Последний миг

      Больно.       Невыносимо больно.       Все тело превратилось в один сплошной комок нервов обожженных, однако больнее всего — в груди, чуть в стороне от заходящегося сердца.       Но боль — единственный его ориентир в застилающем разум и зрение мареве кровавом, и Ларгон хватается за нее, как утопающий за соломинку. Вытягивает руку — слепо, наугад, вновь не уверенный и запутавшийся в ощущениях, не могущий отличить реальность от морока…       Иллюзия сама по себе не плоха и не хороша. Ровно до тех пор, пока ее создатель осознает, где ее границы.       Пальцы, судорогой скрюченные, находят чье-то плечо и намертво впиваются в него. И то ли от этого движения, то ли от еще усилившейся боли, — хоть казалось, что хуже некуда, — то ли от невероятного мысленного усилия он видит перед собой полыхающие алым глаза капитана и брата.       Ему, Ларгону, не дано свыше читать в умах и душах людских, он — Воин Божий, и только; но что-то меняется от взгляда Айвена, и непроницаемая пелена, скрывающая память о последних часах — днях? — чуть-чуть приподнимается.       Тренированные мышцы напряжены до предела, часть сознания, иллюзорным маревом не затронутая, неистово работает — как в сражении не на жизнь, но на смерть, когда победителем только один может выйти; каждое живое существо — враг ему, и ощущение опасности под кожу въелось, все его естество пропитало, как пропитала одежду чужая горячая кровь. И оно только усиливается, когда находится кто-то, смеющий сопротивляться мечу карающему.       В горячке боя, безумием Креста и рвущейся наружу силой поглощенный, Ларгон даже не узнает в том человеке Айвена.       Боль возвращает его в настоящее, и воспоминания обрывочные при виде объятого пламенем города складываются в единое целое.       Слова невозможны, — клинок Айвена в груди превращает в пытку изощренную каждый вздох, — но и не нужны; брат продолжает касаться его, когда он сам уже роняет бессильно руку и заваливается набок.       «Благодарю, что остановил меня».       Марево, по-прежнему над ним довлеющее, густеет снова, но теперь цвет его — черный, как самая темная беззвездная ночь.

***

      Тьма смотрит на него, холодом и тленом могильным дыша, и хохочет голосом многолико-изменчивым:       — Пожалуй, за столь верную службу мне я продлю жизнь твою… воин.