***
Он ступает на дорожку, на противоположном конце которой стоит другой человек. Вокруг декорации, обилие ярких цветов, люди, смотрящие на них из зала. Они ждут кульминации. Парень почти допел арию, медленно приближаясь к тому, кто ждёт его на середине пути. Волнительно, даже немного страшно, но азарт и интерес не дают пропасть решительности. Он подходит почти вплотную, прямо в глаза смотрит. Пытается заглянуть в душу. Руками плавно отлаживает чужую шею, кончиками пальцев цепляя маску. Будет ли это его роковой ошибкой?***
Пятью месяцами ранее… Благоухание цветов окутывает Леонтьева, от сочетания разнообразных запахов слегка кружится голова. Он вдыхает приторные запахи и оглядывается. Опускаясь сюда, он чувствует себя как в ложе короля, будто здесь собрались драгоценности всего мира — и каждый раз его ждёт что-то новое. Но они Саше и даром не нужны — они ведь не смогут подарить ему того, чего нельзя потрогать, зато можно ощутить. За этим он сюда и приходит, но никак не за бриллиантами. Неизменная тишина и спокойствие этого места поглощала Леонтьева в свои тени целиком и бесповоротно, он чувствовал это всей своей плотью, не имея сил воспротивиться ему — позже он понял, что уже тогда стал частью это идиллии. Он мог спокойно выдохнуть: наконец можно отдохнуть от вечной суеты внешнего мира. Саша прошёл дальше и сел на кровать. Приглушённое мерцание от свечек придавало уюта, позволяя глазам отдохнуть от искусственного света сцены. На стенах висят самые разные картины собственного написания — начиная от пейзажей, заканчивая сюрреализмом. Талантливый человек талантлив во всём, думает Саша. На кровати его прихода терпеливо дожидался новый букет роз, завёрнутый в скромную ленточку — небольшой, но крайне приятный жест. За столько лет Леонтьев привык к постоянным букетам, но цветы от него всегда были другими, особенными. Мягкая постель так и манила к себе, прилечь и забыться в цветных снах. Но нельзя — через полчаса выходить на сцену. — Ты сегодня рано, — слышится тихий мелодичный голос словно отовсюду. Ангел никогда не выходил из тьмы, но он нередко напоминал о себе в неожиданные моменты, и оттого Саша всегда чувствовал его присутствие где-то под сердцем. Он находил поддержку в нём, вне зависимости от того, слышит он его голос сейчас или нет — он почти стал частью его души, его голос будто бы звучал внутри него; голос окутывал его полностью, гипнотизировал, помогал убежать от внешних проблем своим очарованием. Хотелось слушать только его — это всë, что имело значение. — Разве тебе не нужно репетировать? — Нужно… Через двадцать минут, — смущённо проговаривает Леонтьев и прижимает цветы поближе. — Так для чего же ты пришёл? Уже пора идти готовиться, тебя все потеряют… — Ты прав. Я лишь хотел немного побыть с тобой. Ангел пару секунд молчал, и, усмехнувшись, запел.***
Саша спустился и побежал по коридору с остальными учениками. Вот-вот должна начаться генеральная репетиция оперы, с которой им выступать этим вечером. Они работали над ней так долго, и это должно, наконец, окупиться. На сцене уже вовсю идёт подготовка, рабочие выстраивают декорации, танцоры разминаются, а актеры наносят грим, параллельно распеваясь. Александр оглядывается по сторонам: за долгую жизнь в оперном театре он привык к бесконечной беготне сотрудников, актеров и техников вокруг себя, поэтому не чувствует себя так напряженно перед каждым выходом на сцену, как другие. Здесь он всех знает в лицо и по именам, даже немногочисленных уборщиц, на которых по окончанию смен возлагается огромная работа по уборке реквизита после всей этой суеты, иногда он и не прочь помогать им, когда не находит иное занятие на вечер. Но конкретно в эту минуту ему просто необходимо с кем-то переговорить. — Госпожа Мари, госпожа Мари! — Леонтьев хватает за руку женщину средних лет, их воспитательницу. Несмотря на то, что Саше уже двадцать лет, он до сих пор питает теплые чувства к женщине, словно к родной матери, которой ему так не хватает. — В чем дело, милый? — женщина нежно улыбается, поглаживая волосы юноши, — Тебя вновь посещал ангел? Саша смущается. Только госпожа Мари и пара его близких друзей знают о том, что происходит в его комнате почти каждый вечер. С того самого момента, как Леонтьев лишился родителей и попал в театр, с ним говорил некий «Ангел», как он сам ему представился. Ангел никогда его не обижал, в отличие от других, поддерживал и рассказывал самые разные истории. Когда Саша подрос, Ангел учил его петь. Он говорил, как лучше сохранить связки, как получить тот или иной звук, благодаря чему к двадцати Леонтьев овладел пением в совершенстве… Это всë, что Леонтьев мог поведать другим. Об их вечерних встречах, которые не касались музыки, он не говорил никому, даже госпоже Мари, хотя она наверняка о чём-то догадывалась. Только вот не ценил его никто, несмотря на огромный талант — он всегда оставался актёром второго плана. Для восхищения в труппе была прима — Сергей. Продолжительное время он был лицом театра — лишь потому, что его родители нередко помогали театру материально, к примеру, так называемыми, «добровольными пожертвованиями» и покупкой реквизита. Вокальные навыки Сергея также были на высоте, но не выше, чем у многих других, ведь большую роль играла скорее самоуверенность — он всегда первый соглашался на главные и самые безумные роли, и всегда громче всех возмущался. И сейчас он прервал их беседу с Мари, издав истеричный визг. — Это просто отвратительно! Невозможно, слышите?! Вы бездарности! — верещал он, размахивая руками, — Почему вы не можете все сделать нормально?! — Серёжа, mon chéri , успокойтесь, пожалуйста, — старый дирижер спокойно обратился к нему, пытаясь вразумить, — не стоит истерик. С минуты на минуту придет новый владелец. — Как это новый владелец? — удивленно захлопал глазами юноша. Оперный театр переживал не самые лучшие времена — как никогда требовалась материальная поддержка. Это не было большой проблемой, — театр был развлечением для высшего класса, он ценился как никогда ранее и никогда позднее, — и вскоре нашлись люди, готовые с большим удовольствием выкупить свою долю театра и руководить дальнейшими сделками, чтобы держать бизнес на плаву. Дверь зала с оглушительным звуком распахивается, впуская внутрь высокого мужчину солидного вида. В руках у него трость, обрамленная золотом. Гравировка на трости имелась и представляла из себя лишь инициалы: «pour N.R. d’un ami cher» . Мужчина поднимается на сцену, окидывая снисходительным взглядом труппу. — Bonjour , дорогие друзья. Я — новый владелец этого театра. Зовут меня Николай Ришар. Леонтьеву он сразу не приглянулся. Выглядел как типичный представитель буржуазии — этакий богатенький дядя, который вкладывает деньги развлечения ради, ведь в бизнесе не смыслит ничего. От таких обычно и наступает банкротство. «Призраку Оперы он точно не понравится…», — подумал Саша, сщурив брови. — Добро пожаловать, господин Ришар, — вперёд выступил старик-дирижер, начиная проводить экскурсию мужчине. Саше становится странно неприятно и некомфортно. Он инстинктивно прячется за Мари, когда взгляд его падает на балконы. Его охватывает некое волнение, когда он видит там силуэт человека. — Госпожа Мари… Леонтьев говорит шепотом, аккуратно дотрагиваясь до плеча женщины и легким кивком головы показывая на балконы. Лицо той выражает не меньшую обеспокоенность. Она видела его. С губ ее слетает лишь беззвучное: «Призрак Оперы». — … Призрак Оперы? Вы серьезно?! — почти смеется Николай. — Вполне, — кивает дирижер, почесывая полысевший затылок, — Не стоит его недооценивать. Только сейчас Саша понимает, что новый владелец держит в руках письмо. Мужчина прочищает горло и зачитывает написанное. — «Добро пожаловать в мою оперу, господин Ришар…». Мою оперу?! — моментально возмущается он. — Читайте дальше, — вперёд выступает Мари. Николай, окинув ее презрительным взглядом, продолжает. — «…Надеюсь, вы быстро освоитесь здесь. Напоминаю, что скоро подойдет время оплаты. Вы должны мне выплачивать двадцать тысяч франков каждый месяц и оставлять пятую ложу свободной. Таковы мои условия. Я не думаю, что вам хочется знать, что произойдет при их несоблюдении. Надеюсь на хорошее сотрудничество. Ваш покровитель, П.О.» Саша нервно переглядывается с знакомыми актерами. Те стоят в удивлении, кто-то в неком ужасе, но только прима с его дружками выглядели озлобленно. — И не хотите ли мне объяснить, какого черта здесь происходит? — Ришар выглядел разъяренным, — Не смею я пренебрегать своей репутацией и опускаться из-за выскочки, решившего, что он тут король. И что это за псевдоним такой?! Это мой театр, мой! Дирижер лишь смотрел на него неодобрительно. — Не стоит шутить с ним, — тихо посоветовала госпожа Мари, — Это лишь мой совет. И нам, желательно, продолжить репетицию. Мужчина впервые решил смолчать, наградив злобным взглядом женщину. Отдав команду продолжать репетицию, он направился в зрительный зал наблюдать за выступлением. Репетиция была в самом разгаре, оставалось десять минут, когда вдруг Сергей резко перестал петь, срывая с себя пиджак, являющийся частью костюма, и отбрасывая его в сторону. Он направился к краю сцены, всем видом выражая полное возмущение. — Все! Я так больше не могу. Сил нет моих! Я не буду петь, не буду! — парень направляется в сторону выхода. — Но Серёжа, — пытается остановить его дирижер. — Даже не уговаривайте меня, не смейте! En voilà assez ! С этими словами юноша выбегает из зала, громко хлопая несчастной дверью. Николай поднимается с места, быстро оказываясь на сцене. — И что, прикажете, делать? — Ришар задает резонный вопрос. — Как что? Уговаривать, — вздыхает дирижер. — Полно уговоров. Он может и не согласиться. Пусть Александр поет, он знает партию и у него прекрасный голос, — ступает вперёд госпожа Мари, указывая на Леонтьева. — Но я же… — пытается тот вставить свое слово, но его тут же перебивают. — Спой нам. Попробуй, — просит дирижер, с интересом рассматривая парня. Тот поправляет очки и, прокашлявшись, начинает. Никто не ожидал ничего сверхъестественного — всего лишь актёр второго, если не третьего плана. Его приятный и звучный тенор разлетается по залу, обволакивая каждого и погружая в негу музыки. Стоящие рядом актеры и танцоры даже забывают дышать. Саша прикрывает глаза, вживаясь в роль и показывая магию голоса. Каждый, кто находился рядом, попадал под его чары. Голос моментально окутал фибры души каждого рядом стоящего. На верхнем этаже, недоступном посторонним лицам, за ним наблюдает неподвижная тёмная фигура. Когда Саша закончил и открыл глаза, то увидел изумление на лицах, окружающих его. Ему аплодировали. — Почему ты раньше не говорил, что так можешь? — прошептал ему на ухо друг. Юноша лишь улыбнулся смущенно, опуская взгляд в пол. — Александр Леонтьев будет петь сегодня вечером! — торжественно вскричал владелец и пожал парню руку. Леонтьеву всегда нравилась эта партия, и Ангел любезно помог её заучить (он неоднократно твердил, что эта партия идеально подходит его тембру, и, несмотря на все сомнения Леонтьева, таки убедил его выучить). Он и не рассчитывал когда-либо исполнить её на сцене, ведь это место изначально было занято Сергеем. Столь неожиданная возможность исполнить её, оказавшись впервые в центре внимания в какой-то мере напугала Сашу — что, если он опозорится, не дотянет до уровня Сергея, и его больше никогда не поставят на первый план? Навязчивые мысли потревожили его который раз, но времени поддаваться им не было — нужно было готовиться к выступлению. Подготовка возобновилась и пошла полным ходом, вот только её прерывали истерики Сергея — он не захотел так просто уступать своё место, будто он и вовсе не отказывался петь чуть ранее. Его попытались успокоить, сказав, что дают ему оплачиваемый выходной, дабы он дал связкам чуть отдохнуть, но его это, конечно, не удовлетворило в должной мере. Леонтьеву даже стало немного стыдно, будто он отбирает чужой хлеб, но госпожа Мари быстро дала понять, что ему нечего стыдиться — роль достаётся ему вполне обоснованно. Саша знал, что Ангел будет им очень гордиться, если он покажет свой потенциал в полной мере, что и дало ему волю перестать себя винить. Силы и придавал тот факт, что после выступления он сможет наконец поговорить с ним по душам, и никто им не помешает. Перед самым концертом Саша вышел на крышу, чтобы освежиться и набраться сил. Уже начинало темнеть. Январский мороз не щадил — эта зима с самого начала обещала стать самой холодной за последние десятилетия. Задумавшись, Леонтьев позволил себе нескромно предположить, что, будучи сегодня в центре внимания, растут его шансы стать однажды актёром более значительных ролей. Возможно, его даже пригласят в какой-нибудь другой театр, туда, где нет процветания коррупции, где рост актёров зависит исключительно от их навыков, если таковые вообще остались в Париже. Но Саша понимал, что никуда отсюда не уйдёт — ведь здесь его Ангел, а он не представляет, как петь дальше, если его не будет рядом. Простояв так ещё с десяток секунд, он уже было собирался спуститься вниз, когда почувствовал что-то вроде ласкового ветра на волосах — будто некая невидимая рука заботливо погладила его по голове, утешая.***
Сердце бешено стучит. Люди ещё долго аплодируют стоя после партии Леонтьева. В душе всë переворачивается при виде восторженных лиц — неужели все они хлопают ему? Неужели своим пением он смог затронуть душу всем этим людям? В это невозможно поверить. Стоя на сцене, он продолжает слушать аплодисменты, и не знает, куда себя деть. Саша горд собой так, как никогда ранее. Только сейчас пришло осознание, какого уровня он смог добиться за эти долгое годы упорной работы над своим голосом. Плевать на то, что роли первого плана он не будет получать на постоянной основе — главное, что ему нравится то, что он делает. Всего бы этого не было без Ангела, его проводника в мир истинной музыки, внутреннего голоса, который всегда был совсем рядом. Без его поддержки, заботы и неизменной опоры. Сейчас Леонтьев благодарен ему до слëз. Он даже неосознанно оглядывается — вдруг он покажется, хотя бы мельком? Но, конечно, этого не произошло. Аплодисменты медленно стихают спустя несколько минут и Саша с благодарной улыбкой на лице уходит за сцену. — Это было чудесно, Сашенька, я так тобой горжусь, — госпожа Мари нежно обнимает Леонтьева, хлопая по спине. — Спасибо, госпожа Мари, — Саша прижимается посильней. Адреналин по-прежнему течёт по венам, госпожа Мари даже ощутила бешеный стук сердца через объятия, — Огромное тебе спасибо! Леонтьев безумно счастлив быть здесь. Он чувствует всей плотью — тут его место. Ему так хорошо на душе. Вскоре опера оканчивается — конечные аплодисменты длятся ещё дольше. Все постарались на славу, эта опера явно будет претендовать на звание лучшей, в их репертуаре как минимум. Актёры и постановщики воодушевлены как никогда. И действительно — эта опера станет их главной «рекламой»; те самые богатенькие дяди, что не жалеют денег на развлечения, рекомендовали именно их оперный театр налево и направо. Имя Леонтьева набирало популярность; по городу разносилась молва о юноше небесной красоты и голосом сирены, дамы и господа были крайне заинтересованы увидеть того самого ангела. Но об этом Леонтьев узнает позже — сейчас он и представить такой, грубо говоря, славы себе не может. Ещё через час Леонтьев, наконец, смог освободиться — с него смыли грим, он переоделся и вернулся в своё тихое пристанище. Он опустился на кровать, аккуратно располагаясь между огромного количества букетов, подаренных ему как от зрителей, так и от некоторых друзей и работников, оценивших его сегодняшнее выступление. Но отдохнуть не получается: в голову лезут самые разные мысли. И больше всего злости, обиды на все. Ведь его выступление на первом плане всего лишь на один раз. Потом вернётся Серёжа, и все снова встанет на круги своя. Второстепенные роли, эгоизм и унижения от шайки примы и банальная рутина. Сергея всегда считали лучше остальных. И Александра это до невозможности бесило. — Чем опечалена Моя Душа на этот раз? — глухой голос доносится до слуха Леонтьева, вынуждая его подскочить на месте. Ангел пришел. — Ты снова здесь! — радостно защебетал юноша, — Видел ли ты мое выступление, Ангел? — Конечно видел, это было великолепно. Я рад, что наши уроки не прошли даром. — Я благодарен тебе, безумно благодарен… Жаль, что это ничего не изменит, — Саша бросил грустный взгляд на букеты, лежащие на его столе, — Сергей наверняка будет продолжать петь в следующих операх, я был просто заменой. — Право, mon âme , грусть тебе не к лицу. Этот напыщенный индюк не стоит и франка, которого на него тратят богатенькие маменька с папенькой. Бесталантный, эгоистичный болван. Ты — будущее этого театра, Саша. Поверь мне, милый. Леонтьев поднялся с кровати, медленно двигаясь к громоздкому зеркалу, которое стояло посередине комнаты. — Знаешь, Ангел, мне всегда было так одиноко… Но потом появился ты. Правда ли можно ценить меня? Достоин ли я твоего внимания? Саша касается кончиками пальцев зеркальной поверхности, вдруг отшатываясь. Ему показалось, будто он увидел в нем не только себя. Словно там, за зеркалом, есть еще кто-то. — Позволь мне развеять твои сомнения и тяжелые мысли. Александру приходится прикрыть рот рукой, чтобы не издавать звуков, ведь он видит то, о чем никогда бы не задумался. Зеркало с глухим звуком отодвигается в сторону, открывая взору тайный проход. Леонтьев неуверенно шагает вперёд, очарованный происходящим. Поддается непонятному влиянию, желанию, исходящему изнутри. Он оказывается в длинном коридоре, по виду гораздо более старом, чем сам театр. Немудрено. Оперу реставрировали много раз, но, скорее всего, об этих проходах банально не знали, поэтому они и остались в первоначальном виде. Сзади вдруг он чувствует руку на своем плече, что вынуждает его обернуться и застыть в изумлении. Перед ним стоит парень, ростом с него, даже чуть выше. Длинные черные волосы аккуратно лежат на плечах, кожа бледная, словно перед ним не человек, а призрак, половина лица его скрыта под белой маской, а в темных глазах, цвета самой глубокой ночи, словно что-то скрывается. Таинственное, неизведанное. Он молча берет руку Саши в свою, неспешно двигаясь по коридору вперёд вместе с ним. Леонтьев рассматривает каменные стены, отжившие столько лет, и робеет перед незнакомцем. Лишь только они доходят до служебной лестницы, Александр наконец набирается смелости спросить. — Ангел? — неуверенно говорит он. Незнакомец оборачивается на него, улыбаясь. — Да, душа моя, — кратко отвечает тот и ведет юношу наверх. Он легко расправляется с замком и толкает тяжелую железную дверь, пропуская Сашу вперёд. На крышу. Александр ахает, завороженно проходя вперёд. Снег хлопьями падает вниз, кружась в ему одному понятном вальсе и заставляя парня застыть в восхищении. Снежинки мягко опускаются на волосы Леонтьева, погружая его в зимнюю сказку сполна. Сзади на худые плечи накидывают пиджак, но Саша даже не замечает этого — настолько он сражен красотой, открывшейся ему. Он аккуратно подходит к краю, оглядывая с высоты весь город и его ночные огни. Кажется, будто он попал в рождество, сочельник, хотя на дворе был далеко не декабрь. Всё это давало ощущение, будто он находится во сне. Леонтьев оборачивается, чтобы вновь увидеть Ангела. Тот стоял неподалеку, молча наблюдая за ним. Тогда, Александр медленно подходит к нему и, потупив взгляд, протягивает руку. — Милый Ангел, умеешь ли ты танцевать вальс? — Конечно, mon âme . — Тогда не против ли ты потанцевать со мной? Ангел улыбается уголком губ, ступая навстречу Леонтьеву. Он аккуратно берет его за талию и, скрепив руки, они начинают вальсировать. Они танцуют вместе со снежинками, сливаясь с ветром и превращаясь в песню ночи. и кажется, что звучит тихая глубинная мелодия, словно из музыкальной шкатулки, слышимая только им двоим. Они танцуют на крыше, когда весь театр спит, когда весь город спит, но только они здесь, на крыше оперы, наслаждаются друг другом. Каждый шаг, каждый вздох ловят, не чувствуя даже холода. О, как бы хотел Саша, чтобы эта сказка никогда не заканчивалась. Казалось, будто все вокруг стало волшебным, нереальным на эти несколько минут, и он погрузился в сон, от которого так не хотелось просыпаться. Теплые руки не давали пропасть полностью, нежный взгляд не давал оступиться, тихие вздохи не давали сорваться в пучину мечтаний и забыться. Когда они остановились, Саша лишь прикрыл глаза. Ему не хотелось возвращаться обратно, не хотелось заканчивать сказку. Ангел лишь обнял его со спины, прижимаясь к нему и согревая. — Стало ли тебе легче, мой милый? — ласковым басистым голосом спрашивает он. — Конечно. Merci beaucoup, mon ange . Парень лишь довольно хмыкнул, отпуская из объятий Леонтьева. — Нам пора возвращаться. У тебя завтра насыщенный день, тебе надо отдохнуть. Саша лишь кивает, следуя за ним обратно в комнату. Они прощаются, так и не проронив ни слова. Им не нужны были длинные речи, чтобы понять друг друга. Достаточно было одного взгляда. Леонтьев переносит все букеты и устало падает на кровать, зарываясь под одеяло. Он так и не может заснуть до самого утра, вспоминая о чудесной сказке, и лишь чужой пиджак, висящий на спинке стула, дает понять, что это все было на самом деле. Эйфория от встречи с Ангелом постепенно проходит, и на её замену являются тревожные мысли — почему же он так трепещет перед ним, отчего сердце так неистово бьется, а руки сами по себе тянутся на встречу прикосновениям, не в силах удержаться? Леонтьев с самого детства не понимал своих чувств. Ему трудно было выразить то, что словами не описать, всë скапливалось внутри постепенно, слой за слоем, оно терзало его изнутри острыми когтями, желая выйти наружу, но то было тщетно — Саша их сдерживал, но сил на это с каждым днём было всë меньше. Его душа высыхала, а тут появился он, Ангел, с которым не нужно было прятать свои чувства. Оттого Саша не мог точно сказать, что чувствует к нему. Их отношения всегда были тёплыми и невинными, «зоной комфорта», они держали определённые границы между собой, по большей части из-за того, что Ангел боялся показаться. Леонтьев мягко намекал, что был бы не прочь увидеть его настоящий облик (он всегда знал, что Ангел Музыки — что-то априори материальное, сам не зная, почему так решил), но тот всегда уходил от темы. И теперь он показался, и Леонтьев не знал, каких усилий боли ему это стоило. Ангел был чудесен, в его внешности, даже за маской, было что-то богоподобное, но тем не менее — в ней чувствовался какой-то подвох, какая-то ошибка в этой идиллии, которую Саша почуял, но не увидел конкретно. Ангел знает куда больше, чем рассказывает. Он что-то скрывает — но что?***
Следующим утром Ангел не появился. Леонтьев, проснувшись пораньше, перед репетицией собрался к нему, чтобы поговорить о чём-то отвлечённом. Со вчерашнего дня Саша предполагал — неужели впредь Ангел всегда будет говорить с ним лицом к лицу? И что с этого последует? Но когда он пришёл, то Ангела не застал, тот не вышел и не отзывался. Свечи не были зажжены, со вчерашнего дня тут ничего не изменилось. Сегодня его явно никто не ждал, а такое случилось впервые — обычно Ангел всегда дожидался его здесь, утро неизменно начиналось с разговора с ним, что давало силы работать целый день, будто он сопровождал его всюду, делясь энергией. Прождав некоторое время, Саша, сильно расстроившись, ушёл. Всю репетицию он был на грани слëз. Говорил тихо, ведь голос предательски дрожал, выдавая боль, отворачивался ото всех, когда слезы таки начинали течь, хоть он не до конца понимал, почему его так расстроила такая, казалось бы, мелочь. Саша боялся, что Ангел не захочет больше с ним говорить по какой-либо причине — вариантов было много. Всë валилось из рук, он то и дело путался в своей роли, за что его отчитали. — Сашка, ты что такой невнимательный? — подтрунивал его Сергей. — Решил, что теперь на твои косяки будут закрывать глаза? Леонтьев не слушал насмешки Сергея — его волновало совсем другое. Вскоре явился полупьяный Николай Ришар в сопровождении своей пассии. Леонтьев уже возненавидел его всем сердцем. Да что он вообще может понимать в опере, в музыке? Ничего дальше собственного носа не видит. — Дорогие друзья, — усмехается Ришар, — представьте себе! Я снова получил письмо от, так называемого, Призрака Оперы! Он достаёт письмо: — «…Я вынужден снова напомнить вам об оплате двадцати тысяч франков каждый месяц. А также оставлять пятую ложу свободной. Срок оплаты просрочен уже на день, и вчера пятая ложа была занята. Я жду выполнения условий до начала оперы. В ином случае, прошу меня простить, но я вас предупреждал. Ваш покровитель, П.О.». — Это просто смешно, дамы и господа. Что-ж, не суть важно. Продолжайте рабо… — Господин Ришар, извольте, — тихо заговорил Саша, — но Вам не стоит пренебрегать этим… Это не шутки. Да и для вас это наверняка сущие копейки… — Александр Леонтьев, — после короткого молчания отозвался Ришар, крайне раздражённый вмешательством какого-то парнишки, — Не думал уж, что Вы имеете наглость считать мои деньги. Выкупите мою долю и оплачивайте хоть трижды, а раз нет, то не указывайте мне что делать! — Да Вы понятия не имеете, что делаете… — Саша, ты что такое говоришь, — шепнула на ухо госпожа Мари, но так, чтобы каждый услышал, и, бегло извинившись, отвела воспитанника в сторону, — Ты ведь понимаешь, что твоя судьба в этом театре зависит от расположения к тебе его владельцев? Я далеко не на всë тут влияю — сам знаешь, что большую роль играют деньги. — Но это несправедливо! — прикрикнул Леонтьев, — Они ни черта не понимают в этом искусстве, и тем не менее решают его судьбу, и это лишь потому, что им повезло родиться в богатой семье. Так не должно быть… — Саша, хватит. Леонтьев, ничего не ответив, ушёл в гримёрку и там закрылся. Я так устал, — думал он, — Даже в искусстве всë решают деньги и связи. Без них я ничего не добьюсь, и это с учётом того, что мой отец — всемирно известный скрипач. Вернее, был… На него я никогда не надеялся, да и никому нет дела до этого. Всюду твердят, будто славы и состояния можно добиться своим трудом, но это далеко не так. Пока у меня нет денег — я ничто, будь я хоть сто раз талантлив, даже если я буду трудиться каждодневно по полдня — без денег это бессмысленно. Искусство монополизировано, как и любая другая сфера деятельности: без денег в них всех не найдётся тебе места. Деньги, деньги, деньги! Как меня тошнит от этого слова, мерзкого, грязного! Что же такое, эти деньги? Источник всех бед, вот что! Ему нужно отдышаться, перевести дух и, наконец, успокоится. За дверью продолжалась беготня, крики, смешки. Леонтьеву захотелось исчезнуть, спрятаться ото всех, как в детстве, чтобы его оставили в покое. Ему как никогда не хватало Ангела сейчас — он всегда находил нужное слово поддержки. Сашу посещает мысль: а не бросить ли оперный театр к чертям собачьим? Его с руками и ногами заберут в любой другой, туда, где гораздо меньший бюджет, за-то более ответственные и понимающие люди. Но как же Ангел? — спрашивает сердце. В поисках ответа Саша начинает прислушиваться к звукам за дверью. Вот, слышно, как Сергей начинает распеваться, и тут… Он не попадает в ноты, а потом и вовсе выдаёт не пение, а что-то вроде кваканья лягушки. Нарастает всеобщий смех. Леонтьев думает — может, ему показалось? И тут же вылетает с гримёрки. — Погодите, я просто не сосредоточился, — в панике успокаивает себя Сергей. Он начинает снова, но получается ещё хуже. Его поднимают на смех. Серёжа пытается снова и снова, но у него ничего не получается и он в слезах убегает за сцену. Неуж-то он успел где-то сорвать голос? Конечно, для него это трагедия. Как бы он не пытался — не выходит. — Очень странно, — говорит Саше госпожа Мари, — Непонятно, что с ним. У него истерика. Сейчас отправим его домой, и он с родителями пойдёт в больницу. Времени мало, но провериться лишним не будет. — То есть, мне опять достанется его роль? — Не факт. Только если к началу оперы ничего не изменится. В любом случае будь готов. До самого начала представления Леонтьев ходил сам не свой. Чувствовал что-то, будто под кожей бегает, в желудке сворачивается и болью в сердце отдается. Хочется это вырвать с корнем, только бы не тревожиться так. Успокаивала госпожа Мари и друзья, убеждая, что все будет хорошо. Саша верил. По крайней мере, пытался. Подготовка уже почти завершилась и зрительный зал уже начал набираться, когда вдруг в круг обсуждающих предстоящий спектакль труппы влетел никто иной, как Сергей. — Я буду выступать! Мне разрешили! Справочка для идиотов, — горделиво тыкал бумажкой в лицо каждому паренек, победно хмыкая. — Ты уверен? — госпожа Мари была поистине обеспокоена. — Вы во мне сомневаетесь?! Думаете, он, — указывает пальцем на Леонтьева, — справится лучше? — Никак нет, Серго, en aucun cas ! — дирижер замахал руками. — То-то же! — коварно улыбнулся юноша. Тут же все начали работать. Сергея переодели, а Саше вновь досталась второстепенная роль. Он лишь тяжело вздохнул, но никак не от разочарования. Он привык. Просто устал. Но некий ужас до сих пор сидел на подкорке сознания. Опера начинается. Снова люди в разноцветных костюмах, снова те же декорации, снова Сергей зажимает Леонтьева у кулисы за пять минут до своего выхода на сцену. — Думаешь меня сдвинуть? Я знаю, что это твоих рук дело, — шипит на него юноша. — Отвали, Сереж, это не я! — рычит Саша, отталкивая его от себя. — Мразь, — прима хватает его за воротник, встряхивая, и цедит сквозь зубы, — Я бы с удовольствием вдарил по твоему смазливому личику, разбив к чертям твои очки. Жаль, нам выступать буквально сейчас. И с этими словами Леонтьева буквально тащат на сцену, где сразу же приходится включаться. Лишь благодаря опытности он подавляет свои чувства, начиная играть. Он мельком глядит в зал, замечая лишь то, что пятая ложа занята людьми. В голове вдруг снова вереницей начинают виться мысли, одна хуже другой. Они доходят до арии, когда Сергей начинает петь. Все проходит на удивление хорошо и голос его звучит громко и мелодично. Саша вновь бросает взгляд в зрительный зал, с ужасом выхватывая фигуру на балконах под куполом. Его сковывает страх, хотя внешне этого не видно. Сразу начинает слегка потрясывать, словно говорить он разучился, хотя текст помнит прекрасно. Тело не поддавалось командам, хотелось просто сбежать прямо сейчас. Заметят ли этого человека — дело времени. Правда Леонтьев даже не догадывался, что незнакомец сам поспособствует тому, чтобы обозначить свое пребывание наверху. — Я просил оставить пятую ложу свободной, не так ли? — эхом вдруг разносится по залу, заставляя актеров остановиться, а зрителей завертеть головами в поисках источника звука, — Не учили вас, что непослушание карается? Люди замерли в сковывающем душу ужасе. Практически все были наслышаны о таинственном покровителе театра. Только Сергей вновь был недоволен. — И мы будем обращать внимание на это призрачное недоразумение? — рявкнул парень, — Продолжаем! Не хочу тратить время. Актеры лишь переглянулись, пожав плечами и решив, что прима, в целом, права. Представление продолжилось, и никому не было слышно тихого: «Недоразумение? А может, это ты — недоразумение?!», прозвучавшее лишь для самого Призрака Оперы. Сергей прокашлялся, начиная петь, и вскоре все уже забыли о произошедшем. Спектакль продолжился, возвращая актеров в то же русло. Действие уже подходило к концу первого акта, когда вдруг… Верхние ноты вдруг срываются, выдавая до ужаса смешной бас, сравнимый лишь с блением козла. Серёжа в ужасе оглядывается, замечая лишь недоуменные лица массовки. Он прокашливается, пытаясь петь вновь, но через пару секунд сопрано вновь перекрывается жабьими воплями. Сергей заходится в истерике, убегая за сцену. Зрители покатываются со смеху, хватаясь за обрюзглые животы и противно вереща. Леонтьев в смятении. Он не понимает, что происходит. Его просто тащат за кулисы, чуть ли не приказывая перевоплощаться в роль Сережи. Противно надевать этот костюм, противно наносить этот грим. Все противно. Но что-то внутри ликует от некой кармы, которая приму постигла. Конферансье в спешке закрывает кулисы, извиняясь перед залом и объявляя третий акт. За материей происходил полнейший беспредел. Техники в суматохе таскали другие декорации, актеры переодевались и наскоро вспоминали текст и танцы. Ткань вновь отодвигается абсолютно неожиданно для всех, являя незаконченную локацию и не к месту стоящих актеров. Леонтьев наблюдает с ужасом за происходящим. Столько ужасных ошибок еще никогда не совершали, таких недоразумений банально не случалось. Мало кто знал, как действовать. Но через полминуты на сцене уже только нужные актеры и танцоры, акт начинается. Все быстро включаются в работу, даже не подозревая, что прямо над ними разворачивалось. Призрак Оперы ступил на помост. Он был зол, до жути зол. На этот раз он сможет убедить их в том, что он не шутит. Двигается бесшумно, не оставляя следов. Он знает эти пути наизусть. Настолько, что сможет пройти даже с закрытыми глазами. Видит силуэт на соседнем помосте. Его жертва. Казалось бы, в чем виноват рабочий? Ни, в чем, конечно. А он? Он сам разве виноват?! Тогда почему они могли делать ему больно, а он нет? Поэтому он двигается дальше. Техник замечает его. Коварная улыбка медленно прокрадывается на лицо Призрака. Рабочий в ужасе пытается перебраться к выходу, но он быстрее. Призрак хватается за один из технических канатов, ловко перебираясь на соседний помост, полностью перекрывая дорогу к выходу. Мужчина в западне. Он чувствует прилив энергии. Он питается чужим страхом. Он вдыхает глубже, ощущая наслаждение от того, как сильно трясет человека напротив. Тот замер, не двигаясь, словно заяц, убегающий от волка. Только вот шансов у него нет. Призрак в одно движение преодолевает все расстояние, заваливая техника на пол. Тот оказывается не самым слабым, заставляя злиться еще сильнее. Но своего Призрак все же добивается. Леонтьев немного успокаивается от того, что спектакль вновь вернулся в свое русло. Скоро его очередь выходить. Он делает всего шаг от кулис, но останавливается. Что-то вновь потревожило его внутри, заставив застыть на месте. Как только он вновь решил двинуться, произошло то, что он хотел бы видеть только в кошмарах. Раздаётся громкий глухой звук и хруст. Отвратительный хруст. Вся опера на пару секунд погружается в гробовое молчание. Но тут же восстает в виде криков и воплей актеров и зрителей. Леонтьева начинает трясти, он в шаге от того, чтобы зайтись в истерике. Прямо посередине сцены лежит техник. Конечности его вывернуты в неестественном виде, кровь бурой массой разливается вокруг, разносится по сцене шагами актеров, убегающих в ужасе. Человек бьется в конвульсиях. Он еще живой. — Он живой! Быстрее, врачей! — кричит за спиной Саши кто-то, пока все суетятся. Зрители в шоке, начинается давка и никто даже не слышит слов конферансье, призывающих оставаться на своих местах. Самого Александра потряхивает, его буквально сковало. Он может лишь глянуть наверх, и ахнуть. На помостах стоит человек, лицо которого не видно. Он смотрит вниз, словно наслаждаясь своей работой, но, стоит ему повернуть голову на Сашу, тут же срывается с места и скрывается. А Саша ничего не может сказать. Он поворачивается на госпожу Мари. Лицо ее мрачное, она лишь качает головой. Леонтьев медленно двигается к ней. — Госпожа Мари… — шепчет он со страхом, — Я видел… — Иди в комнату, Саша, — глухо отвечает она. Женщина расстроена. — Но… — Иди. В. Комнату, — по словам цедит она, и юноша решает больше не донимать ее вопросами. Леонтьев на ватных ногах плетется в свою обитель. Он не обращает внимания уже ни на кого, лишь погружается в свои мысли. У них в театре завелся убийца? Или же Призрак Оперы правда не шутил о своих намерениях? До слуха доносится плач, истеричные дрожащие голоса, Все на нервах. Никто не понимает, что происходит. Он добирается до комнаты, запираясь и падая на кровать и сжимаясь в комок на ней. Кажется, он плачет, или у него истерика, или же его просто лихорадит. Хочется исчезнуть от ужаса. Он просто не понимает, что происходит и что он чувствует. — Все ли хорошо, mon âme ? Саша устало поднимает голову. От стен глухо отскакивает голос. Голос Ангела. — Ангел? — дрожащим голосом спрашивает он, — Ангел, разве ты не видел? Это было… это было так страшно, Ангел! Я боюсь… — Видел. Я вижу все, — голос словно стал чуть тверже, — Тебе не нужно расстраиваться из-за этого, mon cher , всё это не просто так. Ты увидишь, все поймешь. Прости Призрака Оперы за это, он знает, что делает. — Простить?! Он чуть не убил человека! Это ненормально, это бред, он псих! — Леонтьев чуть ли не кричит, даже не задумываясь, что кто-то может услышать, и за сумасшедшего примут уже его самого. — Другие люди тоже совершают подобное, по твоему, Сергей псих? Он тоже делает тебе больно, — слышно, что Ангел злится, — Или ты виноват в том, что тебе же плохо от этого и ты его провоцируешь? Саша захлебывается в возмущении. Он не понимает, что происходит. Почему Ангел прямо сейчас манипулирует им? Он всегда поддерживал, всегда успокаивал, так почему сейчас он защищает Призрака Оперы? Неужели тот дороже Саши? — Ты покрываешь этого человека так, словно покрываешь себя, — в порыве обиды бросает Александр, но вдруг останавливается. Его переклинивает. Словно себя. Он вспоминает голос Призрака Оперы. Вспоминает голос своего Ангела. И с ужасом понимает. Они до боли похожи, если не идентичны. — Ангел, подожди… — спохватывается Леонтьев. Но Ангел не отвечает. — Что это значит? Объяснись же, черт тебя дери! Но ответа не последовало, сколько бы Саша не сквернословил, требуя объяснений. Леонтьев отказывался верить в это. Его Ангел Музыки отнюдь не мог являться Призраком Оперы — уму непостижимо, чтобы тот, кто воспитал его, научил совладать со своими эмоциями, решать конфликты словом, не поддаваться на провокации — на деле оказался Призраком Оперы, что нагонял страх на всю округу, не знал границ дозволенного, считал, что всякий обязан подчиняться его прихотям? Тот Ангел, который такими глазами смотрел на него, касался столь нежно и аккуратно, будто бы боялся случайно сломать, как хрупкую дорогую вазу, не скупился на любовные слова, от которых сердце так и благоволило остановиться? Разве это возможно? Возможно было влюбиться в того, кто под маской предстал убийцей, в того, кого ты даже не знаешь и впредь не можешь доверять? От отсутствия ответов разрывалось сердце — слезы текли сами собой, нарастая вместе с болью в груди. Что за цирк творится в их Опере? Все закрывают глаза на происходящее вокруг, предпочитая не замечать хаоса, а если и замечать, то быстро забывать, и спохватились лишь тогда, когда это могло принести вред репутации, и, как следствие, выручке — таков бизнес. А если бы рабочий и вовсе погиб? Всем плевать — как и тогда, при прошлых владельцах, так и при новых. Слезы текут рекой и никак не хотят прекращаться. Тогда же Леонтьев решает уйти из этой Оперы сегодня же. Насовсем — туда, где будет гораздо больше перспектив, где его начнут ценить как актера, и не будут относиться к нему подобным образом. У него ведь не осталось причин оставаться здесь. Он устал терпеть все это, да и в спину уже дышит репутационный крах Оперы. Леонтьев вытирает слезы и решительно начинает собирать свои вещи в сумки. Он хочет уйти под шумок, чтобы никто не заметил его исчезновения, надеясь на то, что Призрак Оперы позволит ему уйти. Неожиданно он слышит дрожащий голос Ангела Музыки. — Mon âme, — неуверенно начинает он. — Что с тобой? — Замолчи же, ради Бога, — Леонтьев отворачивается, и, вытирая слезы, продолжает активно собирать вещи, — Я не собираюсь быть для тебя игрушкой… — Прошу, не делай глупостей, Сашенька… В этот момент Ангел Музыки открывает зеркало. Очевидно, он все это время был там. Поняв намерения Леонтьева, он не медля подбегает к нему и резким движением одергивает его руку, хватая за запястье. Не успев до конца осознать, что происходит, тот удивленно поднимает взор. Саша видит перед собой его глаза — те глаза ранее выражали одну только тайну, беспрекословно скрытую за многочисленными масками, и, наконец, она раскрылась. Тайна заключалась в огромной боли, которую некуда было деть, которая возвращалась, как только Леонтьев уходил спать. Она пожирала его изнутри, с каждым днем становилось все больней — то была обида на людей, на всех тех, кто когда-либо причинил ему вред. И лишь Саша способен был излечить ее хотя бы на какое-то время. Он отнёсся к нему по-человечески, и этого было достаточно, чтобы Ангел Музыки, он же — Призрак Оперы, оберегал его ценой всего остального. Испуганные, умоляющие глаза блестели, будто бы на грани слез — тому подтверждением были дрожащие руки. Между ними повисло бесконечно долгое молчание, которое на самом деле продлилось лишь несколько секунд. — Саша, что ты делаешь? Куда же ты? — Отпусти меня, — вскрикнул Леонтьев, безуспешно вырываясь из хватки Ангела, — Ты мне врал, черт возьми, все это время! — О чëм ты, душа моя? — Не прикидывайся, ты понимаешь, о чëм я. Ты и есть Призрак Оперы! — Но… — Ангел Музыки замолкает, подбирая слова. — Это не так. Это полный бред. Кто тебе это внушил? — Это очевидно. Ваши голоса идентичны! Как ты это объяснишь? А еще — Призрак Оперы никогда не причинял мне вреда, наоборот, будто бы защищал меня от всего мира; все те, кто как-либо досаждал мне, вскоре так или иначе страдали от его, вернее, твоих рук. Я не знал, что ты можешь быть настолько жесток. Ты чуть не убил человека! — Леонтьев захлебывался в своих слезах, — Кто же ты таков на самом деле? Кто скрывается под маской? И как я раньше этого не замечал, твоей двуличности? Если и я впредь не стану поддаваться твоим прихотям — меня тоже будет ждать расплата, да? Что еще ты можешь сделать? Я не хочу дожидаться ножа в спину. Я ухожу. — Сашенька… — глаза Ангела округлялись с каждым словом. — Что ты такое говоришь… — Довольно! — Леонтьев, не справляясь с эмоциями, выбежал из комнаты, но без сумки.***
Весь оставшийся вечер он провел с госпожой Мари. Саша пришел к ней в слезах и упал в объятия. Она, всегда всë понимающая с полуслова, не стала его допрашивать, да и юноша не желал рассказывать. Она лишь усадила его перед зеркалом и долго расчесывала волосы, всячески играясь с ними, тем самым давая ему возможность все обдумать и успокоиться; и это действительно успокаивало Сашу — руки госпожи Мари всегда были по-матерински нежны и помогали лучше любых слов. Они ни о чем не говорили — каждый размышлял о своем. Тем не менее Мари решила таки узнать причину его неожиданной истерики. — Золото мое, ты ничего не хочешь мне рассказать? — госпожа Мари положила руки на плечи Саши. — Я… не знаю, — Леонтьев тяжело выдохнул. — Я запутался, я не знаю, кому доверять, во что верить… В душе полный бардак. — Что же случилось? — Что ты знаешь об Ангеле Музыки? — после недолгого молчания спросил Леонтьев, начиная издалека. — Боюсь, не больше твоего, — Мари смутилась и отвела взгляд. — Что я ещё могу о нём знать? — А об Призраке Опере? — Mon âme, я давно рассказала тебе всë, что знаю о нём, — снова солгала Мари. — Ты не думала, что Призрак Оперы и Ангел Музыки могут на самом деле оказаться… одним лицом? Госпожа Мари ничего на это не ответила. Она надолго замолчала и, отвернувшись, о чем-то усердно думала. Леонтьев боялся услышать её ответа — её реакция ведь неспроста. — Что-ж ладно… Я кое-что утаила. Пора перестать это скрывать, — вздохнула госпожа Мари, — Когда я была маленькой, ты знаешь, что я была балериной, но мне вскоре пришлось отказаться от этого. Однажды мы пошли на экскурсию в местный цирк. Тогда, а, возможно, и сейчас, было в норме вещей держать людей, инвалидов, психически неуравновешенных, в качестве очередного экспоната наравне с животными, хотя, справедливости ради, к последним относились куда лучше; животное ещё может за себя постоять, в отличие от беспомощного человека. Так вот, в одной из клеток находился уродливый юноша, он вёл себя как дикарь — всем было смешно наблюдать за тем, как он тщетно пытается увернуться от ударов «дрессировщика». Тогда в моем сердце что-то ëкнуло. Наверное, в тот момент я и поняла, насколько жесток мир по отношению к тем, кто не вписывается в устрой нашего общества. Мне было больно смотреть на него. Я априори не поддерживаю формулировку «мне тебя жалко» и тому подобное, это звучит ужасно. Но тогда мне действительно было жаль его. Когда все отошли к следующему экспонату, а «дрессировщик» куда-то запропастился, я осталась одна около него. Наши взгляды пересеклись, и… мне кажется, что более ужасного зрелища я в своей жизни впредь не видела. Я заметила, что ключ от клетки был оставлен в замке… Я ни секунды не сомневалась в том, что делала: тут же отворила её и потянула за собой беднягу. Спохватились о его пропаже не сразу, мы успели убежать. Я спрятала его в подвале Оперы… Его настоящее имя — Алексей Горшенёв. Он рос, не видя дня, лишь ночью он мог выходить, когда никого не было. Я приходила к нему при каждой возможности, кормила его, приводила в порядок. За годы рабства Алексей отучился контакту с людьми, поначалу боялся меня, но потом привык и открылся. Он стал мне как брат. Но о том, как он оказался там, я тебе не расскажу; пусть он сам расскажет, если захочет. А вскоре у него открылся талант к писательству, этим он занимал свободное время, читал много книг. У него оказалось невероятное воображение, и от рождения — небесный голос; он превосходно пел, но никогда не раскрывал тайну своего вокала. Слушая оперы внизу, он вдохновился, и потом начал сочинять что-то сам. Но, конечно, вечно скрывать его не получилось — его обнаружили спустя два года. Те владельцы были людьми понимающими, да и они хоть что-то знали в том, что делали, поэтому заинтересовались его сюжетами и взяли их на заметку. Вскоре их начали ставить; Алексей был невероятно счастлив. Владельцы не скупились, и стали платить ему процент. Но затем владельцы поменялись, а вместе с ними — весь актёрский состав и персонал. Атмосфера в Опере стала угнетающей, скандалы и вечная суматоха здесь стали обыденностью. Сюжеты Алексея по-прежнему ставили на постоянной основе, но относились к нему теперь как к скоту. Он снова обозлился на людей, и тайком всячески стал досаждать им. Тогда и пошла легенда о Призраке Оперы. Те владельцы не стали ни отрицать, ни подтверждать — разве престижно то, что оперы им пишет неандерталец из подвала? И все это вышло из-под контроля. Все остальное ты знаешь… — Это ужасно… — только и мог сказать Леонтьев после услышанного, — Но… Кто же тогда Ангел Музыки? — Ангел… и вправду является Призраком Оперы, — призналась госпожа Мари, — Он бережёт тебя как зеницу ока, он делает всë, чтобы тебя защитить. Проблема в том, что он не знает, как делать это правильно. Он не способен адекватно оценить свои поступки, и в том не его вина; так сложилась его судьба… Алексею тяжело контролировать свои действия. Ты очень важен ему, поверь. Пожалуйста, не причиняй ему боли, он и так вдоволь настрадался. Объясни ему, как правильно. Он послушает только тебя… Больше Леонтьев в ту ночь ничего не сказал. Он долго думал обо всём, лёжа в кровати и притворяясь, будто спит. Мысли терзали его, душа болела. Он не знал, как поступить. А на следующий день Алексей снова не ответил на зов Леонтьева. Тот прождал его порядка получаса, но он так и не явился.***
Сегодня должно пройти представление оперы «Буря» по одноименной пьесе Шекспира. Все актеры вскоре собрались на сцене, ожидая распределения ролей, правок в сюжет и раздачу текста. Саша был сам не свой. Ему все еще не давали покоя ночная ссора с Ангелом и разговор с Мари. К тому же, из-за нервов, поспать ему удалось лишь пару часов, отчего сейчас он чувствовал себя ужасно. Серёжа сбоку что-то вновь щебетал про свою восхитительную главную роль, пока ему поддакивали его подхалимы, а Ришар пытался обуздать свое похмелье. Видимо, вчерашний вечер оставил на нем настолько сильный отпечаток, что он отправился в бар и пил там до беспамятства. Оно и немудрено: почти все нервно озирались по сторонам после вчерашнего, а древесина сцены впитала кровь несчастной жертвы. — Итак… mon amis, сегодня в оборот войдет наша новая пьеса, после грандиозного… — Николай на секунду задумался про подходящее слово, — успеха предыдущей. На ее постановку у нас ровно месяц. «Буря» Шекспира, великое произведение, оно взорвет Париж! — Даже я такой не слышал раньше, — презрительно фыркнул Сергей на «грандиозность» произведения. — Боже правый, что вы говорите? Во всяком случае, теперь об этом узнает весь город, нет, вся страна! — владелец, казалось, был очень воодушевлен, — Представьте: мы, эта пьеса, и зрители. Игра актеров на высоте, пение ангельское, танцы волшебные, tonnerre d'applaudissements, богатая жизнь! — И даже здесь вы о деньгах, господин Ришар, а мне даже не удосужились выплатить ни франка за этот месяц. Леонтьев в ужасе поворачивает голову в сторону источника звука. Все следуют его примеру и как один застывают. Только для Саши это откликается еще и отчаянным сердцебиением. Этот до боли знакомый голос. Голос Ангела. Он ступает на сцену, поднимаясь из зала. Неспешно так, словно тигр, охотящийся на жертву. В руках у него рукопись в кожаном переплете. Черные, словно смоль, волосы, развеваются невидимым никому ветром, строгий костюм на теле дополняет таинственный образ, только все та же маска на половине лица уже поцарапана летами, и где-то даже видны следы чернил или же краски. Имя ему Алексей Горшенев. — Мне кажется, вы не усвоили мой урок. Сколько раз я пытался намекать, что можно решить все по хорошему, но вы пренебрегали моими словами, делали так, как вашей эгоистичной душеньке хочется. У вас есть последний шанс. Он швыряет на пол рукопись. На обложке каллиграфическим почерком выведено: «Портрет Дориана Грея» — Я отдаю вам мою новую оперу. Но у меня есть условия. Дориана Грея будет играть Александр Леонтьев. И никак иначе. Оставьте мне пятую ложу свободной хотя бы раз. Больше я щадить вас не буду в случае игнорирования моих требований. — С чего вы взяли, что я буду считаться с таким наглецом, как вы?! — Ришар, кажется, закипает, как чайник. Лицо его красное, ощущение, что еще минута — и он взорвется. Но Лёша чувствует его страх, который прячется где-то внутри. — С того, что это мой театр, — рычит юноша, — Я Призрак Оперы. И это место уже который год является моим, а не вашим. Без меня он бы загнулся, как и вы сами. Я все сказал. Горшенев разворачивается, быстрым шагом удаляясь за кулисы и растворяясь среди тканей и закутков. Еще пару минут над Оперой висит гробовая тишина. Саша, кажется, прямо сейчас разрыдается. Ему снова страшно. Он знает, что Алексей не причинит ему вреда. Но он может причинить его другим. Николай нервно сглатывает, все-таки решаясь заговорить. — Мы ставим оперу «Дориан Грей». И в главной роли — Александр Леонтьев.***
Месяц подготовки к спектаклю пролетел быстро. Саша быстро выучил свою речь и посвятил все свое время подготовке к роли, иногда даже не спал ночами. Была лишь одна особенность: Ангел за весь этот месяц ни разу не появился. Ни разу не пришел поговорить, ни разу не водил его на крышу, ни разу не напоминал о своем существовании в принципе. Александра это безусловно напрягало, хотя времени беспокоиться попросту не было. Но все-таки одиноко было без чарующего басистого голоса и сердце его требовало. Он чувствовал то, что не чувствовал раньше никогда. Тоску, такую отчаянную тоску по человеку. Он старался все чувства сублимировать. Работать активнее. Поначалу Сергей пытался возникать насчет того, что главная роль досталась не ему, но перманентно плохое настроение господина Ришара давало понять, что на его провокации вестись никто не будет. Вот и вновь, в день премьеры, на репетиции он закатывает скандал. — Серж, прошу вас, прекратите, — устало выдыхает дирижер. — Нет, это серьезно происходит сейчас?! Мы правда будем играть эту чертову пьесу вот так, таким составом и на таких ролях? Это безумие, Леонтьев же бездарность и не сможет справиться с ролью! — визжал паренек, до последнего надеясь что-либо изменить. — Захлопни пасть, Серёжа, — вдруг резко рявкает на него Саша. Он порядком устал от вечных оскорблений, хотя до этого никогда не находил сил постоять за себя по настоящему, — Всем уже осточертели твои истерики. Плевать мы хотели на тебя, слышишь? Заткнись и работай, нам до премьеры считанные часы. Сергей поворачивается на него в немом удивлении. Он сам не ожидал, что его так поставят на место. Но сказать слов против не посмел. На глазах лишь помрачнел, отходя на свою позицию. Леонтьев выдохнул и репетиция продолжилась. Зал блестел новыми декорациями и кипел обсуждениями предстоящей оперы. После скандального окончания последней, театру вновь придется восстанавливать репутацию, и зрители были в предвкушении. Плакаты в фойе гласили о «Портрете Дориана Грея» с обладателем ангельского голоса в главной роли, и все ожидали фурора. Дамы, напыщенные и горделивые, расхаживали вокруг в сопровождении своих кавалеров. Те были то высокие статные юноши, то обрюзглые богатенькие старики, и с последними были понятны и мотивы девушек, находящихся подле них. Деньги пахнут, да еще как. Только по запаху они и искали богатеев. Зрительный зал освещала большая люстра — гордость театра. Хрустальные подвески, выполненные в виде капелек, украшали и придавали ощущения легкости, хотя на деле конструкция была довольно массивной и тяжелой. Каждая свеча ярко горела, весело играя пламенем, словно тоже ожидая представления. Вся опера гудела перед началом спектакля. Леонтьев уже давным давно был готов к выходу, нервно теребя листы с текстом в руках. Боялся что-то забыть. Сегодня весь день его не покидало чувство, будто на него смотрят. Каждую минуту наблюдают за его передвижениями и действиями. Паранойю он списывал на усталость, ведь последние пару дней спать нормально никак не удавалось. Он даже не заметил, как сзади к нему подошла госпожа Мари, аккуратно укладывая руки на его плечах. Саша вздрогнул. — Удачи, милый. Я уверена, у тебя все получится сегодня и он будет за тобой наблюдать. Он придет, не сомневайся, и обязательно поговорит с тобой. Écoutez votre cœur, — нежно успокаивала его женщина, — Лёша многого не понимает и боится, но он учится, пойми это. — Спасибо, госпожа Мари, спасибо тебе огромное. Мне очень важно слышать эти слова от вас, — улыбается Саша и кивает. Начало спектакля уже близко. Оркестр гремит, объявляя un grand début. Скрипки пискляво вытягивают ноты, сливаясь с контрабасами и духовыми. Инструменты объединяются воедино, создавая фурор и непревзойденную атмосферу. Опера начинается. Саша отыгрывает первые два акта с легкостью, ни разу не путаясь в тексте и превосходя самого себя. Он даже не ожидал, что может работать так хорошо. На подходе кульминация, апогей. Его слегка потряхивает от ожидания, ведь столько сил они с другим актером в эту сцену. Только вот актера не видно нигде, и суетиться начинают все. — Рауля видели? — нервно бегает один из наставников. Танцоры и техники лишь мотают головами, в недоумении осматриваясь. Юноши правда нигде нет, словно он провалился сквозь землю. Правда, никто не знает, что так и есть. Он на самом деле находится в одном из подвальных помещений, колотит кулаками по железной двери и кричит, в попытке выбраться. Его затащили туда быстро, настолько, что он и не увидел лица того человека. Только вот никто его не услышит. Сашу гонят на сцену, несмотря на отсутствие актера. До последнего все надеятся, что тот появится, и все-таки чудо случается. У кулис вдруг маячит фигура, со спины довольно похожая на Рауля, отчего наставник лишь хлопает его по плечу и подгоняет к выходу. Тот идёт, но все уже поздно замечают маску на лице, когда он разворачивается. Призрак Оперы ступил на сцену. Зал замер в непонимании, ровно так же, как и все актеры за кулисами и персонал. На сцене, кроме Леонтьева и Горшенева, никого не должно было находиться. Саша стоит к нему спиной, поет арию и не сразу понимает, почему в глазах тех, кого он видит за пределами сцены, читается ужас. Он спиной чувствует взгляд, понимая, что другой актер на месте. Поворачивается, отыгрывая роль, и чуть ли не вскрикивает. Голос дрогнул лишь на секунду. Призрак Оперы смотрит прямо на него. Александр понимает — надо играть. Играть до конца, несмотря на страх. Он принимает правила игры, чувствуя, как в нем бушует, ужас, азарт и еще одно чувство. Он не знает, как его описать, но оно ощущается ярче всего. Сердце колотится в бешеном ритме, но он его не слышит. А Лёша начинает петь. И все раскрывают рты от удивления. Еще никто не слышал голос Призрака Оперы. Пение его, словно мед, льется в уши и завораживает, заставляет погрузиться в неизведанный мир. И Леонтьева он тоже околдовывает. Он вспоминает, как Ангел учил его петь. Этот бархатный голос, словно из самых глубоких уголков разума, вновь возвращается к нему. Они поют вместе, и голоса их так идеально сочетаются друг с другом, сражая наповал и полностью окуная зрителей в иную вселенную. Саша идёт к лестнице, наблюдая, как Призрак зеркалит его действия. Они медленно поднимаются, не отрывая взгляда друг от друга, чтобы в конце концов достигнуть помоста. Леонтьев мнется буквально секунду, но все-таки решается. Он ступает на дорожку, на противоположном конце которой стоит Призрак Оперы. Вокруг декорации, обилие ярких цветов, люди, смотрящие на них из зала. Они ждут кульминации. Парень почти допел арию, медленно приближаясь к тому, кто уже ждёт его на середине пути. Волнительно, даже немного страшно, но азарт и интерес не дают пропасть решительности. Он подходит почти вплотную, прямо в глаза смотрит. Пытается заглянуть в душу. Руками плавно отлаживает чужую шею, кончиками пальцев цепляя маску. Это, возможно, будет его роковой ошибкой. Но либо сейчас, либо никогда. Саша резко срывает маску с лица, тут же отшатываясь в сторону. Призрак ошеломленно раскрывает губы, хватая воздух. Он не может поверить в то, что произошло. Леонтьев прикрывает рот рукой, еле сдерживаясь от крика. Зрители в изумлении ахают. Под маской скрывался отвратительный ожог, поразивший половину лица. Почти все, что находилось на этой части было деформировано: нос, часть губ, веко, бровь, даже ухо. — Проклятье! Да как ты посмел?! Сволочь! — ревет Леша, закрывая рукой лицо, хотя понимает, что это бесполезно. В глазах читается заполоняющая сознание абсолютная ярость. И отчаяние. Он несётся к краю помоста, хватаясь за некую веревку, спрятанную в декорациях, ловко отвязывая ее. Слышен лишь секундный хруст, после чего происходит то, чего ожидать не мог никто. Огромная хрустальная люстра с треском и звоном стремительно летит вниз. Люди толпятся, пытаясь выбраться до того, как свершится катастрофа. Хаос вновь охватывает оперу, когда слышится звук бьющегося хрусталя. Люстра с грохотом падает на зрительный зал, огонь от свеч тут же перекидывается на бархатные стулья, быстро перебираясь дальше и охватывая большую площадь. Зрители пропихиваются в выходы, кричат, суетятся, находясь в полнейшем ужасе. Состав театра спешит убраться из здания, которое поглощает огонь. — Этого ты хотел?! Этого?! — орет Алексей, заглушаемый паникой оперы, быстро двигаясь к Леонтьеву и хватая его за руку, чтобы после рывком потянуть прочь с лестницы и сцены. Они сбегают по темным коридорам и скрытым проходам театра все ниже и ниже, в подполье. Все это время Горшенев продолжает кричать что-то малоразборчивое для Саши. Тот сейчас находится в полном ошеломлении. Он видел, как Лёша только что погубил доброе количество людей. Похоронил их в опере. И этот человек сейчас его ведет куда-то. Ему страшно, до дрожи в коленях и до ужаса в сердце. Хочется вырваться и убежать прямо сейчас. Но хватка Горшенева слишком крепкая. Он лишь продолжает бежать за ним, даже не вслушиваясь в его проклятия и угрозы. Это тот, кто был для него всем. Это тот, кто подарил ему веру в людей. На его же глазах уничтожил оперу, которую сам так любит. Саша чувствовал, как дорожки соленых слез текут по щекам. От ужаса, от разочарования, от гнева, от жалости. Он видел отчаяние в глазах Алексея. Видел, как внутри него что-то разбилось, когда Леонтьев снял с него маску. Он отчасти виноват в произошедшем. Но его не пугали шрамы на лице парня. Они не уродовали его, они лишь показывали, как люди изуродовали его душу. Нанесли ей огромный ущерб и разбили на осколки. Он не сразу понимает, когда они оказываются в огромном помещении, похожем на пещеру. Саша понимает — Призрак все это время жил здесь. Старые декорации, некое подобие кровати из одного лишь грязного матраса и нескольких одеял, ширмы и что-то, закрытое тканью. Александр не сразу понимает, что это зеркала. Лишь подземная речка, на которой стоял театр, давала магическо-зловещее свечение. Его чуть ли не швыряют на пол. Горшенев быстрым шагом отходит к одной из тумбочек, зарываясь пальцами в волосы. — Видишь теперь, какой я урод?! И что тебе это дало? Хочешь посмеяться, как все?! Так смейся на здоровье! — кричит он, резко разворачиваясь. Лешу мелко трясет от переполняющей его ярости. — А я ведь верил, что ты другой. Я ведь, черт возьми, верил. Я думал ты не станешь поступать так. Но ты воткнул нож мне в спину, ты предал меня! — Он рывком срывает с зеркала ткань, рассматривая лишь пару секунд свое отражение, после чего берет молоток, лежащий на тумбочке, и бьет по стеклу, — К черту, к черту все! Осколки разлетаются в разные стороны, попадая на пол и в том числе впиваясь в кожу на лице Горшенева. Он идёт к следующему зеркалу, повторяя то же самое и наблюдая за кровоподтеками на изуродованной части лица. Словно даже стекло хочет сделать ему еще хуже. Саше лишь остается закрыться руками, чтобы на него не попали осколки. Когда с последним зеркалом было покончено, Призрак уронил молоток на пол, на ватных ногах двигаясь к тумбочке. Он тяжело дышит. Помимо всего остального там стояла еще и маленькая музыкальная шкатулка, которую он берет в руки. Алексей аккуратно заводит её, и пещера наполняется тихой мелодией, похожей на колыбельную. Руки его мелко подрагивают, а на глазах выступают слезы. — Когда отец узнал, что я появлюсь на свет, то тут же сбежал. Я родился и мать возненавидела меня. Моя родная мама издевалась надо мной, почти каждый день я терпел унижения. Я рос в этом и, в один день, она зашла слишком далеко. В порыве гнева она выплеснула мне в лицо кипяток, оставив клеймо на всю жизнь. Она не могла даже смотреть на меня после этого, поэтому продала меня чертовому цирку. Меня били, били постоянно, надо мной смеялись, меня не считали человеком. Конечно, как я могу им быть, если я уродец? Я должен был умереть еще тогда, в детстве, но почему я до сих пор жив, Саша, скажи мне?! На кой черт я влюбился в тебя? Чтобы моя же любовь меня и погубила?! Он резко замолкает, закрывая лицо руками и падая на колени. Саша молчит, но сердце его сжимается. Он вдруг слышит всхлип и понимает, что Алексей плачет. Соленые дорожки слез начинают течь и по лицу Леонтьева, когда он в полной мере понимает, что пришлось пережить Горшеневу. И когда он понимает, что же было за чувство внутри него все это время. Он подползает к парню, тихо, боится спугнуть и разрушить хрупкое самообладание того. Руку аккуратно кладет на плечо, вынуждая того убрать ладони от лица и посмотреть в глаза. На изуродованной коже отчаянным узором расползается кровь, смытая соленой жидкостью, которая еще и раздражала раны, делая хуже. В темных очах читается вся та боль, которую он не может выразить даже словами. — Лёша… — Призрак вздрагивает от того, что кто-то, кроме Мари, впервые за много лет назвал его по имени, — Меня не пугают твои шрамы. Они не заставляют меня считать тебя уродом. Твоя внешность не важна. Важно то, что внутри тебя. Это лишь показывает, насколько ты сильный, раз способен жить с таким тяжелым прошлым. Я чувствую тебя, как человека. Потому что ты им и являешься, несмотря ни на что. Люди обижали тебя и причиняли боль, но не все такие, поверь мне. Есть много хороших. Послушай меня… Саша упирается своим лбом в чужой, вкладывая в это действие всю нежность, которая только имеется в его душе. Он собрался с силами. — Я люблю тебя. Поистине люблю. И полюбил за то, что ты замечательный. Я знаю, что ты светлый и добрый человек на самом деле. Прости меня, за всё прости. Но я люблю тебя, до безумия люблю. Леонтьев смотрит на него, наблюдая, как на лице Леши бушует смесь страха, удивления и далекого счастья. Тот словно держится от чего-то, решается на сильный шаг. И все-таки делает. Аккуратно притягивает к себе, завлекая в отчаянный нежный поцелуй. Губу чужую прикусывает и вздыхает так тихо, но с таким наслаждением. Саша отвечает, вкладывая всего себя и все свои чувства. Он хочет изменить этого человека и сделать это, чего бы ему это не стоило. Когда Горшенев отпрянул, в глазах его читалось счастье. Впервые за все годы его жизни он был счастлив, и сердце его пело громче, чем он сам.***
— Волнуешься? Он невольно оглядывается на голос только что вошедшего Леонтьева. Тот мягко улыбается, пальцами перебирая рукава рубашки; купленный Лешей костюм слегка маловат, зато отлично подчеркивает тонкую фигуру юноши. Горшенев не отвечает на вопрос — в тот короткий миг он уверен, будто стены Оперы снова подсовывают ему приятные, но ложные видения, миражи — взгляд темных глаз с кошачьим прищуром, который он всегда чувствует со спины, каждый раз беспощадно пронзает насквозь, утонченные черты лица напоминают древнегреческую скульптуру, руки, гладкие и аккуратные, нежно падают на плечи Горшенева, массируя их — все это безупречно, будто и не по-настоящему вовсе. Саша соткан из драгоценных камней и пения флейты, метаморфоз Овидия, тысяч роз, из плавных, рассчитанных на каждую секунду вперед, движений. Пальцы от плеч поднимаются до шеи, оттуда — до волос, смольных, густых. — Волнуюсь, — наконец отвечает Горшенев. Леша разглядывает в зеркале напротив отражение себя и Саши. Тело плотно облегает фрак, на воротнике белая бабочка, маска снята — Горшеневу неловко в таком виде, да и подолгу смотреть на себя в зеркало без отвращения он тоже не привык. Маску при Саше он больше не надевает — тот быстро дал понять, что в этом нет никакой необходимости, и неправильно, если перед ним он не научится комфортно чувствовать себя таким, каким он есть. Горшенев долгое время привыкал к себе настоящему, стоял перед зеркалом, рассматривая своё лицо и тело, и в конце концов ему таки удалось принимать себя хотя бы отчасти. Это уже успех, говорил Леонтьев. Стало спокойно во всей ночной суете. Спокойно под яркими звездами, черными тучами. Спокойно с ним. — Все пройдет отлично, я уверен, — Леонтьев обнял Лешу за шею, прильнув к волосам. Последний касается кончиком своего носа чужой шеи, его обрывистое дыхание обжигает кожу. Он всматривается в выразительные глаза, окунается в гипнотизирующий взгляд. Саша движется на встречу, касаясь носом чужого носа, ощущает пытливое дыхание и срывается: шепчет невнятно «прости», впиваясь в чужие губы. Впервые за долгое время придется выходить в люди, говорить с ними, не скрываясь: придут новые владельцы подписывать договор и осматривать здание Оперы после частичной реконструкции. После того дня они приняли решение начать все заново. Они понимали: то, что произошло, уже никак не изменить, но можно хотя бы попытаться исправить все, что в их силах. Путь обещал быть тернистым и непростым, но с Леонтьевым то было не так страшно. Вместе с его маской внешней Саша сорвал и маску внутреннюю. Внутренний мир Леши, который вынужден был сжиматься в размерах, отчего душа зачерствела, наконец раскрывался заново с помощью Леонтьева, а сердце, разбившись на маленькие осколки, пришлось собирать по новой. Горшенев доверил ему все душевные раны, которые тот нежно лечил объятиями и поцелуями, нужным словом, помогая разобраться в себе, найти себя. Так он научился интуитивно понимать себя, слушать свое сердце, опираясь не только на резкие всплески негативных эмоций. Это был кропотливый труд обоих — часто они ругались, мирились, не понимали друг друга, но всегда находили компромисс. Наконец Алексей, спустя огромное количество разговоров по душам и обдуманных вопросов, смог показать себя с другой стороны — научился контролировать свои эмоции, уравновешенно реагировать на неприятности, не прибегая к крайним методам. Также долгое время заняло привыкание к людям, социуму, внешнему миру в целом. Спустя годы самовольного заточения в подвале это оказалось самой трудной задачей — ведь они приняли решение больше не скрываться и жить, как обычные люди. Оперу пришлось реконструировать после падения Люстры, в основном — на накопленные деньги Леши. Николай Ришар вскоре подал в отставку, некоторая часть актёров ушла, в том числе и Сергей — примой стал сам Саша. Во время строительных работ все подвальные помещения по просьбе Горшенева были снесены. На оставшиеся деньги Саша и Леша сняли дом неподалеку от Оперы, и постепенно учились жить друг с другом. Помимо прочего, Алексей выразил желание брать учеников и обучать их вокалу, и постепенно готовился к этому морально. Их любовь также потерпела изменения — она росла вместе с ними. Они учились понимать друг друга, изучали друг друга, познавали новые способы любить. Конечно, Горшенев никогда не оправится полностью от травм, которые нанесли непоправимое ранение его душе, они навсегда останутся с ним. Но он смог осознать, что они не должны победить его, он должен стать сильней своих внутренних демонов и не ходить у них на поводу. — Саша, Леша, — в двери показалась госпожа Мари, сияющая и воодушевленная. — Господа подъехали, выходите же! Горшенев улыбнулся Мари и отпустил Леонтьева из объятий. Он надел маску и последний раз посмотрелся в зеркало, ощущая себя самым счастливым человеком в мире. Сегодня его окутало тепло и красота Парижа, песни о любви и приятные разговоры. Рядом находился его любимый человек, ради которого он был готов меняться; он занимался тем, что ему нравится, а теперь мог и не скрывать свой талант. Впереди их ждала дорога в будущее, которую они сами прокладывают своими усилиями, и не намерены останавливаться на начатом. И ничего больше не имеет значения.***