***
По комнате все также расставлена мебель, да половина из нее кухонная, все табуретки в доме, которые кстати находить было целым приключением, стулья, кстати, было брать жалко. Уже закат, холодает и ветерок из-за закрытого балкона больше не дует, а солнышко словно провожает всех, ему как будто не грустно, наверно оно знает — завтра ещё придет. Уставшие, как кони отпахавшие, убирает всю мебель обратно — Саша табуретки, одну на кухню, остальные в кладовку, а Миша двигает кровать обратно к стене. Они оба в краске, с больными руками, те уж слишком долго были на весу — затекли. Их клонит в сон, но небо, радовавшее сегодня днем, уже потихоньку темнеет где-то в далеке, оставляя на месте солнышка красно-желтые полосы, оно, все то же небо, светло, да и рано до сна, но как же оно прекрасно это небо. Красотень несусветная, Саша останавливается на кухне, посмотреть на закат, замирая. Миша подходит почти не слышно, Романов его не замечает, и Московский в тайне наблюдает за ним, и когда Саша оборачивается — вздрагивает, ох, уж точно он не ожидал увидеть Москву прям тут но ничего, лишь крестится, да что-то шепчет под нос и идет в ванную, Миша за ним. Пытается отмыть краску от лица, но все тщетно, оборачивается и смотрит, как на обнаглевшего, покачивая головой и вздыхая: «И что мне теперь с этим делать, дорогой мой?» Миша закатывает глаза и отпираясь от двери, подходит к Романову, начиная его умывать, и о чудо все почему-то начало отмываться и упустим тот момент, что Саша специально особо краску не отмывал, лишь бы получить необходимую ласку, ведь он как голодный кот, но только голоден не от того, что нет еды, а нет объятий, Боже, как он скучал по такому. Но все хорошее, пусть и не значительное, когда-нибудь заканчивается, и вот его уже умыли, полотенчиком вытерли, и теперь все он никому не нужен. — Ну, уж нет, так не пойдет, — сам того не замечая, произносит мысли в слух. — Так, развернулся быстро. Миша разворачивается, глядя на него круглыми глазами, а Саша берет мыло, намыливает руки и нещадно умывает Московского, а то размечтался, думал сам все сделает и героем останется, но нет, Саша же не лыком сшит и не пальцем деланный, поэтому тоже не против все взять в свои руки. Мише, конечно приятно, нет, не физически, хотя кому понравится если ему будут делать не самый приятный массаж лица, Мише в душе приятно, по телу растекается тепло, оно идет волнами, не приливая к лицу. Все же, вот что такое любовь, она и сладка и горька, у нее, у любви нет одного состояния, любовь может быть как ложка меда, а может быть как ложка дегтя, главное не переборщить и не того, и не другого, а то не вкусно будет. Но мишино хорошее не заканчивается, хоть его уже и умыли и полотенчиком вытерли личико, мишино хорошее как и сашино хорошее только начинается, они не знаю, что будет дальше, да и никто собственно тоже, но они, как минимум Миша, надеются на хорошее. — Ну, и где мое спасибо? — раздается сбоку летающего в своих мыслях Миши, и, оборачиваясь, он видит одну, все прекрасно знают какую, персону с недовольно выгнутой бровью и смотрящей все также недовольно. — Спасибо. — Вот так и надо было сразу, а то все из под палки, — цокает Романов. — Я тебя люблю, — сразу после слов Саши. — Я тебя тоже, — после небольшой паузы произносит Романов, все-таки не каждый век такое услышишьЧасть 1
11 февраля 2024 г. в 20:00
Солнце с утра светит ярко, оно радует своими лучами Петербург, удивляя детей, что жили в городе, своим редким, но до улыбки радостным появлением. Солнышко светит во все окошки, ему даже не мешают шторы, будит взрослых после рабочей недели, взрослых, которые настолько сильно привыкли к пасмурным денькам, что недовольны солнцу, которое мешает поспать подольше. А солнышко все равно продолжает ярко-ярко светить в окна, освещая серую стену в спальне в просторной квартире в центре города, словно солнце пытается порадовать эту грустную стену, давая свет и легенькое тепло, что можно кончиками пальцев почувствовать, как лучи пригревают кожу, слегка обжигая костлявые пальцы вытянутой руки. Саша во сне любит подвигаться, поэтому руке на стенке кровати не удивляется. Кисть устала держать красивое положение, Саша расслабляет ее; тень искусно падала на стену совсем не далеко всего в нескольких сантиметрах, хочешь — дотронься, только больше не увидишь той замечательной тени, она будет повторять за твоей рукой точные движения.
Удивляет, что за мир создал Бог, прекрасный необычный, Саша особо этого не замечал, лишь редкими спокойными вечерами или когда ребенком был, эти моменты пролетели так быстро, но возвращаться в них не хочется — он знает последствия, а второй раз прожить двадцатый век Саша не горел желанием, натерпелся. Слишком много... всего произошло, ему до сих пор надо успокоиться, разложить все по полочкам, решить проблемы, что пока неплохо получается.
К волосам прикасается, пока не такие длинные, как в веке девятнадцатом, но сойдёт, пушистые, мягкие волосы переливаются на солнышке золотом, Саша с ними ещё долго играется, пока волосы теребит о многом задумывается.
Одни мысли на другие наваливаются, словно снежный ком — все больше и больше, катится все дальше и дальше, но одна остаётся — стену надо перекрасить. Сегодня же. Слишком тусклая, вписывается идеально в интерьер, тут все тусклое какое-то, вещей не особо много, квартира новая, дали ключи со словами: "Теперь вы тут будете жить, товарищ Невский".
Сама квартира неплохая, просто заниматься ей было некогда, одна проблема да другой, в союзе так всегда было наверно... В империи дел тоже было полно, то с одними воюем, то с другими, но было спокойнее, как дома.
А сейчас прекрасный день, для того, чтобы покрасить стену, да импульсивно, да глупо, где это видано, чтобы красили только одну стену? Зато весь день в кровати не пролежишь и день бесполезно не проведёшь, Мише можно нервы потрепать, а то: думал, что к нему Саша сразу побежит на ручки, размечтался, Саша ещё обижен или вид делает.
— Ай, — доносится где-то перед собой, Саша вздрагивает, замечает, как слишком сильно прядь натянул, отпускает, Миша рот отрывает, чтобы сказать что-то, но его перебивают:
— Прости, — Миша рот закрывает, Саша поднимается на руках, прикрывая глаза и жмурясь, яркое солнце светит прямо в глаза, они вчера забыли шторы закрыть, так устали, что сразу уснули.
Миша пока не трогает его, они даже не целуются, что уж про другое говорить, только обнимаются, это их максимум, боится Миша его спугнуть, понимает, но не знает.
Ему и знать не важно, меньше знаешь, крепче спишь. Может кто-то другой ему расскажет, может в интернете посмотрит, но от Саши он больше ничего не узнает, свежа рана, она не льется, корочкой тонкой покрывается, но слишком она тонка, и слишком рана глубока, чтобы ковырять, может через пару веков расскажет, но сам в этом не уверен.
Вообще век трудный был, первая Отечественная, гражданская, расстрел Романовых, потоп в 24, вторая Отечественная, девяностые, раньше спокойно было, Миша до этого момента помнит, дальше — пробел. Помнит как не ел Саша днями, жалея петроградцев, но не помнит, как жалел ленинградцев, отдавая ценный хлеб соседке снизу, которая с дочкой восьмилетний жила, им нужнее, он переживает, не убьет его боль, а их да.
— Саш, Саша, — трясут его руку, он уже не вздрагивает, поворачивает голову и смотрит на Мишу. — Все нормально?
— Мы сегодня будет красть вот эту стену, — кивает в сторону стены, игнорирует вопрос, прошлое надо оставить в прошлом, — собирайся, нам ещё в магазин идти за новой краской.
— Может в другой раз? — видит осуждающе-недовольный взгляд Саши. — Ладно, не спорю. — Боится спугнуть, сейчас в стране не шоколадно, проблемы потихоньку, помаленьку решаются, иногда ночами не спит, тяжело Мише, но без Саши хуже будет.
С горем пополам они собрались: Мишу нельзя было вытащить из кровати, Саша даже за руку тянул его, чуть не уронил на пол, отчаялся, сам лег обратно в кровать, теперь Миша встал, сначала словами пытался, понял, что не прокатит и Саше по барабану. Тишина. Странная такая, не неловкая, но другая, странная в общем. Миша легонько прикасается к сашиной спине кончиками пальцев, словно прощупывает почву, Саша дёргается, он не ожидал, что к нему притронуться, а после расслабляется, он доверяет, пусть и капельку, но начало положено, радует. Миша второй рукой приподнимает его за плечи, нетяжело, помогает сесть и смотрит в сашины глаза, в них лёгкую усталость перебивает теплота, на сердце от этого тоже теплее становиться, Саша его согревает.
— Пойдем? — охрипшим голосом.
— Пойдем.
Собирается уже быстро, умываются, кушают, одеваются, через пару часов обед, они только встали, а им ещё в магазин за краской, да кисточками, Саша ни за что ни одну из его комплекта не отдаст, да они и не подходят.
— Я тебе ещё раз говорю, лучше взять эту, она мне нравится больше.
— А я тебе говорю эта лучше, — азарт просыпается, Миша даже забывает о осторожности, уж слишком он хочет именно этот цвет и эту краску. А потом видит в глазах недовольство с жутким холодом, совершенно противоречащее с тем теплом, которое он видел в тех же глазах чуть больше часа назад, и не хочет, что бы на него так смотрел, как в прошлом веке, он это помнит. Саша открывает рот, что бы что-то сказать, но Миша быстрее:
— Хорошо, бери какую хочешь, — и снова тепло с мягкой улыбкой на губах, ради такого и весь мир к ногам положить хочется.
Добираются домой без происшествий, но зато с банкой краски и кисточками в пакете, который добровольно несёт Миша. Кушать они никуда не заходят, время третий час дня, Саша сказал, что дома надо суп доедать, он уже второй день стоит, не дай Бог испортится. Саша греет на плите еду, они едят в тишине, но эта тишина теперь достаточно комфортная..?
— Я не знаю, что сделать, чтобы краска не пачкала пол, — ноет Саша, корча недовольную гримасу.
— У тебя есть газеты? — угуканье. — Доставай, их на пол постелим.
Саша, прекрасно понимания, что надо делать, идет за ними на балкон, а самого не то что тревожат — царапают, другого слова не подобрать, мысли. Все слилось в единый ужас, когда тот заметил, что написано на газетах, зачем хранил — не понятно, тут буквально все через, что он прошел. Тут вся его жизнь написанная на этих глупых бумажках, люди глупые, глупые, как те же бумажки с бредом, они много не знают, думают, что легко критиковать, мысли мешаются в какую-то бессмысленную кашу, последняя газета — снятие блокады, пробивает на слезы, а чувства наружу, как оголенный нерв, его задеть сейчас просто, лишь одно касание и начнется настоящий ужас, хах, у него еще нервы так не сдавали, просто, как всегда, напридумывал себе бред и принимает его за правду.
— Саш, все нормально?
— Да, — Романов поднимает глаза, не замечая, что сидит над обычными газетами, как сумасшедший, — прости, держи, — протягивает газеты Московскому, взглядом прося уйти побыстрее, он знает, что Миша пока не будет пытаться выпытать из него информацию, они еще не настольно близки. И тот уходит, оставляя Романова на балконе одного. Тот еще несколько секунд сидит неподвижно, а после поднимается и идет, как будто ничего не бывало. Ну, что тут такого необычного? Кто, вот, не устраивал истерики посреди дня?
И вот вся подготовка закончена — кисточки и банка краски стоят на табуретке, принесенной из кухни, на полу газета, а мебель совершенно в хаотичном порядке расставлена по немаленькой комнате, ну прям картина маслом, сиди и рисуй, потом внукам передашь, но Саша этого совершенно не хочет, он хочет в душе́ оставить это своей картиной и вспоминать по холодным ночам, так, кажется, даже лучше. Лучи солнышка просачиваются через шторы и легкий, летний ветерок несильно дует в спину Миши, он, ветер, теплый, словно это мягкие объятья. Красиво, очень.
Они, а если быть точнее Миша разводит краску водой, потому что Саша в этом ничего не понимает, ну да, за триста лет не заставляли красить стены, да и он особо не горел желанием, как сейчас.
— Ну, что стоишь важный, как.., — хуй бумажный, досказывает в своих мыслях Саша, Мише не нужно договаривать, Романов его и так понимает, хоть за такие словечки раньше ругал, то сейчас как-то неохота, лишь смотрит на него недовольно-наигранно.
— Тц, — цокает, — ну и где моя краска, где мои кисти, ха, я разочарован в Вас, дорогой мой. Я что зря доверил Вам, мой покорный слуга, это не легкое дело?
— Ох, мой господин, нет, нет, вот все это Ваше, — и специально, точно также наигранно на слова Саши.
И он, Романов, слишком гордо подняв голову, идет к табуретке и склоняется перед ней, тщательно выбирая кисть, макает её в банку краски. Капая, безусловно, как же без этого, на газеты, мажет по стене.
— Господи, как я устал, ах, моя спина, она молит о пощаде, — стонет Петербург, разминая спину, мотая ее в разные стороны.
— Возьми валик, как быстрее будет, он вон там, — кивает в сторону, где собственно и лежит валик.
Саша берет его и сразу, как ребенок окунает его в банку, опять же капая на бумагу. И чуть-чуть не рассчитав силу, надавливает, прилагая максимум усилий. А краска, краска стреляет ему прямо в лицо, задевая не только его, но и одежду,и голые участки тела.
И Миша, стараясь сдержать смех, закрывая глаза и прикусывая губы, совершенно не замечает, как уже его лицо становится таким же, а все из-за Саши, ведь тот,держа в руках кисточку, слава Богу не валик, намеривается продолжить свою задумку и снова мажет ею по лицу Москвы.