкие, сильные, закалённые битвами и путешествиями, мозолистые, сухие и тёплые. Эи жмурится, как котёнок, от ветра, хватается за его шею, выдыхает легко, шумно пытается надышаться свободой. На правой руке у парня — не заживающая рана. Эи знает, что она никогда не заживёт, Кадзуха говорит, что её вины в этом нет, но Эи никогда себе этого не простит. Как и не простят ей непрошенные смерти, охоту на глаза бога, ссылки и высылки из Инадзумы, нищету и бедность людей, попавших не в те руки. Сегун божественен, его воля — воля небес. Но что, если эта воля отобрала у тебя твое сердце? Сердце Эи укрывает её от ветра, бережно поддерживает под талией и коленками, чтобы не задралась юката, сердце Эи — Кадзуха — ж и в о. «Отпусти это, милая», — голос Макото, заблудившийся в волнах, шепчет где-то далеко-далеко, в шуме прибоя, среди скал и островов, — «Отпусти это, милая, и будь счастлива». Эи смотрит на Кадзуху. Они идут рука об руку, молча, и босые ноги холодит сырым песком у кромки воды. Эи — Сёгун. У Эи голова болит от налаживания экономики в стране после отмены указа Сакоку, от исследований неведомой болезни, принесённой из-за моря, от вечно воюющих фракций разных кланов в стране и подготовке договора о мире и торговле с Сангономией. Но сейчас ей кажется, что это всё не важно. Кадзуха привлекает её к себе, зарывается рукой в волосы, и молча целует в губы. Соблазнительно, настойчиво, долго, старательно вытряхивая из головы своего Сёгуна все посторонние мысли. Над ними сияет звёздами холодное ночное небо, и Луна серебрит дорожку воды под ногами. Кадзуха всегда делает так, когда Эи слишком сильно уходит в себя. В детстве она была для него идолом, Богом, он готов был служить ей вечность, а после — умереть, чтобы её спасти. Даже если это обернулось тем, что видеть он может всего лишь одним глазом. Эи наклоняется, обнимает его, проводит по волосам пальцами. Она знает, что будет дальше: они, как сбежавшие от родителей любовники, рухнут в песок на его хаори, обнимутся, будут с трепетом касаться друг друга до зари, а потом он отнесет её, ещё спящую, обратно в имение. Я люблю тебя. Я тоже люблю тебя, Эи. *** Кадзуха успел побывать на нескольких свадьбах за своё бесконечно долгое путешествие, но честно говоря, он даже никогда не думал о том, что женится сам; со смертью Эи мир померк и потух, его затянул водоворот лишений и событий, а потом, когда удалось её вырвать из лап Баал, когда она наконец-то встала на ноги и заняла своё место, в одно из своих традиционных «похищений», он отвёл её на утёс и сделал там предложение. Просто быть частью свиты, как он думал в юности, было слишком м а л о. Эи растерялась и попросила время на размышления. И Кадзуха, согласный на роль хоть принца-консорта, хоть кого, ждал её; свою будущую жену. — Ты плывешь, — Бей Доу, старый друг и верный товарищ, подпихивает его под бок. На свадьбе должны присутствовать родственники с обеих сторон, но от клана Каэдэхара остался только Кадзуха. Бей Доу ему не мать, скорее, сестра, которой у него никогда не было, но ближе все равно теперь никого и нет, — Взбодрись, что ты, как будто тебя летучая рыба с носа снесла, женишок. Кадзуха знает; за его спиной стоит вся разномастная команда Алькора, захватившая по пути и путешественницу с Паймон, и бандитская шайка Аратаки, взявшая на себя долг по «защите Инадзумы» после того, как глава комиссии Ясиро умер, бросив все дела на сестру, и Аяка — совсем взрослая подруга детства, серьезная, с пронзительной и печальной улыбкой, и даже бывшие слуги дома Каэдэхара. С его стороны пришло так много людей, что он даже диву дается; а потом всё меркнет от одного имени. Эи. Эи идет к нему. Её волосы убрали в затейливую прическу в цветах сакуры, её кимоно, белое, в фиалковых и пурпурных молниях, струились по фигуре, подчеркнутое изящным узлом оби. Кадзуха пытается описать её красоту и величие сейчас стихами, но не может. Не сейчас, пока она идёт к нему, чтобы вместе принести клятвы в храме на горе Ëго, пока за её спиной взглядом сверлит его затылок Куникудзуши, всем видом намекая на то, что его сюда притащили силой, и на пальцах показывая, какая его ждёт экзекуция в случае, если он обидит его сестру, пока она подаёт ему руку и он припадает вниз, целуя её. Они дают клятвы, вразрез традиции, друг другу, а не богам, и после спускаются к друзьям. Кадзуха знает; без этой формальной церемонии для знати и друзей никак, но ветер вокруг и пьянит и зовет: «Сбегите сейчас, как не смогли сбежать раньше.» Эи прижимается к его руке, улыбается — так нежно-нежно и понимающе, наклоняется и шепчет на ухо: Ты же хочешь меня украсть? Так кради меня. Нам больше никто и ничего не скажет. *** Эи смеётся и дуется на Яэ Мико. Яэ, приглаживая складки на белом кимоно, пытает у неё ума о том, уж не украдёт ли её жених во время церемонии, как пытался это сделать много много лет назад. Эи фыркает и отворачивается; эти мысли портят ей настроение; она знает, что Яэ делает это не со зла, а просто до сих пор проверяет. Просто никак не решится спросить то, что вертится на языке у всех, и что спросил только Кадзуха. «Ты злишься, потому что мы тебя не спасли?» Яэ поправляет ей челку и выдыхает, мол, готово. — Нет, ну правда. Я удивлюсь, если этот мальчишка тебя не умыкнет под шумок, — замечает она и подмигивает, — В конце-концов, твоя кицуне-лисица знает, что вы по ночам не только звезды считаете на побережье. Вот, с румянцем тебе куда лучше! Эи качает головой, думает, что Яэ — несносная. Но, наверное, пусть уж лучше такая, чем какая она была в тот день, когда из воды вытащили холодный труп Аято. Эи не знает, что было между ними, но знает, что после её смерти произошел раздрай между Мико и молодым главой. Кадзуха про Аято говорить не любит, отмалчивается, и лишь раз буркнул недовольно, мол, «он из-за нее умер, долг хотел вернуть». Эи трясет головой и гонит из нее образ рыдающей подруги, укачивающей на руках обескровленое и посиневшее тело. Нет, никаких сегодня покойников; сегодня праздник живых. Их, живых и дышащих. Даже если те, кого больше нет, смотрят им в след. Просто очень сложно не чувствовать себя виноватым, когда ты счастлив, а твой самый близкий друг — нет. *** «И правда, неплохо бы было провести этот день только вдвоём, " — думается Эи, пока они парят над Инадзумой в потоке ветра. Эи откидывает голову на плечо самурая, заливисто смеётся, щекочет пальцами его шею, и, едва ли дождавшись спуска на землю, бессовестно сталкивает в горную речку. Теперь они оба — мокрые по самое уши, брызгаются друг в друга водой. Эи знает; все дела улажены, и в ближайшем будущем их ждет путешествие — Кадзуха обещал показать ей любимые и памятные места из своих скитаний. Эи думается, что раньше она посвящала всю себя стране и подготовке к тому, чтобы стать совершенным сосудом. Теперь она сосуд не нужный и не совершенный, но такой любимый. Эи, давай уйдем отсюда? Эи знает, что теперь примет его предложение, возьмет теплую руку в свою, и позволит себя увести. Идем, Кадзуха. «Так и надо, сестренка», — океан тихо шепчет волнами, грохочет камнями и переливается на солнце, брызгая солью в лицо, — «Так и надо.»