Мы никогда не повзрослеем

The Cranberries — «never grow old».

      В коридоре слышатся шаги. Они медленные, шаркающие. Такие, словно к щиколоткам идущего прикованы тяжеленные гири или его ступни облачены в стальную обувь. Но на ногах невысокой рыжей девочки простые коричневые ботинки, а за ее спиной не влачатся металлические шары. В помещении она одна, и тяжесть ее грузной походки отдается глухим эхом от стен с нелепыми детскими рисунками. Затуманенный взгляд девочки блуждает по листам бумаги, пока не спотыкается о знакомую с ранних лет картинку.       Дрожащая рука взмывает вверх, желая притронуться, коснуться этой яркой идиллии хотя бы одним пальчиком, хотя бы на одну секунду… но она так и застывает в паре сантиметров от листа, а после возвращается обратно, чтобы стереть со щеки позорную соленую каплю.       Два мальчика, смотрящие на нее с рисунка, все так же кротко улыбаются, но она не может избавиться от чувства, что сейчас они ненавидят ее. Презирают за эти глупые, никчемные слезы, способные изменить разве что цвет ее лица с бледного и болезненного на стыдливый красный.       Рэй и Норман, наверное, ни за что бы не позволили себе тратить время на такие бесполезности, когда до конца отсчета ее бесконечного детства осталось меньше одного дня. Они всегда были сильнее, умнее и находчивее нее. Всегда находили выход даже в комнатах без дверей и окон, вселяя надежду, что так будет всегда. Что никакая зима, никакая осень и никакое лето не разлучат их, не заставят разомкнуть крепко сжатые в ладошках друг друга руки.              Эмма не верит, как быстро наступила его последняя зима.       Эмма не заметила, как наступило и пролетело ее последнее лето.              Она уже ни во что не верит, ничего не замечает и ничего не пытается изменить. Все, чего она сейчас хочет — это смотреть на старый, запылившийся, но такой родной и теплый рисунок, который она любовно выводила полжизни назад.       Они здесь вместе. Все в сборе, втроем, крепко держат друг друга за руки, как это было и должно было быть всегда. Они должны были быть всегда. Норман с его нежным, немного печальным взглядом, пудровым румянцем и мягкой улыбкой; Рэй со слегка нахмуренными бровями, едва заметно приподнятым уголком губ и очаровательной задумчивостью; и она — Эмма. С яркой улыбкой, лучившимся радостью выражением лица и широко распахнутыми, доверчивыми глазами.       Они оба любили ее улыбку, и Эмма печально фантазирует, как сейчас бы два внимательных взгляда исследовали легшую на ее лицо тень. Но их здесь нет, а она светить и сгонять всепоглощающую темноту откровенно устала.              Хватит. Это слишком.              Эмма кидает безразличный взгляд на календарь, где красным обведен ее день рождения. Завтра, уже завтра все это наконец-то закончится. Больше не нужно будет просыпаться по утрам. Больше не нужно будет засыпать ночью. Больше не нужно будет закрывать глаза, чтобы попытаться фантомно почувствовать на своих плечах тепло прикосновений двух самых дорогих людей в ее недолгой и такой глупой, глупой, глупой жизни. Больше не нужно будет чувствовать себя виноватой и мучится пресловутым «А что, если бы…», потому что это уже не будет иметь никакого значения.       Она все испортила и наконец получит заслуженное наказание за свою наивность. Полгода, с того рокового пятнадцатого января она грезила об этом долгожданном августовском дне, когда все оборвется так, как откалывается маленький камешек от большой несгибаемой скалы.              Всего полгода назад она мечтала, как в этот день Рэй поздравит ее с первым Днем рождения на свободе.              Эмма пришла сюда попрощаться с ними и в последний раз попросить прощения, но теперь не может ни поднять взгляд от пола, ни вымолвить хотя бы какое-нибудь слово.              Все оказалось так просто. Осенью Нормана безвозвратно увели за высокие ворота, а вслед за провалившимся побегом в холодный январский день у нее забрали и Рэя. Вот так просто.       Она даже не успела приступить к первому этапу плана, как жуткий голос мамы из-за спины пронзил ее тысячей ядовитых стрел, а холодные пальцы аккуратно и почти невесомо вытянули из ее ослабевшей хватки так и не зажегшуюся спичку. Улыбка… на лице Изабеллы страшная, маниакальная, победная улыбка.              Зря ты так, Эмма. Детям не стоит играться со спичками.              После она обнимала Рэя так долго, насколько могло позволить утекающее сквозь пальцы время, и так безумно ненавидела себя, что жгучие слезы пекли щеки сильнее, чем полыхал бы несостоявшийся пожар. Она плакала и пыталась разглядеть сквозь мутную пленку перед глазами хотя бы одну эмоцию на его лице, закрытом челкой словно от всего мира и от нее тоже. Она знает, что он на самом деле совсем не хочет умирать. И не хотел даже в тот момент, когда сам бросал в бензин спичку. Она помешала Рэю защитить ее, чтобы самой уберечь и спасти его, спастись всем вместе, как она и хотела. И обнимая его теперь, она желала бы сама оказаться в той луже бензина, лишь бы все сложилось по-другому.       Эмма шептала извинения и не верила ни одному его тихому и безжизненному заверению в том, что она ни в чем не виновата, ведь она виновата, виновата так сильно перед ним и Норманом, и всей, абсолютно всей их семьей, что становится больно дышать.              Она не справилась и осталась одна. Она не смогла защитить своих друзей, свою семью, и осталась одна. Она в окружении множества голосов и топота чужих ножек все равно остается одна.              Эмма снимает рисунок со стены, складывает и засовывает в кармашек, перед этим в последний раз взглянув на их детские нарисованные лица.       Она безмолвно обещала себе, Рэю и пожертвовавшему собой ради них Норману, что, когда они вдвоем повзрослеют там, в далеком, прекрасном человеческом мире, она раздобудет самые лучшие карандаши и нарисует их всех снова: она и Рэй (уже наверняка выше и крупнее, чем раньше!) и рядышком не такого высокого и не такого крупного, но все такого же родного и светлого Нормана.       Но прекрасный далекий мир оказался так же далек, как и самые лучшие карандаши с ее глупой, наивной мечтой.              Ведь они уже никогда не повзрослеют.