В твои руки вверяю свою душу

      Все началось в июле. Непривычно холодном и тучном — голом, если сказать иначе; с не запевшими птицами, не распустившимися нежными, молодыми листочками на деревьях, с молчаливыми улицами и пустыми сплетнями; все началось тогда, когда лил непрекращающийся дождь, начавшийся в первых числах месяца и, кажется, не думающий останавливаться в общем.       Да, тогда все пошло не так с самых первых деньков:       Минхо никогда не думал, что сможет устать от чего-то вроде себя, особенно если только это «себя» и есть в его жизни. Он — самое главное, что есть, что было, будет и останется с ним навсегда, это пришлось усвоить еще маленькому, совсем-совсем крошечному Минхо, как алфавит, как таблицу умножения в школе. Ещё тогда он вдруг понял, что не такой, как люди, окружающие его. Правда, в чем именно не такой — загадка, и, наверное, можно было бы и не подумать, что что-то различное есть между ними, но разница чувствовалась. Просто глухо ощущалась! Однако при всем этом: тонне стычек, странных разговоров и вопросов — Минхо никогда не думал, что они нормальные, а он, бедный, оказался другим. Наверное, в этом плане помог интернет или стечение обстоятельств оказалось наиболее удачным, чтобы не взрастить в ребенке неуверенность или комплексы.       Так что Минхо просто и ясно осознавал, что дальше будет сложно, что даже родная мама, изо всех сил пытающаяся быть хорошей и понимающей, где-то оступается и упирается в непонимание. Он знал и знает, что в мире он такой не один, осознание помогает справляться.       Вот только впервые в жизни он от себя устал и закончился.       С виду Минхо сам по себе обычный: не мутант, не чудовище, не научный эксперимент, сбежавший из лаборатории, не заимевший ненароком лишнюю конечность или наоборот, но все ещё таких как он — единицы, может, считанные тысячи на всей Земле. И такие как он встречаются до того редко, что многие в них даже не верят — отдельные бабульки, да дети, которые либо реддит читают, либо истории старушек слушают. Может, единичные фанаты тру крайма или мистики, о, а ещё идиоты — они не исключение, а правило, скорее. Вот из них то и складывается вся компания для теоретически возможного общения практически ещё подростка, совсем-совсем недавно перешагнувшего черту молодости, Минхо, ну... Не только из них? Есть ещё один дедушка. И мертвые.       Не в привычном понимании трупы, всего лишь очертания и фантомы, но факт все равно остаётся фактом — они не живы. Вот прямо по-настоящему умершие и не дышащие. А ещё не люди! Вот это да. Иногда напрягает, но в целом сойдёт.       Минхо сидит на коленях, вслушиваясь в грохот дождя о старую дряхлую крышу, в звук ветра, бьющего в окна, и в возмущенные жалобы черного котенка с белой грудкой и таким же носочком на передней лапке.       — Ну же, Хаын, ты слишком громкая, перестань, — отчаянно просит Минхо, слушающий все это уже целую неделю. Голова у него натурально пухнет и хочет взорваться. — Ну в кого ты такая болтливая, а?       Шумное мяуканье поднимается пуще прежнего, да такое, что ненароком хочется утопиться в реке неподалеку.       Минхо устало откидывается на застеленный теплым пледом пол позади себя и устраивает руки на груди, взглядом делает в потолке новые трещины. Только колоска в зубы не хватает и мух, кружащих вокруг. Главное, чтобы не падальных.       Ох, он бы не возмущался если бы это был обычный кот и совершенно обычное мявчание, ну, возможно, иногда и совсем чуть-чуть делал это из вредности или ехидности, но в целом ему бы все нравилось — мявчит и мявчит. И он бы ни за что не стал затыкать кого-то намеренно, но Хаын — мертвая, а мертвые не издают звуки собственными ртами, они общаются через шелест природы, через свист труб и мурчат они тоже одинокими каплями, текущими из кранов. И когда это длится день, все нормально, когда два и три — тоже ничего, но семь, вмещающих в себя непрекращающиеся рассказы о том, какая мышка была поймана хозяину и какой наполнитель для лотка неприятный, потому что царапает лапки — действительно перебор. Минхо больше не выдерживает, такие ушные нагрузки ему не под силу. Он перекатывается со спины на живот, пряча лицо в ворсе. Ещё одна такая неделя и мозг с ушными перепонками у него закипит и лопнет, а его хижину ветром и водой снесет.       — Господи, как Ёнбок тебя терпел.       Хаын обиженно хлопает глазами и усиками подло ведет, принимается царапать обои прямо рядом с тем местом где сидела, а хвост ее дергается, словно вот-вот оторвется. Ветки яблони у окна дерут по стеклу.       — Алло! Ну ты паразитка, хватит, хорошо! Можешь дальше плакаться, что соседские ворованные помидоры вкуснее, чем сухой корм, я буду слушать, продолжай.       И кошка продолжает, а дождь льет и льет, не иссякая из тяжелых туч.       Пока в топях был свет и связь, Минхо знал, чем заниматься: еле загружал новости на задыхающемся ноутбуке, читал на нем про сад и удобрения, от скуки забирался на сайты со страшными историями, открывал прогноз, а там — ближайшее время беспросветно. Каждый раз, буравя экран взглядом, он взывал и ерзал на стуле в мольбах о солнце, о тепле и голубом небе.       Вот только в один день молния не пощадила щитки с трансформаторными будками и лишила даже этого, а Минхо, обычно пребывающий в восторге от такой погоды и любящий ее до глубины души, больше не мог и не может сказать, что наслаждается или хотя бы может вытерпеть: он дико выдохся быть запертым в четырех стенах с излишне разговорчивым призраком, не имея никакой возможности оказаться в тишине, и все это время, не слыша нормальной человеческой речи. Это правда тяжело, несмотря даже на то, что за жизнь свою он вроде как свыкся и привык: к шуму и такой компании. Но всему должен быть край, граница и предел, а иначе можно чокнуться: Минхо вот на грани.       К нему часто прибиваются духи животных, часто болтают без умолку и делают это столько, сколько им надо, чтобы выговориться и идти дальше. Они уходят так же резко, как и пришли, выбирая Минхо по каким-то своим внутренним соображениям отличным вариантом чтобы перекантоваться. Кто их там в загробном мире знает, может, из уст в уста передают об одиноком чувственном мальчике у озера, советуя его всем ново умершим. Минхо, в принципе, не против. Особенно таким, как Хаын.       Подобные ей надолго на передержке не задерживаются, не привязывают к себе сильно, чтобы потом бесследно уйти, оставляя выбоину пустоты в сердце, только если не выбирают быть домашним любимцем какое-то время — некоторым питомцам не хватило при жизни, теперь пытаются наверстать. И именно по такой схеме с Минхо живет Суни — про которого мама и знать не знает, так же, как и не догадывается что к дому периодически прибиваются подобные зверушки. Она их не видит и никогда не сможет увидеть. И есть в этом даже плюс может быть. Нет лишней болтовни, лишних вопросов о которых нет настроения разговаривать совсем, но одновременно с этим… О, иногда Минхо с удовольствием бы заводил длинные тирады о том, что интересно ему самому, а не усатым, оккупирующим весь его мозг, он бы с удовольствием и слушал бы тоже: что-нибудь связанное с людскими проблемами, а не жалобы, про солнечных зайчиков, которые никогда не будут пойманы и что это самое большое упущения в мире. Было бы только с кем на самом деле, кроме старого дедушки, рыбачащего близко-близко к одинокой минховской хижине почти в глуши, у него нет никого. Ну и еще мамы, может быть, хотя ее можно засчитать только наполовину.       Минхо сидит дома постоянно. И не потому что чувствует в себе интроверта или нотки вообще социально далекого человека — нет. Просто мир, долгое время сводящийся к одному только домику и пруду рядом, в один момент вдруг сломался, а из трещин юрко полезли щупальца и тонкие цепкие лапки, полностью пугающие и путающие. В общем-то, не то чтобы в реальности есть хоть что-то более устрашающее, чем сама идея возможности видеть и понимать ушедших, но как оказалось есть. И гораздо более глобальное, и дезориентирующее, особенно для того, кто и толики странности в духах не видит:       Выходя на улицу Минхо сталкивается с глупостью, иногда с осуждением за то, что не ведёт себя как остальные, что не работает и в обществе требует больше понимания, внимания и осторожности. Выходя на улицу, Минхо становится слепым.       А это невероятная проблема; потому что он не против той же работы, не против контактов с живыми и он вообще-то очень любит быть на улице, ощущая ветер кожей. Он любит вдыхать полные груди воздуха, а ещё просто обожает разглядывать и самое главное, что он может это делать; то есть, он не слепой постоянно. Просто, когда людей видит, душами их ослепляется, причем какими бы они ни были: и плохие, и хорошие сияют плюс-минус одинаково если в них теплится Жизнь, освещая не только места где эти души находятся, а и все тело заодно. В общем, только одного такого несчастного светила вполне хватает, чтобы вывести сетчатку на какое-то время из строя, что уж говорить про три и больше.       Каждый выход и встречи с компаниями людей, чисто технически вообще могут лишить Минхо зрения полностью. Вот и получается: либо общество угасших, либо фонариками прямо в глаза. Наверное, выбор очевиден. Такое уж у него предназначение — никому кроме фантомов ненужное и устаревшее. Он понял это посидев один раз на форуме, где подобные ему обсуждали такую особенность, и больше никогда не допускал мысли читать что-то в таком ключе, глубоко во всем разочаровавшись. В себя Минхо после этого приходил до глупого долго: очень давит, глубоко возмущает. Почему вообще кто-то наверху допустил это.       Но в принципе, одинокие прогулки по берегу взад-вперед не такие плохие, как могут показаться с самого начала. В конце концов именно так и нашелся дедушка-рыбак, занимавший место где-то в километре от теперешнего и переместившийся ближе с тех пор, как они с Минхо вдвоем начали сидеть у воды, ожидая рыбу. Более того, старик даже на лодке с собой позволяет кататься иногда, пока сам сети ставит или проверяет. Выплывая на ровную водную гладь, каждый раз дух захватывает, как в первый, а глубина под ними пугает только некоторое мгновение, пока еле отдающие светом рыбки блестеть не начинают — очень похожие на космос. Только вместо звездочек живые создания, кружащие стайками. Минхо от этого в восторге.       Вот только уже неделю он не может ни увидеть красоту, ни поговорить с дедушкой и все также не может посмотреть на его тускнеющую душу, за которой уже слабо проглядывается морщинистое лицо. Скоро старик вообще перестанет сиять. Но до тех пор у них ещё есть время — столько всего надо обсудить.       Ну а пока Минхо мается и места себе не находит: посидел уже рядом с котами, постоял на веранде, с размахом завалился в кровать, напрочь свернув все подушки. Он даже книжку какую-то с полки вытянул, начал читать с умным видом и закинул сразу — скучно. Сейчас ему скучно все.       — Ох, Хаын, почему ты опять вспомнила про червяков и жабьи сапоги? О Господи, какой ужас! Зачем ты опять надо мной издеваешься?       Хаын тягуче мяукает, зычно раздается раскат грома.       Так и проходит конец седьмого дня, затем восьмого и девятого, а на десятый за окном средь кромешного ливня и темноты вдруг мелькает тень, освещающая все вокруг себя. Солнце? Нет, всего-то тонкий, маленький человечек, вероятно ребенок или чуть старше подростка — догадаться об этом по контурам совсем несложно — он угловато пробирается к дедушкиным сетям и лодке, привязанной к древу, склонившегося над озером, дерева. Засвеченная фигура машет руками перед и над собой, от хлещущего ветра укрыться старается. Борется с непогодой и ветками, деловито пытающимися огреть его по лицу всеми силами. Он мелькает то в одном окне, то в другом, прогибается от порывов ледяного ветра и дрожит как осиновый лист.       — Ты видишь кто это? — обращается Минхо к Хаын, не желая тревожить сопящего Суни, — Что говоришь? Там Джисон? Тот который один из, но не тот, правильно?       Кошка на это имя вяло поворачивает мордочку, лапкой ее умывая, а глаза прищуривает будто в безмолвном ответе. Ураган сразу же усиливается. С улицы доносится звонкий шлепок.       — Он упал, что ли?       Минхо глядит только на котенка, играющего усиками у него на не заправленной кровати, но краем глаза улавливает вторую кошачью тень. Проснувшийся Суни топает к выходу из летней кухни прямиком к саду и берегу, становится на задние лапы, а передними упирается в деревянные, облезлые вставки на двери, смотрит.       Легкие, прозрачные занавески поддеваются и мажут по Минховой щеке в невесомом касании. От этого хочется поежиться.       Суни говорит, что Джисон порвал дождевик, что он поднимается из грязи и трет ушибленный копчик, а лицо его в это время такое сморщенное, будто горького перца переел. Он говорит, что Джисон забавный и что он поскальзывается еще раз, только на этот раз на ногах вроде стоит. Минхо тоже носом к стеклу приклеивается — кроме мамы давно никаких людей не видел, а тут еще и такое представление.       И в общем-то он не злорадный, и уж тем более не злой, но скучно ему настолько, что хоть на что-то переключиться надо. А меж тем Джисон за окном предпринимает вторую попытку разобраться с сетями, за попу себя придерживает — приложился прилично видимо, он криво поднимается и устало трет лоб. Руки его без рыбы. Ох, такие жертвы для целого ничего.       Минхо думает, что ему даже жаль Джисона, хотя не то чтобы очень.       — Что? Почему вы говорите его позвать сюда, разве вам самим хочется этого? Даже тебе, Хаын? Мне казалось ты первая, кто не хотел бы.       Кошка морщится, чуть ли не глаза закатывает:       «Зови», — мяукает и голову для ласки подставляет, забывая, что больше не имеет физического тела.       А Минхо обдумывает это с добрую минуту, потому что с одной стороны пригласить в дом правда надо, по рассказам и слухам он примерно знает в каком районе живет Джисон. Понимает, что обратно к своим тот вернется в лучшем случае с насморком или кашлем, в худшем же — с лихорадкой, вот только с другой стороны: не то чтобы до состояния Джисона есть хоть малейшее дело. Кроме того, что он не очень хороший человек, он еще и учудил кое-что стыдное, такое, за что Минхо искренне не хотел бы ему помогать. Точно так же, как и Джисон не помог кое-кому.       Хаын опять подает голос и ставит точку в решении; в данной ситуации за ней действительно держится последнее слово. Приходится, хрипя, подняться, приходится пересилить себя.       — Хэй! — стоя в домашних тапочках под хилой крышей веранды, зовет Минхо. Волосы развеваются во все стороны, а лицо моментально покрывается мелкими каплями. — Иди сюда. Да, ты!       Джисон, по поведению и оборванным движениям, перепуганный до жути, а одна его рука тянется прижаться к груди. Вероятно, он смотрит на Минхо, как загнанная в угол мышь, а его нога дергается, но сразу замирает, он и шагу сделать не решается.       — Ты что, воровал там? Иди уже сюда, блин. Холодно!       Голос Минхо теряется в стихии, так что он сомневается возможно ли вообще услышать его сейчас, но Джисон, по-видимому, умудряется.       Насквозь промокшая фигура натягивает капюшон на нос еще сильнее и неуверенно шлепает к домику, увязываясь по колено в грязи. И в мрачный коридорчик, отделенный шторой от основной комнаты, входит также нервно, будто вот-вот и за шкирку его возьмут. Джисон сразу уважительно кланяется и благодарит.       Однако спустя мгновение этот мокрый стручок расслабляет сжатые плечи, будто всегда таким спокойным был и вертит головой по сторонам: по спальне, освещенной только тусклым светом из окон и настольной лампой на батарейках в углу, по залежам книг, по одеялу, стянутому на пол и по безделушкам на полках и тумбах. В один момент хочется попросить его перестать глазеть, а если не перестанет, то обратно на улицу вытолкнуть, благо Минхо сдерживается и вместо этого говорит:       — Вещи кидай сюда, только в самый угол, пожалуйста, не хочу потом убирать за тобой.       Джисон кивает и, снятый с плеч, желтый дождевик с прилипшим песком и листьями на заднице оставляет на самом краю лавки у двери, а под нее ставит зеленые резиновые сапоги. И вещи эти Минхо рассмотреть может только отдельно от их владельца — пока они не пропускают свет от тела и обезоруживающе не ослепляют. Минхо так отвык от компании и людей в целом, что ощущается все сейчас до того странно, что потеряться в раздумьях можно с легкостью; все иначе. Теперь и в доме ярко, несмотря на отключенный свет, и глазам больно — пока не привыкнут. И звуки не простого стихийного бедствия за стенами, а шорохи ног в мокрых носках и шмыганье носом рядом. Ухом воспринимается много непривычно.       Джисон за собой оставляет следы, да и просто хлюпает, когда ходит. А ещё, как можно предположить по дырке в дождевике — если он сядет, то тоже лужу за собой оставит. Поэтому и остаётся стоять смирно у стеночки.       Минхо загнано вздыхает и плетется к кровати практически на ощупь, не обращая внимания на застывшее у двери светило. Думает, что теперь его ждет долгое привыкание, как обычно, когда приходит мама, но в конечном итоге ловит себя на мысли, что адаптируется необычайно быстро, быстрее даже, чем к тому же самому силуэту матери, когда она еду приносит или ради приличия захаживает, скромными фразами перекинуться. В общем, удовольствия всегда не сильно много от такого и на самом деле очень даже удивительно, что пока от Джисона ничего подобного нет. И дело ли в его более приглушенном свечении, отличающемся от других по интенсивности, или в затянувшемся одиночестве Минхо и поиске компании. Но суть остается одной — с ним свыкнуться легче.       — Так что ты правда там делал? Только не говори, что реально воровал.       Джисон вздрагивает, руки за спиной скрещивает, а ноги его будто пританцовывают отдельно от тела. То ли стесняется, то ли выделывается, кто его знает. От рябения и дрожащего света Минхо начинает раздражаться, размышляет с секунду и молча стаскивает сухие штаны с сушилки — веревки натянутой посреди дома — и передает их гостю. Сразу же на его ступни взглядом пытливым указывает.       — Снимай, — говорит.       И только тогда, когда Джисон более-менее высушен и усажен на кровать, а влага с деревянного пола стерта, Минхо напоминает, что все ещё ждет ответа. Джисон подтягивает ноги к груди и опасливо выдыхает.       — Нет, нет конечно! Матушка попросила проверить, что там с соседскими причиндалами, старик-то за них переживает. Фу, за кого ты меня вообще держишь!       И в шипении сливовых листьев по окну, различает голос Суни, сообщающего, что щеки Джисона краснеют и совсем не остужаются водой, стекающей с мокрых волос.       — Можешь сказать своей маме, что «причиндалы» есть кому проверять.       — Я скажу. Правда, не думаю, что она поверит. Типо знаешь, дед этот такой человек, что доверяет кому попало, я не имею в виду что ты входишь в тех кому ему верить нельзя, — сразу же исправляет себя Джисон, — но по ее логике, наверное, входишь все-таки, и тебя перепроверить стоит? Не думай ничего лишнего, ладно? Я просто и себе проблем не хочу, мы как-то разбирались с тем, что его чуть не выселили, так лучше перебдеть. Согласен?       Джисон опять поджимает плечи и пытается уложить волосы ладонями. Больше похоже на попытку прибить их к черепу. А Хаын нашептывает, что он, вроде как, дрожит. Минхо и сам видит по неровному свету, но делать с этим ничего не собирается, пока ему на это не указывают. Не очень хороший он хозяин, да.       — Не парься, я понимаю. И, о…       Чисто из вежливости и воспитания Минхо всё-таки изгибается к комоду, вытаскивает сухое полотенце. Нет, это не потому, что Джисон кажется забавным или жалким, просто ну… Минхо и так уже осудили и с какой-то стороны ему даже стыдно?       Джисон легонько кланяется.       — Спасибо большое, — он, кажется, тянется сказать что-то еще, но замолкает.       — Тебе сделать чай?       — Да, если не трудно.       И Минхо уходит на кухню (в раздумья), оставляя Джисона в одиночестве, надеясь что когда вернется, не найдет его разодранное ду́хами тело на любимом пледе или, к примеру, не застанет просто перевернутый вверх дном дом. Ну мало ли — он ведь не знает кого на самом деле пустил на собственный порог, пусть и понимает, что переживает зря. Он слышал про Джисона от дедушки на берегу, да и сейчас увидел, что тот из себя представляет. Но у Минхо в жизни такое впервые — гости и какая-никакая вдруг возникшая компания — поэтому может себе позволить попереживать, наверное.       У него никогда и не было-то друзей или хотя бы знакомых, которых он бы пускал к себе, потому Джисон в его жилище прямо посреди ливня — последнее, о чем он мог подумать, но вот Минхо здесь, наливает в чашки из толстого стекла кипяток и думает, что стоит ему войти в комнату обратно и никого там не будет. Потому что и не было никого, а он просто медленно и уверенно сходит с ума.       — Извиняй, но сладкого у меня ничего нет. Голый чай.       Джисон издает ни то смех, ни то просто давится воздухом.       И перестает походить на стиральную машинку он только с кружкой разнотравья в руках, сидя на кровати до самого носа завернутый в одеяло, до этого лежащее на полу. Над Джисоном вроде как сжалились что-ли, причем настолько, насколько это вообще возможно. Просто его компания оказалась не так уж плоха, получается заслужил; они и послушали друг друга, и посмеялись до слез в уголках глаз, и по второй чашке ароматного питья навернули, когда третий час болтовни пошел. Словом, под дождь и заканчивающуюся грозу посидели, как старые добрые друзья, даже коты блаженно глаза прикрыли, в полумраке убаюканные.       — Слушай, Минхо, а правда, что ты… ну не знаю. Ведун?       — Кто? — голос срывается в приступе смеха.       — Я не знаю, как это называется… просто общаешься с духами? Слухи слухами, но ты не выглядишь, то есть тут вообще все не выглядит так будто то, что они говорят правда…       Плечи у Джисона снова поджимаются (привычка?), а спина походит на полукруг. Он словно понимает, что сказал лишнее. Забавно.       Минхо на это только смеется, громко так, от всей разрывающейся души:       — Господи, а как по-твоему тут должно было все выглядеть тогда, ха? — а сам рукой под кроватью шарится. Смотрит на неловко хихикающего Джисона и на ноги перед ним поднимается. А потом вдруг зонт в вытянутой руке ему протягивает, переставая хихикать:       — Пошел вон отсюда, — говорит.       И Джисон смиренно уходит.       Удивительно, но так все и начинается. Потому что к глубокому удивлению Минхо, Джисон приходит буквально на следующий же день опять, снова промокший и жалко трясущийся. Он робко стучит в дверь и отходит на несколько шагов. Дальше от входа и спасительного козырька крыши — на более безопасное расстояние от возможно злого или расстроенного после вчерашнего хозяина дома. Правда теперь его самого безбожно хлещет ветер, с каждым днем становящийся все холоднее, не успевая нагреться, и безжалостный аномально долгий ливень заливается во все щели. Кажется, вся одежда Джисона не имеет ни одного сухого местечка.       Минхо замирает, потом отмирает и замирает снова, наблюдая через окошко в двери. Зачем он пришел к нему так скоро? И вообще зачем пришел.       — Ты опять здесь, — как можно проще отмечает он, показываясь на пороге. Сегодня Минхо не настроен на разговоры. — Почему ты тут?       Очертание Джисона перекатывается с носка на пятку. Очевидно он нервничает, очевидно финал вчерашнего его задел. Минхо — ещё более очевидно — тоже.       — Принес твой зонтик.       Неужели это не могло подождать?       Или…       …в голову лезут не самые хорошие мысли. Ну правда, какой вообще толк приходить к незнакомому человеку посреди стихийного бедствия, только чтобы что-то там отдать. Извиниться? Бред это, никто не извиняется перед Минхо. А что, если Джисон из тех, кто верит в сверхъестественное (это могло бы объяснить многое) и решил выведать все самостоятельно? Мол, легенды гуляют, а правда или нет — тайна, вот и надо в корень поглядеть.       Еще может быть наоборот: поспорил с кем-то, что узнает о Минхо и его способностях все. Ну или не способностях, а просто… К отшельникам всегда интересно пристать с расспросами.       Господи, его мозг никогда к добру его не доводит, нужно просто расслабиться и отпустить.       — Ага, я дал его тебе, чтобы ты не мокнул как поганка, а ты решил прийти и...ну, ты опять весь мокрый, да? — звучит как неуверенный вопрос, возможно, не менее робкий, чем мнущийся рядом Джисон.       Минхо ежится, не справившийся с успокоением внутренней тревоги.       — Не то чтобы, я занял еще один зонт у бабушки и пришел под ним, чтобы отдать тебе твой, хотя не могу сказать, что оно хоть немного помогает сейчас, — он протягивает руку со сложенным свертком, светлой сияющей тенью проскальзывающей к Минхо, — так ты все-таки… Или просто плохо видишь? Прости за неудобные вопросы. Еще раз прости.       Единственное, что остается сказать, это краткое сбивчивое «ага» на второе предположение, потому что он правда не разглядел еще один зонт и он правда не может оценить мокрый Джисон или нет, более того, если бы не Суни, он бы даже отличить Джисона от кого-нибудь другого не смог. Так что с какой-то стороны, он действительно слеп и даже не он сам выдвинул эту ложь.       — Ох, я не знал, прости еще раз.       Поза Джисона выглядит боязливо и напряженно, а голос звучит одновременно полный сожаления, но при этом есть в нем что-то такое, будто он понял и знает все, только позволяя водить себя за нос. Возможно, одичавший в одиночестве и ищущий подвох, Минхо просто кажется.       — За что ты извиняешься? — он замолкает, потому что прямо по его лбу пролетает опавший листок яблони, напрочь отбивающий всю память о том, что он хотел сказать дальше.       Они стоят посреди бури, со вспышками молнии над головами и устрашающими громовыми всплесками там же, не говоря друг другу ни слова. Первым подаёт голос Джисон, чья хрупкая фигура в плаще извивается из стороны в сторону — куда сдует клеенку, туда и все очертания.       — Ну, я пойду тогда?       И Минхо, вроде как, может услышать недовольное бурчание Хаын прямо из глубины дома и ощутить еще один листок, царапающий и чуть не лишающий его глаза. Но он понятия не имеет что сказать ещё, потому просто кивает, а завидевший это Джисон, уходит, растворяется в кромешном шуме воды и глубоких лужах. И только после того, как свет совсем пропадает из виду, Минхо (на проверку) перед тем, как спрятаться в доме, вытягивает ладонь, морщась от температуры капель настолько, насколько вообще может.       — Отстань, — говорит он гневающейся кошке, выжидающей пока он закроет двери и со спокойной душой сядет перед не работающим телевизором. — Не пустил, потому что он не просил. Да, он и в прошлый раз не просил, не спорю, но тогда попросила ты!       Хаын недовольно топчется рядом и с вызовом поглядывает на Суни, перемещающегося с кухонной тумбы на верхушку холодильника.       — Не надо на меня так смотреть, в любом случае он уже ушел, а я не собираюсь бежать следом и просить вернуться. Хватит делать такие морды, будто вы за него очень переживаете, а я враг народа. Ну пожа-а-алуйста.       Порой Минхо не понимает своих котов, хотя, казалось бы... Казалось бы должен? Ладно, возможно еще чуть чаще чем их и чуть чаще, чем «порой» он не понимает еще и себя, потому что, будучи до конца честным — он осознает, что не против пообщаться с Джисоном еще.       Даже имея знания о том, что он был причастен к смерти Хаын, пусть и косвенно. И неважно как именно, неважно, что случайно и что Джисон этого не хотел — все уже совершено. Типа… окончательно и бесповоротно.       Это разбивает, даже давит в какой-то степени. И Минхо мог бы, да что уж говорить, он и так часто размышляет над смертью и жизнью, над остальными вселенскими укладами, пусть в полной мере и не разбирается в них. Если умер — так было нужно, кому нужно — другой вопрос. Вот, например, та же Хаын, кому было нужно сбить ее велосипедом, кому было нужно оставить ее на дороге и не отвезти к ветеринару, кому — оставить все как есть, будто не было ничего, пока невинная душа лежит и меркнет беспомощно. Кому?       Точно не Джисону, точно не его другу.       Тогда никому?       Почему они сделали это. А Минхо почему взял и помог одному из них (тут можно поспорить почему жизнь человека ценнее чем животного, но опять же), а теперь нате… Сидит и еще думает, перебирает своими принципами, мол, общаться хочется и «Джисон единственный с кем вообще можно» и «ну, то, как они поболтали было даже неплохо, он неплохой малый», и «что будет, если Джисон больше не придет?». Да, действительно. А что будет? Ничего.       Будет точно так же, как раньше. Минхо не хочет, чтобы было так.       Но он и не хочет, чтобы Джисон…       Чтобы Джисон что?       Минхо в глупом порыве останавливается, что ничего. Что можно попробовать, если вдруг когда-нибудь тот еще окажется у него. И к тому же сама Хаын за каким-то болотным лешим пытается их подружить. Может считает, что это поможет ее успокоению? Или что вообще происходит, почему она каждый раз (целых два) дуется на Минхо, когда тот отказывается от чего бы то ни было связанного с Джисоном.       Будь Минхо на ее месте — он бы, скорее всего, не смог бы делать что-то подобное; но к лучшему или к худшему, он не эта кошка. Так что чего-то он точно не понимает; как сторонний наблюдатель, узнавший о кошачьей жизни, как тот, кто всегда находится в контакте с теми, кто находится между, он попросту не может взглянуть на все с другого бока (а надо ли оно вообще?). Потому что во-первых — он всегда на стороне угнетенных и слабых, а во-вторых — хоть обычно Минхо прямолинеен и спокоен к смерти, точнее к смерти животных, людей он не хоронил, но случайные лишения жизни или лишения по банальной неосторожности трогают его глубже, чем что-либо другое.       Отсюда и такое нежелание берется, и вопросов столько тоже; в мире и так тонна дерьма, а ее продолжают увеличивать банальными ошибками, которых можно было бы избежать. Джисон из-за этого кажется самым настоящим неаккуратным ребенком, на которого и положиться вероятно нельзя — поручишь что-то, а он все испортит быстрее, чем вообще возьмётся за само поручение. К таким доверия нет никакого. Такие дружбы или знакомства не приводят к чему-то хорошему, а Минхо вот на серьезных щах переваривает, как бы он мог попытаться найти общие темы.       Неважно, что они могут больше и не встретиться никогда, ему просто нечего делать, кроме думать, думать и еще раз думать.       Лежа под приоткрытым окном и лицом ловя редкую влагу, Минхо успокаивает себя: как бы там ни было, ладно, попробует, но переступать через себя в случае чего не собирается. Он просто дико устал от одиночества, так почему бы и нет? С такой установкой он засыпает и с точно с такой же просыпается, с ней и живёт дальше, снова встречаясь с Джисоном через несколько дней.       — Привет, — сипло говорит Джисон, снова оказываясь перед домом Минхо.       На этот раз в его руках пакет, над головой зонт, а очертания привычно колышутся. Неужели он воспользовался и тем, и другим для защиты? Со стороны, наверное, выглядит забавно, а ведь сегодня даже не ливень как обычно! Интересное решение всё-таки.       Хаын семенит к Джисону, хвостиком машет, да возле ног невидимым пятном вьётся. Странная кошка.       — Почему ты тут? — говорит не зло Минхо, так просто, чтобы не расслаблялся. Как бы ему ни хотелось встретиться ещё, но на улице холодно, неуютно и мокро, надо быть дураком, чтобы сознательно тащить свой зад куда-то дальше, чем два шага. А Джисон вот сделал в много-много раз больше.       Он слабо дергается, тянется рукой к лицу. Хаын раздраженно грушевыми деревьями подвывает на Минхо.       «Зачем, дурак ты такой, смущаешь его».       — О, а я тут принес…       — Что? — недоверчиво хмыкает даже не дослушав. Да, Минхо вроде как решил быть добрым и милым, но что-то как-то установки эти рушатся слишком быстро — ему ничего не носят, ему ничего и не нужно: — Зонт ты вроде уже отдал.       — Нет-нет, его я... Я да, но это нет.       На сквозняке от открытой двери хлопают дверцы шкафчиков в доме. Лицо у Минхо перекашивает, а Джисон меж тем судорожно выдыхает и начинает ещё раз.       — Это булочки. Моя бабушка печет их столько, что мама уже на нее ругается, но получается правда вкусно и... И я подумал, что всем будет хорошо, если ты возьмёшь несколько, в качестве благодарности.       Очень хочется спросить какой к черту «благодарности», очень хочется поехидничать, мол, ненужное ему сплавляют, да? Но он молчит в тряпочку, пакет принимает, да легкую-легкую теплоту пальцами чувствует. Неужели правда теплые ещё? Джисон бежал с ними что-ли, чтобы те остыть не успели.       — Ладно... Я пойду тогда.       — Чай не выпьешь? У меня как раз булки есть.       В тот день они снова много болтают, Джисон рассказывает про городок; что нового, старого и неизменного. Про электричество, что не только проблема Минхо это — у всех говно, а не свет: его чинят, а через несколько часов он снова исчезает. Упоминает про дедушку-рыбака:       — Плохой он стал... Дочка к нему из города приехала, врача недавно на дом вызывала. Все молятся за здоровье ему.       Минхо про себя думает, что тоже примкнет к молитвам, думает, что ужасно грустно это. Джисон тоже ножками махать перестает, кладет голову на руки и шумно дышит.       — Как ты видишь, Минхо? — тему неумело пытается перевести.       — А как я вижу?       Джисон хмыкает.       — Ну, ты точно что-то видишь, и я не про ориентацию в пространстве если что, то есть хм... Ты точно знаешь где я или где вещи, или где зонт! Ты протянул руки ну точно туда, куда надо даже раньше, чем надо было, но при этом меня ты не видел. Зна-а-ачит?       Какой наблюдательный, Минхо даже удивлён, а ещё чуточку расстроен, что сам был неаккуратен.       — Это все третий глаз, — глупо отшучивается он и в следующее мгновение получает сухим Джисоновым пальцем между бровей: — Эй!       — Третий гла-аз.       Джисон, кажется, после чая поймал смешинку какую-то, дулю покажи — укатится. Минхо пробовать не намерен. Он только ловко этот палец хватает и сжимает так сильно, чтобы возмущенный писк услышать.       — Извиняйся давай, ты мне его проткнул!       И в шатком положении Джисону извиниться приходится, а потом, как ни в чем не бывало, беспечно достать шоколадную конфету (которую ещё тысячу лет назад мама Минхо приносила), сунуть за щеку и подняться с деловым видом. Он собирает крошки со стола в ладонь и споласкивает чашки, потом с интонациями говорит:       — Спасибо за гостеприимство, хозяин, но надо идти.       И идёт.       А Минхо хватает каких-то двух или около того недель, чтобы сполна нырнуть в вереницу событий этой случайной недодружбы, с какой-то стороны проникаясь к человеку и тому, что происходит между ними. Вообще-то он поначалу самонадеянно думал, что сможет быть отстраненным и не рискнет подпускать к себе мальчика-шалопая близко — потому что себе дороже это, историй он начитался и наслушался. Вот только волей-неволей он все равно делает первый шаг к открытию, когда в одну из посиделок Джисон, опять укутанный, но на этот раз не в плед, а в зимний Минхов свитер, деловито заявляет, что был бы не против, чтобы Минхо потрогал его лицо. И в моменте это смешно, даже коты смеются; лишь один неаккуратный ребенок остается серьёзен, как никогда.       — Но зачем мне трогать тебя? — улыбается Минхо, внутри разрываясь.       — Я читал, что так люди с проблемами со зрением могут представить с кем общаются. Тебе разве самому совсем-совсем не интересно?       Это заставляет горло запершить, потому что идея правда имеет значение и Минхо, если честно, был бы рад, очень рад попробовать нечто подобное — так он действительно смог бы подчеркнуть новые штрихи в Джисоне, кроме общих и самых очевидным мазков, которые и так в состоянии понять через не слишком яркое свечение. Но потрогать — кого-то дикое сомнение в его голове, потому что…       …щупать чье-то лицо? Серьезно?       — Ох, у тебя такой странный нос, — с придыханием сообщает Минхо, проводя пальцами по слегка шершавой джисоновской коже.       Он согласился.       Возможно, будет жалеть об этом ещё какое-то время:       Двое сидят на полу друг напротив друга с подушками под попами, один — по-турецки, другой обнимая колени руками, но оба завороженно улыбаются (Минхо понял это, когда случайно мазнул по Джисоновым губам! Господи, как же неловко…) в перерывах, когда рефлекторно открытый рот Минхо закрывается.       — Ну и чем он странный, — наигранно обиженно спрашивает Джисон.       — Не знаю, кончик вниз смотрит и, о, он такой кругленький.       — Кругленький?!       Минхо смеётся сам себе: нос как нос, это понятно, но он никогда не делал чего-то похожего на это. Никогда и не думал, что можно — вот так вот воспринимать людей не как простых светящихся очертаний, а понятных и отличающихся между собой. Не открытие, но все равно отдается восторгом, буквально разрушает привычные уклады, а еще очень сильно волнует.       Надо же…       Под руками Минхо чувствует поднимающиеся джисоновские щеки — он тоже пускает смешки. Ощущает густые широкие брови и припухлые веки глаз, пока призрачные котята сидят к ним практически вплотную, прижимаясь к ногам, и мурчат завывающим ветром.       — Да ну что тебе кругленький блин, дай и я твой потрогаю тогда, скажу тебе, что он треугольный и сиди потом.       — Ну потрогай.       В крохотном домике моргает свет, звонко отзываются ставни. Двое увлечены настолько, что не замечают ничего, кроме ощущений от прикосновений.       — Ты знал, что у тебя родинка во-о-от тут, — Джисон почти шепчет, легонько нажимая на крыло носа.       Суни вытаскивает нос из шерсти Хаын и тянет сладко, что их хозяин-человек уверенно краснеет ушами, краской заливая и щеки. Хаын, заслышав, тоже один глаз открывает удостовериться, а увидев, довольно устраивается обратно. Надо ведь им позлорадствовать, конечно. А про родинку Минхо кстати не знал и не узнал бы, он вообще бы о себе ничего не знал, если бы не другие. Себя-то он в зеркало тоже не видит, потому и понятия не имеет как выглядит; даже допустить не может, как воспринимают его другие. Становится обидно.       — Джисон, — униженно останавливается Минхо, — а… как я выгляжу?       И он успевает пожалеть тысячу раз, что спросил, замечая, как тушуется Джисон, как откидывается на руки за спиной и как отзеркаливает его позу. Он думает недолго, но Минхо все равно успевает нафантазировать всякого.       — Ты очень красивый, — выдыхает, — очень. А еще мне иногда кажется, что идеальный? Ох, зачем ты потянул меня за язык, — по голосу слышно, что смущается, нервно хихикает.       — Продолжай. Пожалуйста.       — Не знаю, как тебе продолжать, ты такой ну... Такой необычный? Такой нечеловеческий как будто, я бы сказал особенный, но это уже обойдешься, а ещё когда сидишь вот так со ртом, открытым — чуточку смешной даже, но тебе идет!       И Джисон описывает дальше, рассказывает красноречиво и долго, настолько долго, что Минхово лицо по ощущениям сгорает полностью, оно съедается букашками какими-то. Подобное у него впервые. И такое почему-то очень важно было услышать, несмотря даже на то, что яснее свой образ в голове не стал — просто внутри Минхо теперь разливаются теплые райские реки.       Просачивающийся из щелок в окнах, колкий ветер еще долго и ласково обнимает их двоих.

??//?

      На следующую встречу они пекут сладкий хлеб и жуют его, умостившись прямо на столе, с закатанными от наслаждения глазами и такими же закатанными, только в банки, ягодами. Ливень привычно хлещет по тонким окнам, а комната укрыта полутьмой. Минхо, сербая чая, вдохновлено вещает о кошках: начинает очаровательным питомцем мамы — Дуни, несколько слов уделяет Хаын и не забывает о соседском коте Дори, который до дождя пробивался к хижине на берегу и каждый день пытался рыбачить вместе с дедушкой, выпрашивая мелкие бычки. Минхо умалчивает, что никогда не видел, как именно выглядят эти двое (кроме Хаын) и ещё десятки других упоминаемых вскользь животных, максимум, что он может — представить по скомканному описанию; живых котов, как и людей — он не видит.       Видит. Стоп. Он видит, что пальцы Джисона густо перемазаны в темно-синем варенье, а у ногтей собрались крошки. Странно. Он вроде как светит примерно также, как в их первую встречу, но само свечение больше не затрагивает кончики рук — Минхо заглядывает под стол — рук и ног, исправляет он себя. Очень странно.       — Чего ты? — когда рассказ обрывается Джисон наклоняет голову вбок, находясь в непонятках.       А Минхо не знает, что ответить, вообще не знает, как рот сейчас открыть, потому что думает-то только об одном — о том, что это может быть. Никогда такого не видел, на форумах вроде тоже не встречался. Но насколько читал — тухнут люди обычно равномерно, просто теряют в яркости и все, но… Может ли это быть чем-то вроде ошибки, простого сбоя в организме? Может ли оно само вернуться на свои места? Глупо оправдываясь, мол, просто задумался, Минхо принимается жевать хлеб, оставшийся уже на половину.       Он болтает недостающими до пола ногами и наблюдает, как скатывается с обеденного стола Джисон, чтобы вымыть руки и налить им двоим еще по стакану компота.       — Точно все нормально? Ты какой-то не такой, блин.       И все, что Минхо может сделать в ответ — кивнуть, наблюдая за Джисоном, садящимся уже на стул, вместо стола. Не решается, видимо, выполнять рискованные прыжки после еды:       — Это та-а-ак вкусно, — стонет он и откидывается на спинку, похлопывая набитый до отказу живот, а через секунду тяжело и сухо закашливается.       То есть, кашляет, как и сопливит, чихает и говорит в нос, он примерно столько, сколько они вообще общаются, но чтобы так надрывно — только в последние дни. Джисон будто задыхается в судорожных позывах, утыкаясь в локоть. Горячие чаи больше не помогают облегчить ему жизнь хоть на толику процента. Спрашивается: чего вообще можно было ожидать, если по ливню почти каждый божий день носиться.       Итог совсем не удивительный, но делать теперь с этим что? Минхо невесело придвигает баночку с медом к больному, щеку рукой подпирая.       — Знаешь, Минхо, чего бы мне хотелось?       — Ну?       — С тобой под дождем побегать. Ай, не смотри на меня так, я уже простыл, так что смысл один и не думаю, что мне будет хуже. И может организм уже привык, не думаешь?       Минхо округляет глаза: нет, он так не думает.       Понятно, что Джисон простыл, но он и не станет чувствовать себя лучше, потихоньку выздоравливая, если продолжит ходить в гости каждый день. Пока он делает себе только хуже и хуже. Потому язык Минхов чешется сказать «нет» без раздумий, хоть и слишком заманчиво звучит само предложение. По идее должно быть наоборот — по лужам свое он отпрыгал ещё лет в десять, вдоволь позабавившись до конца жизни, наверное; уже в двенадцать Минхо крутил пальцем у виска, смотря на вопящих от удовольствия мокрых детей, занимающихся ерундой по его взрослому авторитетному мнению.       Предложение Джисона это совершенно другое, но…       — Это дурная идея.       — Эй! Серьезно называешь ее дурной?       — Ты понимаешь о чем я, — упирается Минхо, не собираясь вестись на обиженный тон.       Будь они оба здоровы — пожалуйста. Кроме того, что бездумно баловаться с Джисоном весело, Минхо еще и развешивать мокрую одежду после беготни в одиночку не будет, как делал все разы до этого. То есть, будь они оба здоровы — Минхо был бы очень-очень «за», он и так отчаянно желает перекрыть детские воспоминания: как в глухом одиночестве скользил мокрыми носками по полу, чтобы скинуть одежду в корзину для белья, как чувствовал тяжесть в каждом действии, как рассказывал о своих похождениях очередным животным-призракам и иногда скупой маме.       Побегать под дождем с Джисоном ну слишком желанная штука.       И от этого согласиться хочется ужасно; новые эмоции всегда получать трудно, а тут такая возможность! Вот только, опять же, все на самом деле упирается в одно. Быть в итоге ответственным за условное воспаление легких Джисона так себе вариант, Минхо бы предпочел не связываться с такими проблемами. Но желание такое основательное, такое действительно мощное, чтобы сильно сопротивляться: не тогда, когда приевшаяся рутина и скука может обрести краски, и не тогда, когда всю жизнь сдерживающий себя Минхо может расслабиться и обрести покой.       Но говорит он другое:       — Джисон-а, вылечись и тогда хоть на край света.       Свитером утирая мокрый нос, Джисон громко думает, молчит.       — Это… Минхо, ты знаешь, что это офигеть как долго, а дождь к тому времени может уже закончиться. Пожа-а-алуйста, давай, а? Я сегодня-завтра добуду где-то ещё дождевиков чисто на всякий случай и… Будь согласен, прошу.       Ох, последствия будут плохими.       Но Минхо неуверенно кивает, а сразу же после слышит обрадованный выдох и сам про себя думает, что в принципе обычный джисоновский путь из точки «А» в точку «В» вполне может уместить скромную «Б» между ними, думает, что родителя строить из себя он не будет — ему не просто предлагают, настаивают. Джисон вполне взрослый и самостоятельный, чтобы отвечать за себя полностью, так что вспыхнувшая до этого в Минхо ответственность потихоньку затухает, все равно оставаясь на задворках сознания.       Так и получается, что на следующий день полностью самостоятельный и все такой же ребеночный Джисон, как и обещал, приносит разноцветные дождевики и сходу вручает их Минхо. Он не просит чаю как обычно, не начинает разговор и не делает совершенно ничего, чтобы задержаться внутри дома. Просто хихикает нелепо и сразу просит одеваться в целлофан как можно скорее. Говорит, что пока он не разделся и не нагрелся, хочет сразу же все провернуть, потому что потом будет неприятно в мокрое лезть опять (имеет смысл) и, мол, невтерпеж уже. Минхо не возражает — и самому неймётся, он только ноет тихо и немного, когда на него второй плащ натягивают.       Лук в обертках.       — Это для безопасности, — говорит Джисон серьезно, перебиваемый дробью дождя о подоконник, — вдруг один дырявый. Лучше, чтоб наверняка.       Хочется поспорить, что неважно — хоть дырявый, хоть литой, все равно промокнут до нитки, если надумали играться в непогоду, но Джисону, педантично поправляющему ткань на его плечах, ничего больше не говорит. Только тонким пальцем ненароком его в живот тыкает, довольствуясь удивленным «ойком».       — Ты чего это?       Суни мяукает, что Джисоновы глаза теперь походят на чайные блюдца и вообще сам он выглядит чуточку удивленным и перекошенным. Минхо думает, что хотел бы увидеть это собственными глазами, разок даже удрученно вздыхает на этот счет, но переключается довольно быстро, громко и заразительно смеясь, представляя картинку по описанию. Он снова резво целит в Джисона — на этот раз точно в бок под ребрами.       — Та ну за что, — Джисон тихо хохочет-фыркает, словно червячок старается увернуться от следующих атак. А потом вдруг замирает и вдумчиво говорит: — Тихо ты, дай проверить все.       И он тщательно проходится по всем заклепкам, контролирует закрыты ли, и ещё раз расправляет съехавшие места у плечей, пристально осматривает. Минхо, в моменте смирившийся, чувствует себя маленьким, сразу вспоминая, как собирала его мама, когда они шли куда-то гулять. Стоит столбиком и просто ждёт.       — Все, прекращай, и так хорошо, — говорит.       — Оно сползает... Тебе вообще удобно?       Не очень, на самом деле. Но что ещё можно ожидать от нескольких слоев одежды, жутко сковывающих движения? В одном дождевике было бы легче раз в сто, но Джисон так настаивал на втором, что пришлось согласиться и больше не открывать рот против. Точнее, Минхо был бы не Минхо, если бы для забавы сразу не попытался, но один раз столкнувшись с не сопоставимой строгостью, желания шутить на эту тему сразу потерял.       Потому что Джисон тверд в своих убеждениях как никогда, что сильно льстит. Беспокоится, значит. С чужой заботой Минхо тоже никогда не сталкивался. Да-а, все ему, дураку, впервые. С одной стороны, приятно, а с другой провалиться куда-нибудь хочется — неловко капец. Никто еще не продолжал интересоваться им, столкнувшись с первой же проблемой, с первой же трудностью и частой его закрытостью; никто еще не вел себя с ним так, как ведет себя Джисон, делающий вполне обыденные вещи. Воспринимаются они инаково, притягательно. В ответ что-нибудь такое же сделать хочется.       До сих пор никто еще не вызывал в Минхо столько мыслей, и никто еще не вторгался в его личное пространство настолько близко, при этом не вызывая желания оттолкнуть его пинком под зад.       Из странного или негативного, что чувствует Минхо рядом с Джисоном, иногда, прямо как сейчас, — нешуточное стеснение. Что вообще происходит? Благо Джисон сам наконец отлипает и на шаг отходит. Руку ему подаёт.       — И зачем? — Минхо быстро моргает.       В замешательстве смотрит на протянутую ладонь и разглядывает пальцы и кожу, пока может. Думает, извилинами шевелит, а потом щелкает себя по лбу. Ну конечно. В Джисоновых глазах он все еще слабовидящий, ведь после того раза никто эту тему благополучно не поднимал, так что объясниться возможности толком не было. Не то, чтобы Минхо вообще хотел, начнем с этого, но если бы и пришлось, то как тут объяснить-то? Тупыми намеками он и так пытался, и казалось даже, что что-то Джисон да понял, но вряд ли именно то, что надо. Без простого «хэй, Джисон, я кстати призраков вижу» и последующего объяснения никто ничего не поймет самостоятельно, притом, чтобы ещё правильно.       В общем так оно и дотянулось, фоном мелькая, что это только предстоит распутать. Но фон — это фон, а пока есть лишь одна проблема: взять за руку или…       Минхо долго не мыслит, только заверяет себя коротко, что соглашается с этим для экономии времени и нервных клеток, фиг же докажет сейчас, что беспокойство совсем не нужно и что не упадет он на первой же кочке, не утонет в луже, промочив все до трусов. Не факт, но он постарается. Джисон уже успел достаточно показать серьезность своих намерений, чтобы наивно полагать, что он действительно отступится и согласится с тем, что последнее его предложение было по-настоящему излишним. Потому Минхо неаккуратно, размашисто и слегка дерганно даже, хватается за его горячую руку и влетает в резиновые калоши, не желая растягивать одну тему слишком сильно, а перейти сразу ко второй — сразу на улицу. Однако он никак не может отделаться от дурацкой теплоты в животе, глупой улыбки и реакции котов, поющих довольные песни.       Вот только… не все так просто: он замирает столбом, когда чувствует Джисонов большой палец, робко скользнувший по тыльной стороне его ладони, когда чувствует мозоли ее внутренней. Кажется, теперь Минхо натурально боится пошевелиться и как-то ненароком подвигать рукой, только чтобы опять не ощущать трение кожи о кожу, не тешить себя непривычными мыслями, которые успели прокрасться в голову сами собой. Потому что ему правда нравится, до горячих ушей между прочим, но это все еще страшно и страшно непонятно, так что Минхо попросту не может иначе. Впрочем, и Джисон после того случайного действия смущенно отворачивается лицом к двери.       Так они и стоят при полном параде, разодетые в тонну дождевиков, подготовленные, как нельзя лучше и капельку взмокшие от теплоты в жилище, но шагу сделать не решаются. Сцепленные и уже вспотевшие руки очень сильно вгоняют в краску обоих. А Минхо кажется, что между его кончиками пальцев и джисоновскими проходятся крохотные волны тепла, по форме и нежности примерно такие, какие образуется, когда капли дождя падают в лужу и вокруг себя создают небольшие кружки, соединяясь с другими такими же кругами. Единственное, вся вода от ветра на фоне нервно трепещет, колыхается и волнениями идёт.       Очень по-новому осознавать, что в жизни, полной странностей, мертвых и простых светящихся очертаний, появился кто-то настоящий, имеющий личность и открывший ее перед Минхо. Переставший быть никем и ставший тем, без кого будет совсем-совсем иначе. И сейчас, держа этого человека за руку, Минхо не хочет ее отпускать, он хочет быть рядом настолько долго, насколько это вообще возможно. Слишком уж привычно теперь слышать не только свое дыхание в четырех стенах, не только свои чихи и хрюки, Джисон буквально прописался тут. Разбавил одним лишь собой скуку, беспросветное блеклое будущее и теперь вот стоит и одним своим присутствием вселяет тепло.       Да, Минхо часто думает об этом в последнее время. Вторую половину сентября так точно.       Из мыслей его вырывают, когда Хаын коротко мяукает, намекая, что пора бы перестать витать в облаках. Вот только в облаках этих проще, а что делать с этим непонятно: вдвоем стоят помидорами и друг на друга смотреть не решаются. Благо Джисон сдается первым, сжимает кратко, но ощутимо, Минхову ладонь, будто в подтверждение чего-то. А по его изученным повадкам сразу становится ясно, что вид его сразу же после этого сконфуживается настолько, что смех. Смущение исчезает практически полностью — Минхо расслабляется, расплываясь улыбкой и трескаясь морщинками в уголках глаз. Невесомая уверенность заставляет прекратить концентрироваться на одном и раскрыть глаза в целом.       — Что? — глупо говорит Джисон, вероятно, округляя щеки. Его плечи привычно сведены и поджаты, спина сгорблена.       — Пошли уже.       И для подтверждения Минхо сжимает его руку в ответ, тянет за собой к двери на ходу сразу распахивая ее. Да, он бы мог уткнуться в мысли, сразу же повесив крест на спокойной ночи, потому что думать будет только об одном, он бы мог отцепиться от прикосновений и получить нужное иллюзорное спокойствие хоть на какое-то время, но он не делает ничего, цепляясь вместо этого за Джисона покрепче:       Они выскакивают под ледяные струи и верещат, пищат и кричат, словно дети малые, неопытные, но взволнованные до икоты. И в какой-то степени, может, это и правда так — последний раз что-то похожее по эмоциям Минхо испытывал, когда первого мертвого котенка с выполненным долгом и гордостью отпустил, а это было так давно, что можно и забыть ненароком… Сколько же воды утекло с того времени. Но как бы эти разы не были похожи, вот что разительно отличается: восторг был и тогда, и сейчас, понятно, но распирающее вдохновение нет! Тогда Минхо не хватался отчаянно за мокрую ладонь, не скользил резиновыми тапками по вездесущей грязи и не имел внутри себя банальные допущения о полноценной жизни. Что-то не трепетало внутри него. А сейчас вот трепещет, буквально скачет под боком и дышит тяжело-тяжело заложенным носом. Минхо никак не может осознаться до конца.       А меж тем они пробираются в сад за домом, путаются в деревьях, склонившихся под напором, и размытых грядках, дрожат от взявшегося над их головами грома и сияющих молний. С полными штанами восторга они находят ручеек и следуют за ним, перекидываясь короткими шутливыми фразами, с ними же поражено рассматривают вид на деревню, почти полностью скрытую полотном серой воды и только ахают, желая увидеть солнце поскорее.       Минхо и Джисон стоят бок о бок друг к другу, делят на двоих ликование и целый момент! Когда-нибудь это станет воспоминанием, воспоминанием, которое они подарили друг другу.       — Не холодно? — горланит Минхо почти на ухо, пытаясь перекричать разговорчивую природу. Сам он уже покрылся мурашками.       — Нормально! А тебе? — криком отвечает Джисон.       — Замёрз уже!       И они возвращаются, неспешно проделывая тот же путь обратно. Осторожно перешагивают прогуливающихся улиток, чтобы ненароком не сломать им дома, и прыгают за жабами до теплой хижины, где приготовлен горячий душ и нагретое на батарее одеяло. Оба красные и обветренные, похожие на ходячий беспорядок, но счастливые до ужаса. По крайней мере, точно таким был Минхо, пока в один момент не провалился в темную, вязкую яму переживаний:       Они высушились и отогрелись, каждый занялся своими делами. Джисон, например, привычно сгорбился, расслабившись в позе лотоса на краю кровати, мурча всем своим видом. Он буквально пару минут назад на пару с Минхо влил в себя не одну чашку кипятка, зато теперь — разморен и податлив.       «Щурится от удовольствия», — отмечают коты, укладывая пушистые головки друг на друга.       А Минхо, такой же выдохшийся, но чуть более находящийся в состоянии ухаживать за всеми, стоит за Джисоном, животом прижимаясь к его теплой спине. Бережно вытирает махровым полотенцем влажные волосы, легко массируя кожу головы. А на фоне шелестят опадающие листья яблони, речная вода шепчет, ударяясь о камни на берегу. Вот только в мгновение вся идиллия с ужасом рушится сокрушительным осознанием. Минхо может видеть джисоновскую макушку — цвет и прическу, а еще крохотную залысину от шрама на затылке. Отчего-то рефлекс сглатывания пропадает.       Почти погас.       — Джисон, ты… Ты как себя чувствуешь?       Джисон говорит, что как обычно. Минхо же закусывает локти в тщетных попытках не накручиваться — проблеме это не поможет. Ей вообще сейчас ничего не может помочь, потому они проводят оставшееся время в напряженном спокойствии без лишних активностей, читая книжки и убирая растрёпанный дом, вконец взлохмаченный после частых посиделок. И переговариваются они совершенно по минимуму и только при необходимости, а Минхо и вовсе старается не смотреть на Джисона лишний раз, боясь заметить, что сияние успело потускнеть еще больше.       С прошлого раза, когда пустил все на самотек, он углубился в тему — выбрался к местной библиотеке и интернету, нашел умную леди в интернете и примерно объяснил в чем суть. Просто на слово верить ей не стал, перепроверил ещё и…       …расстроился. Все как один писали об одном, да и самому на самом деле додуматься можно было. Душа — самая ценная часть любого человека и не в плане «Свет души, будь лучшей версией себя и бла-бла», нет, если коротко — «хочу, могу, интересуюсь», это даёт энергию, но имеет свойство иссякать. Часто из-за внешних факторов (старость кстати тоже играет роль), иногда из-за внутренних, бывает всякое, но проблема остается неизменна — чем больше разменного, светящегося материала человек потерял, тем его виднее — такие как Минхо его могут разглядеть, но это не значит ничего хорошего.       От потухших остается лишь оболочка, ну, может быть, ещё пленочка-остаток души, но как это может касаться Джисона?.. Всегда веселого, чудесного и радостного.       — Минхо, где у тебя они обычно лежат?       Минхо выдергивается из невеселых мыслей и рассеянно оборачивается на голос Джисона, застывшего посреди комнаты со стопкой сложенных полотенец. Кончик его носа красный, губы чуть-чуть распухшие и налитые кровью. Хаын со своего места грустно мявчит, Минхо бы тоже хотел, но при посторонних будет странно.       — Бросай тут, — отрешенно кивает.       Он понятия не имеет, что теперь делать. Понятия не имеет, что упустил.       В итоге с уборкой они заканчивают быстро, а Джисон, перед тем как уйти, мямлит, что ему надо домой и жалуется, что кошмарно болит голова. Следующую неделю он в гостях не появляется.

/?/??

      Дни без Джисона тянутся ужасно долго и скучно. А ещё нервно. Минхо старается себя не накручивать на этот счет, мало ли: из очевидного, может быть Джисону нужен перерыв или он почувствовал, что пошел перебор в общении, и чтобы совсем не потерять интерес — взял паузу; из ещё более очевидного: какую-то роль могло сыграть оно. Или он заболел? Все эти варианты вполне возможны, а Минхо выбирает заставить себя поверить в один из них, тот что поприличнее. Потому что если не в него, то в голову лезут гораздо более отталкивающие и мрачные. Как-то раз он уже был в шаге прийти к Джисону домой лично, но понял вдруг, что не знает где тот живет.       Ох, Минхо правда хотел бы перестать думать, размышляя о том, что сделал не так или что с Джисоном возможно что-то случилось, но он не может прекратить, хотя очень и очень пытается.       — А что если он просто расхотел со мной общаться? — Минхо сонно лежит на кровати под открытым окном, за которым бушует необузданная стихия, его волосы треплются на залетающем внутрь ветре. — Суни! Я тебя когда-то обзывал? Нет. Вот и ты пожалуйста обойдись без этого. Я не дурак, просто...       …просто очень переживает. У него и так с этим проблемы были, а когда время освободилось полностью — рефлексия поглотила его. Какой кошмар. Так получилось, что за это время Минхо отпустил все оставшиеся предрассудки, какие ещё имел к Джисону. Ничего не было и не будет забыто, но по крайней мере теперь Минхо понимает его. К тому же поговорив ещё раз с Хаын, он понял, что та точно не злится и не обижается (была спокойна с самого начала?), хоть и с пеной у кошачьего рта сразу возмущалась, делясь всей историей, — со временем она отпустила, забыла и приняла все факторы неизменности ситуации. Привязалась к Джисону точно также, как и Минхо.       И вот теперь Джисон пропал.       Хаын, распугивая и без того шаткий поток мыслей Минхо, ворочается и никак не может найти место у него в ногах — с момента Джисонового исчезновения она стала беспокойной и более молчаливой чем обычно, больше не вызывая у Минхо желания заткнуть себе уши подушками, чтобы спрятаться от нескончаемой болтовни. Дом в целом погрузился в уныние и тоску. Без Джисона все не так и с этим ничего не сделать.       Хоть обычную готовку взять можно: раньше, когда Минхо принимался стряпать на кухне, его всегда сопровождали рассказы или смех, или вообще попытки повиснуть на нем как на дереве, в общем процесс всегда был громким и заразительным. Последнее же время еда делается под обычную тишину или шипение свечей. И вкус у нее не такой, и наесться ей сложнее. Раньше послеобеденное время было лучшим: двое набивали животы и играли в карты, разукрашивали, а может быть вообще играли на спор, чья капля быстрее скатится к подоконнику, сейчас же Минхо ест и лежит, ну иногда вяло разговаривает с котами, когда совсем заунывно станет.       Джисон совершенно случайно стал необъятной, огромной частью жизни Минхо, большей, чем можно было ожидать, без которой нужно ещё привыкнуть как обходиться. Необходимость отучиваться от того к чему только-только привык — не радует тоже.       — Чего бы вам хотелось? Хм, мне мороженого, наверное, или... Или печенья, или шоколада. Блин! — последнее слово Минхо выкрикивает, коты испуганно дёргаются. — Ха, простите пожалуйста.       Но он не успевает продолжить бессмысленный монолог, потому что звуки на улице, пусть и сливающиеся с бурей, становятся другими.       Поначалу ничего непонятно — то ли ветер поднялся, то ли шифер с крыши сорвало. Только спустя несколько мгновений слышится истошный голос Джисона.       Не показалось?       Суни, Хаын и Минхо с сомнением переглядываются между собой, взвешивая варианты. Втроем они в замешательстве; вроде и реальность, а вроде и почудилось просто. В монотонном шуме сойти с ума раз плюнуть, вот уже и галлюцинации пошли. Минхо даже на бок переворачивается, руки под щекой складывает, губами спокойно плямкая. Покажется же всякое.       Но не успевает от даже глаз прикрыть, как Джисон слышится снова. Да так отчетливо, так наяву, что Минхо сам себя не осознает — влетает в первую попавшуюся обувь, а дальше с размаху врезается в дверь, чтобы как можно быстрее оказаться на улице. Он не удосуживается закрыть куртку на защелках, не захлопывает дверь до конца и не делает совершенно ничего, из-за чего может потерять время. Упущенная секунда – и бог знает, что может произойти.       По звуку Джисон снова у дедушкиных «причиндалов», а в том районе где они, стоит лодка, привязанная к дереву. Как же Минхо мог забыть про нее, как же оно из головы-то вылетело: когда поднялся октябрьский ветер он первое, что должен был сделать — перепроверить узлы, на которых она держится. Забывчивый придурок. И стоит только подумать об этом, представить и лодку, и Джисона — не очерченные звуки сразу же становятся понятнее.       Страшно.       Минхо спешит со всех ног, а металлические борты лодки в это же время стучат об берег. Как бы с очередным порывом Джисона вместе с ней не унесло на середину озера. Как их потом доставать?       Он чуть не поскальзывается на толще грязи, чудом не расстилаясь по земле; его голова остается забита одним: быстрее. Стоит поторопиться через осторожность и «не могу», чтобы помочь, блин, с проблемой, которую сам и допустил. Такой глупый. Такой… Если не успеет — плюсом ко всему остальному ему действительно придется искать трос, чтобы Джисон хоть как-то смог подтянуться на руках и оказаться на суше.       Вот же дрянь, а ведь Минхо просто хотел быть в тепле, в сухости и, желательно, не в одиночку. Насиделся уже сам за столько-то времени, насытился рвением прочитать Джисону нормы приличия и морали о том, что надо хотя бы предупреждать — исчезать совершенно бесследно дело поганое. Однако все бесполезные убеждения остались дома, ну, может, на первых проделанных шагах, Минхо тогда просто водой по лицу получил, да холодной такой, что все мозги прошибло. Все забылось как-то.       Как же сейчас там Джисону?       В буре Минхо скатывается к берегу, полностью извалявшись в мокром песке, глаза его открываются еле-еле, а фокус наводится и того сложнее. Кажется, будто все до того размытое, что руки собственные увидеть фантастически сложно. Но он щурится, видит, слышит, как листва разрывается от напора и удара листьев друг о друга, но в отличии от нее Джисона теперь не отличить — он молчит. Минхо не видит его!       — Джисон-а-а! Где-е ты?! — что есть силы кричит.       Дерьмо. Лодку с привычного места уже унесло.       — Ту-у-ут!       «Молодец, умничка!», — про себя хвалит, в панике пытаясь отыскать откуда идёт звук.       И находит; тонкая, ослабленная фигурка борется со стихией, сдирает руки в кровь об толстый канат, за который держится. Резиновые сапоги наполовину стоят в ледяной воде, а лицо... Боже, Минхо может видеть его лицо — до того напряженное, что посередине лба венка вздулась.       Он подпрыгивает к Джисону со всей готовностью, хватается рядом. Кожу ладоней сразу же стягивает, а ноги... Что ж, ему всё-таки стоило бы проследить в чем выходил — носок калошей уже в воде, а Минхо-то стоит только на берегу, дальше не двигается. Шаг — и словит в полные тапки. Джисон вон залез сильно выше щиколоток.       Нити в веревке жёсткие, напор непогоды беспощаден. Долго они так не продержатся.       Надо что-то делать.       — На раз-два-три рывком тянем, — командует Минхо дрожащим голосом, совсем не уверенный, что получится.       Джисон устало прикрывает глаза, соглашается.       — Еще немного… Раз. Два.       Чтобы сделать рывок — для начала надо ослабить натяжение, буквально приспустить канат, зная, что потом можно не успеть схватить его обратно если что. Если что они могут потерпеть поражение. Но если все пройдет без сучка без задоринки успех обеспечен. Наверное?       Трос легко скользит между пальцами.       Минхо задерживает дыхание, когда говорит короткое:       — Три.       Но никто не успевает ничего сделать, потому что очередной порыв оттаскивает лодку дальше, а вцепленный в веревку Джисон падает на колени, окунаясь лицом в озеро. Минхо слышит короткий «бульк», а затем проглоченные водой маты — какие-то изо рта Джисона, какие-то из его собственного. Шлюпка быстро отдаляется.       — С-сука, — емко ругается младший, подрываясь с четверенек так быстро, как только может. Не думая, ступает до середины бедра в поток, шипя от промозглого холода.       Черт. Чертчертчерт!       Да за что все это? Почему нельзя хоть иногда, чтобы как у людей, что Минхо сделал не так?       Внутри он кричит, разрывается, а снаружи только самоотверженно тянет, тоже проходит вглубь. Он истошно стонет, когда в руках начинает жечь, воет имя Джисона не зная даже зачем. Удостовериться жив ли?       А сильно ли расстроится дедушка, если на ближайшее время рыбалка для него будет только с земли? Минхо, кажется, готов положить на все огромный болт и реветь от отчаяния.       — Ещё немного, Минхо, ещё чуть-чуть, — в тон плачется Джисон.       И, удивительно, он оказывается прав. На адреналине, наверное, на последнем издыхании вдвоем они вытаскивают нос лодки на берег, падая на задницы от истощения. Минхо умудряется откинуться дальше на спину, саднящие от боли руки к груди прижимая. У него не осталось сил даже говорить, более того — даже моргать. Краем глаза он видит, как Джисон завязывает новый плотный узел.       «Спасибо. Спасибо, Джисонни».       Он не знает сколько времени проводит так.       Не помнит, как поднимается, как кряхтит, вставая на ноги, не помнит и как оказывается в крепких объятиях.       — Ты молодец. Молодец… — Джисон шепчет на ухо, пальцами в Минхову одежду и спину впивается. Трясет его так, что страшно.       Они стоят так долго и молча, прижимаясь друг к другу до того отчаянно, что открывается второе дыхание.       — Джисонни. Джисон, пошли домой.       — Мне... Нет, мне надо к себе.       Минхо выпутывается первым. Смотрит в глаза Джисону пристально и удивлено, очень-очень внимательно, пытаясь понять причину, но все равно не понимает ее. Почему?       — Почему, — так и спрашивает.       Никогда бы не подумал, что будет нервничать из-за отказа.       А Джисон мнется, не отвечает. Никогда до этого он ещё не отказывался, первым несясь в гости, а сейчас... Что изменилось? Лишние десять минут, если его ждут дома — фигня. Хотя бы пусть переоденется, что ли...       — Я тебя не пущу никуда, пока мокрое не скинешь, — так строго говорит, как только может.       Не пустит; никуда и ни за что. Джисон только что его шкуру спас и просто уйти хочет? Обойдется. Только не после всего этого. Не после проведенных совместно месяцев, не после внезапной пропажи. Минхо хочет, нуждается в нем или в объяснениях как минимум.       — Пожа-алуйста, пошли.       И для пущей убедительности пальцы их переплетает, угловато улыбаясь на один бок. Вкладывает всю душу, все переживания и мысли. Джисон для него теперь слишком многое, чтобы отпустить.       А Джисон, к слову, так и стоит истуканом, ресницами слипшимися хлопает. Но руку не вырывает, а когда Минхо легонечко тянет его за собой — идет следом.       Дом внутри тоже промерз. Ну конечно, кто-то же дверь не закрыл — накапало в коридоре жутко, лужи такие, как на улице. Минхо, смотря на это, Джисона в душ выгоняет, резиновые сапоги его забирая, чтобы вылить воду из них. Хочет уже приняться за уборку, но тот не уходит, протестует, мол, Минхо тоже замерз и тоже заболеть может. Будто Минхо и без него не знает.       Но Джисон стоит на своем, завязывая самый настоящий громкий спор, правда недолгий совсем — ссориться сейчас ещё не хватало, потому уборка всё-таки откладывается. Душ они принимают вместе, потому что иначе никак: не может один греться, пока второй сидит весь продрогший, ожидая очереди.       Правда, как они в итоге приходят к совместному душу — загадка. Главное, что в итоге тихо мирно спины друг друга потирают и конечности отогревают.       — Ты весь синий, — сказал тогда Джисон, когда Минхо раздетый до трусов к нему в ванную забирался. А он между прочим ничем не лучше был, коленки аж черные.       Спустя время только приобрел нормальный свой цвет — человеческий. Пальцами стал свободно двигать, а не так, слово их молотком отбили.       — Минхо, — робко, — обними меня.       И Минхо обнимает трепетно настолько, насколько умеет. Перебирает волосы Джисона на затылке, лопатки его ласкает и щекой о плечо трется. Его тело ощущается горячее ду́ша, под которым двое все ещё стоят.       Очень приятно.       Но из тепла приходится выбираться, когда вода заканчивается. Минхо влезает в свои домашние вещи, а Джисон в домашние Минхо. У обоих по паре махровых носков и свитеру (на всякий ещё халат банный есть).       Джисон в этих вещах теряется.       — Подожди меня пару секунд, — снова просит Минхо, заведомо зная, что его не послушают и хвостиком увяжутся, следуя на кухню по пятам.       Будь воля Минхо, плюнул бы на этот чай. В кровать под одеяло хочется больше; особенно, если там будет Джисон, а он будет, потому что домой ему видите ли уже не надо. Зачем тогда упирался? Но чай обязателен; внутри согреться надо, раз снаружи они уже, хоть и не до конца — мелкий озноб не прошел. Так что покорно вытерпев и быстро опрокинув по чашке, они перемещаются в спальню.       С пола Минхо поднимает то одеяло, на котором сидит обычно, а из старого ящика достает ещё одно, немного пахнущее затхлостью, но это мелочи. Он даже не думает разобраться с беспорядком, который они устроили в коридоре — просто заваливается к Джисону, расположившемуся у стены. Придвигается к его спине вплотную, так чтобы грудью вжиматься, да губы прислонить к косточке у основания его шеи. Рукой Минхо невесомо поглаживает Джисонов живот, а Джисон его руку.       Все время они молчат, так и засыпая в объятиях.       А утро тусклым рассветом наступает быстро, бьет по лицу неоправданно жестоко и сильно. Итак, они имеет целую жопу: возможно испорченный паркет в доме (неприятно), сбитая краска у лодки (не Минхо разбираться), потухший полностью Джисон.       Джисон, который грустнее обычного, непонятнее постоянного и... Господи, он спит рядом, сопит (офигеть!) в подушку. В полумраке и со спины видно, как хмурится, щеки надувает, к которым Минхо бережно прикасается. Джисон очень красивый, а мягкие черты его лица — ну точно услада для глаз. Вот этот его подбородок трогательный, лоб высокий да глазки-пуговками. Минхо смотрел бы и смотрел, правда. Но все равно предпочел бы, если Джисон продолжит сиять, никогда больше не видеть его.       Ему больше и не надо ничего, обойдется, проживет, как раньше, только чтобы... его Джисон был в порядке.       Итак, окей. Должна быть причина, она точно есть. Вот только как спросить об этом, повлиять и помочь? Не может же Минхо и дальше окольными путями выведывать, дурочка из себя строить и периодически нести бред. К тому же на этот раз он даже примерно понять не может, как сформулировать. Можно конечно попытаться как обычный человек с таким же самым: «что гложет тебя?» и «хочешь поговорить об этом». Но так Джисон вероятнее всего откажется. Не сказал же он, почему всё-таки хотел уйти домой вчера вечером, так же, как и почему не появлялся в гостях так долго.       Сейчас Джисон вообще стал тихушником каким-то.       И Минхо очень хочет помочь ему, но в это же самое время боится сделать хуже.       Раздавленный в душевных муках, он отрывается от рассматривания волнистых темных прядей и тупо глядит на подоконник. Там, уложив голову на лапки, лежит Хаын, смотрит на двух кожаных, прищурившись. Минхо на нее тихо шикает, мол, че такое-то. Вместо ответа она принимается вилять хвостом, продолжая упрямо смотреть, и не на кого-то там, а точно на Джисона.       Минхо ещё раз старается ее окликнуть, но получает тотальное игнорирование. Что за...?       Он даже из-под нескольких одеял вылезает, подсовывает пледы под Джисона, чтобы тому теплее было и шлепает на кухню. Оттуда зовет Хаын ещё раз — чисто парой слов с ней перекинуться, а она не в какую! Лежит себе, как лежала и глазки строит.       Балованная, непослушная, вредная кошка.       Хотя...       Есть в ее виде то, что Минхо уловить не совсем может, что-то в нем совсем-совсем не так. Слишком много заинтересованности, хотя обычно ее никакие действия вообще не колышат — Джисон есть или его нет, они вместе с Минхо, Минхо один; ей всегда было все равно, а тут... Мысли ее осязаемо громкие и во взгляде вселенское осмысленнее, что пробирает до костей.       И тут Минхо кажется осеняет.       — Хаын, — опасливо зовёт он.       Перед тем как продолжить думает долго: ошибся ли?       — Хаын, я прав?       Минхо даже не продолжает мысль — обычно с ней они на одной волне, понимают друг друга с полуслова. Сердце в груди заходится биться быстрее обычного, когда с кошкой они встречаются глазами.       Оно.       Теперь дело остается за малым, то есть за младшим — Джисоном. Главное, чтобы он пошел на контакт, а Минхо смог подобрать нужные слова.       Ожидание тянется долго.       И чтобы не терять времени он принимается за готовку, когда заканчивает, Джисон ещё спит. Минхо берется за уборку, расправляется с ней — спит. Идёт проверить злополучный узел и шлюпку, возвращается — все ещё спит. С чувством выполненного долга он лезет в кровать обратно. И старается лежать как можно тише, спокойнее, просто наслаждаясь теплом. Но Минхо слишком взвинчен и мало того, бодрый, как батарейка. Кроме этого, ещё и в голове кавардак.       От переизбытка всего — он бодает Джисона лбом между лопаток. Тот начинает ёрзать по простыням, поворачивается лицом.       — Привет, — со сна голос хриплый, до мурашек красивый.       Минхо вторит ему эхом, закусывает щеку с внутренней стороны, не зная как подступиться. Умолчать, делать вид, что все хорошо? А будет ли лучше начать, когда Джисон проснется окончательно или стоит пока вялый и спокойный.       — О, о-о-ох, — зевает, — о чем думаешь?       Что ж, диалог начал даже не Минхо. Сейчас или сейчас?       — Джисонни, что с тобой происходит?       — Что?       — Я имею в виду... На тебе лица нет — это заметно. Похудел, осунулся, со мной не хочешь разговаривать.       — Я хочу, — чересчур активно и дальше снова затишье.       Постылый дождь (когда уже ты закончишься, падла?) барабанит по крыше. Джисон натягивает одеяло выше носа. Он выглядит совсем-совсем уязвимым — без слез не взглянешь. Страшно на него такого давить.       — Это из-за той ситуации? ... из-за Хаын? Кошки Ёнбока.       Внутри у Минхо все обрывается. А Джисон глупенько моргает, сжимает губы в одну тонкую линию и будто бы уходит в себя. Тело его каменеет, стараясь не дать волю эмоциям.       — Да или нет?       Кивает. Ну конечно. Минхо видит, как по щеке Джисона скатывается слезинка, затем ещё одна и ещё — он больше не в силах держаться. Слишком долго молчал, слишком долго хранил тайну. Минхо притягивает его к себе за плечи, чувствует прерывистое дыхание чуть выше ключиц. Шепчет всякие небылицы и обещания типа «все будет хорошо», совсем не уверенный работают они или нет.       — Я, я нечаянно, — всхлип. Минхо сразу закрывает рот, слушая: — Нечаянно... Это о-ошибка, я так винова-а-ат.       Он прижимает его к себе покрепче, успокаивающе проводит по голове и дает время.       — Я не х-хотел. Минхо, м-мне так сильно жаль, мне... Что же мне теперь делать, это ж-жр-жрет меня, — дыхание частое настолько, что становится опасно. Джисон чувствует вину. Вот что разъедает его душу.       — Тихо, милый, все хорошо. Ты не виноват, слышишь?       И Минхо действительно так считает, пусть ему и понадобилось время для этого. Может быть с самого начала он и был категоричен, ошибочно считая, что самый и из всех, но сейчас... Джисон справляется с гноблением себя уж слишком фанатично. А Минхо не знает людей лучше, чем он, Минхо уверен в нем даже больше, чем в себе.       — Джисон, посмотри на меня. Ты ничего не сделал.       — Но я д-даже не проверил ее... Я не...       ...не убрал ее тело с дороги, да. Он просто застыл в ступоре, пока тот самый друг, сбивший Хаын, не дёрнул его за рукав, не покрыл отборными ругательствами и не уехал восвояси, оставив его одного. Укатил на том же самом велике. Кинув на прощание короткое «нюня». А Джисон продолжал стоять там, смотреть на картинку огромными от ужаса глазами. Ему было страшно, ужасно тошнило и мутило по-крупному.       — Ты испугался, был в шоке. Это нормальная реакция.       Джисон всхлипывает. Минхо обхватывает его лицо ладонями.       — Это не оправдание... Будь ты на моем месте, ты бы проверил! — шепчет сквозь слезы.       — Но ты не я, Джисонни. Не все могут собраться и перешагнуть через себя, не всем хватает сил и храбрости, но это тоже нормально. И я правда-правда думаю, что ты не виноват, людям свойственно ошибаться и... — Минхо очень хочет продолжить про прощение, оглядывается на Хаын, застывшую у дверей к выходу.       Она собирается уйти. Ее душа успокоилась!       — Я знаю — она простила тебя. Все хорошо, перестань винить себя, прошу. Открой и свой третий глаз и посмотри на это со стороны.       Минхо сомневается крошечное мгновение перед тем, как прижаться губами между бровей Джисона, перед тем, как соединить их лбы:       — Пожалуйста, прости себя.       И Джисон плачет ещё сильнее — навзрыд. Он не задаёт вопросов откуда в Минхо такая уверенность, потому что и сам все знает, давно догадался. И потому что хочет верить безоговорочно, вверяя ему себя.       Потому что в груди нежно-принежно зудит.       А за окном прекращается ливень, на небе расцветает облачко в виде кота.