Бомба замедленного действия

      За свою довольно долгую жизнь они повидали многое.       И сейчас, когда вокруг шла кровопролитная война, а их земли были оккупированы японцами, они думали о том, как освободиться от этого ига. Как наконец стать свободными, и отправить ненавистных захватчиков вместе с отцом — которого, на самом деле, и отцом называть не особо-то и хотелось… — туда, где им место.       Находясь в крови и грязи, они грезили о создании идеального общества.       Они прекрасно знали, что люди будут внимать им. Что они захотят бороться за общее благое дело. Они стали любимцами своего народа. Освободителями и божествами, за которыми люди были готовы идти на смерть. Но не ради них, а ради столь манящей, безумно пьянящей разум, желанной свободы.       Это дало свои плоды очень быстро. Хотя… Даже если бы было иначе, если бы они проиграли, они были бы готовы восставать снова и снова, пока не получат желанное.       Слишком упертые, безумно целеустремленные, отменные лидеры, способные вести за собой толпы против врагов — что не говори, а было в них что-то от ненавистного отца, но обрамленное своим необычайным шармом, который воодушевлял идти вперед с гордо поднятой головой, сражаться за общее благое дело. За общее счастье.       Вместе свергли его, вместе командовали полками и сами шли в бой против ненавистных колонистов. Вместе провозгласили о новом мире. Счастливом мире, где не будет угнетения одних другими.       Красивая сказка, закончившаяся очередным кровопролитием…       Эта кровопролитная война стоила того, чтобы наконец обрести свободу.       Ван прочувствовал этот долгожданный и столь желанный вкус мира и свободы. Процветания. Которое, на самом деле, наступит ещё не скоро...       Едва ощутил его, когда тучи вновь начали сгущаться, а мир буквально таял на глазах под палящим солнцем очередной угрозы.       Их разделили. Буквально силой. Хотя, делать было нечего. Пусть хотя бы так они будут существовать. Непонятно, правда, зачем. Ван уже тогда предчувствовал, что ничем хорошим это не закончится.       Зачем нужно было их разделять? Пусть они будут править вместе. Разве так не лучше?       Но, впрочем, он итак прекрасно знал, кого не устраивает такой расклад и кому он попросту не выгоден…       И прекрасно знал, благодаря кому Дан столь быстро решил сменить государственный строй. Он сам шел в логово зверя, проникнувшись сладкими речами о свободном капиталистическом обществе…       Ван начал часто слышать оскорбления с его стороны в свой адрес за то, по какому пути он идет.       Оскорбления буквально ни за что.       Ему не нравилось всё то. Не нравилось, что их разделили. Не нравилось, что Дан так сильно изменился. И далеко не в лучшую сторону.       Не такими были его мечты о мире после освобождения от колониального ига.       Всё достигло своего апогея, когда Дан объявил ему войну.       Вот уж не думал Ван и не гадал когда-то, что будет воевать против того, кто, казалось, был так близок ему. Тем не менее, он без особых колебаний принял это.       Если бы он только знал, какой след на его душе это оставит и что с собой это принесет. Наивно полагал, что эта война продлится не дольше, чем их с отцом.       Смешно.       И больно.       Но что ему по итогу сделать с Даном? Может, его ещё можно будет образумить? Или убийство — это единственный вариант?       Какой ему смысл оставлять его в живых и какой смысл будет от убийства? Дан может вонзить ему нож в спину, если оставит в живых, но… Ван ведь может его и образумить, привести в чувства. Но какой смысл от этого? Дан уже выбрал свой путь. И будет чудо, если он откажется от него.       Чем ближе дело шло к концу, тем больше Ван колебался. У него не будет права на ошибку. О неправильном решении он потом может жалеть всю жизнь. Хотя… Знать бы ещё, какое решение верное…       Он неоднократно пытался поговорить с ним. Хотя бы как-то образумить его.       Но Дан его даже слушать не желал. Его ослепила гордыня. Конечно, он ведь идет по верному пути. Он сможет дать людям лучшее будущее, не то что Ван с его красной чумой. Посему и от помощи он не отказывался. Доброй протянутой руки того, кто, как и он, лично хотел уничтожить Вана. Лично увидеть его страдания в последние минуты жизни, причинённые им же.       Коммунисты не так умелы, не так хорошо подготовлены, пусть и у Вана были покровители не хуже, чем у Дана >       < Он до последнего желал верить в это. Его вера в это действительно начала рушиться как карточный домик лишь тогда, когда войска брата уже были в городе, продвигающиеся без встречи особого сопротивления…       Наивный.       Добровольно отдал свои земли чужаку, что его руками проливал чужую кровь.       Не за это они боролись.       Жизнь при фронте была подобна бомбе замедленного действия, разрушающей изнутри. Нельзя расслабиться ни на секунду. Нельзя упустить из виду никакую мелочь. Такая жизнь подобна бездне с её непроглядной тьмой. Ей нет конца и края, и неизвестно, когда достигнешь её дна и что это сулит. Но неизвестность не слишком сильно пугает его. Он знает — они победят. Но это лишь точка Б на его пути, и до неё ещё нужно дойти… Докарабкаться… Как угодно прийти к этому, ибо в противном случае его жизнь не будет иметь никакого смысла.       Выжженые напалмом поля и джунгли создавали эффект пережитого апокалипсиса, который, впрочем, он сейчас буквально и проживал. Аккуратно касается земли — теперь уже пепла, взяв небольшую горстку в смуглую ладонь. Словно сквозь решето она почти бесшумно падает вниз, проходя через тонкие мозолистые пальцы юноши. Эта земля теперь ни на что не годна…       Она превратилась в такой же пепел, как и их души. Как души всех тех, кого коснулась эта война. И что на этих полях, что в их душах, потом ещё долго будет царить пепел с незажившими, воспаленными ранами, которые теперь никогда полностью не исцелятся. Но до которых сейчас Вану не было дела — ему попросту незачем о них думать. Незачем думать о состоянии собственной души, погрязшей в грехе и крови. Боли, в которой она захлебывалась на протяжении многих лет, но которую он сам чувствовал лишь изредка. Все убийства уже давно происходили на автоматизме, наравне с созданием самых изощренных ловушек. Он знал и одновременно не понимал цену человеческой жизни, что на войне ничего не стоила, была простым расходным материалом, который, как и всё, можно будет восполнить. Он почти перестал чувствовать что-то кроме редкого мимолетного покоя и частых апатии и гнева, господствующих в его душе, периодически сменяющих друг друга без определенного расписания и, кажется, вытеснивших все остальные его эмоции и чувства. Он просто разучился чувствовать, война на корню вырвала практически все его эмоции, от которых в его душе остались лишь маленькие слабые росточки, пустить корни которым не давал он сам. Не мог допустить это. Не сейчас. Сейчас нельзя ничего чувствовать.       Наверное, именно поэтому он мог спокойно оборвать нити жизни и своих людей. Предателей, недостойных жизни.       «Никто из них недостоин жить, если способен предать».       В такие моменты он словно входил в транс, без особого разбора рассекая чужие глотки или вгоняя свинец в головы. Не слыша мольбы о пощаде и даже не смотря в чужие глаза, полные отчаяния из-за несправедливого суда.       «Все предатели одинаковые. Ненавижу».       Лишь после, осматривая бездыханные тела и осознавая произошедшее, может понять, что сотворил с ни в чем не повинными людьми.       Черт… Да чем же они лучше американцев тогда? Чем же он лучше Алекса и Дана, также спокойно вырезающих его людей просто за то, что они есть?       Хотя… Разве предатели заслуживают жизни?..       Но они ведь не все были предателями…       Но могли ими стать.       Среди этих людей были родственники предателей.       Он правильно поступил. Уберег себя от лишних проблем.       Но на душе всё равно возникло паршивое ощущение, с которым он не мог ничего сделать. А, впрочем... ещё несколько таких раз, и он забудет о таких ощущениях навсегда.       В тот же вечер они оказались в одной из родных деревень неподалеку. Взяли специально подготовленные для них припасы у жителей, а после вновь обсуждали план продвижения на рассвете. Совсем неожиданно чуткий слух уловил странные звуки, доносившиеся откуда-то издали. Он на автомате схватился за винтовку, крепко сжав её и прислушавшись. Томные завывания, режущие слух и пробуждающие что-то в душе. Что-то, что заставляло её невольно сжаться. Будто бы кто-то был обречен на вечные муки, страдал и просил о помощи, в надежде, что ему кто-то, да поможет. Тем не менее, они не поддаются на это, там уже и выходя из дома, тут же приготовившись к бою. Однако никого, помимо перепуганных жителей, говоривших о призраках и заблудших душах, готовых им отомстить, они не нашли. И это они понимали, что всё это бредни, которые так или иначе объясняются, но другим ведь этого не объяснишь. Они всё сильнее прислушивались, стараясь понять, откуда же доносятся эти звуки, по итогу дойдя до конца деревни и пробираясь сквозь полувыжженные заросли и обнаружив… магнитофон. Находиться рядом с ним было просто невыносимо, в результате чего один из сослуживцев Вана, не выдержав, пустил несколько пуль в незамысловатое устройство. Звук тут же начал искажаться, жалобно скрипя и по итогу окончательно затихнув. Все вновь осмотрелись: врага нигде не было.       Ван легко вынимает пробитую свинцом пленочную кассету, вертит её в руках. По итогу тихо хмыкает, произносит:       — Надо будет им такой же подкинуть, и желательно сломанный, искажающий звук. Или даже с ещё одним маленьким подарком. Уверен, им понравится, — с юношеских уст слетает тихий токсичный смешок, а он сам уже невольно продумывает механизм только что придуманной им конструкции.       Они явно оценят взрывающийся магнитофон с завывающими заблудшими душами.       Алекс понимает, как далеко всё зашло. Понимает, что он за столько лет не добился того, чего так хотел. Но гордость не позволяла ему признать поражение, как и лично предложить Вану сесть за стол переговоров. Наверное, именно поэтому его убеждали в их нужности кто угодно, но только не он сам. Он сам давно был бы рад сделать это, на самом деле, лишь бы это поскорее закончилось. Лишь бы он получил свои территории обратно.       Казалось, всё шло хорошо… Даже слишком хорошо. Наконец этот ад наяву закончится. Наконец у них начнется новая, действительно счастливая жизнь. Новый мир наконец будет построен.       Однако…       «Мы просто физически не сможем выполнить все эти условия»       Брат будто издевался над ним. Его наглость не знала предела, что вынудило Вана в один прекрасный момент просто покинуть зал переговоров без желания возвращаться.       Ох, как же эго Алекса было задето этим. Если Дан был просто обеспокоен тем фактом, что брат сам сорвал переговоры, то вот он понял, что хоть раз за столько лет Ван действительно должен понять, что будет, если сорвать его планы…       Ван даже не понимал, что своим импульсивным поступком подписал смертный приговор тысячам своих людей…       Улицы Ханоя за несколько мгновений превращались в руины. Жизнь вместе со временем в городе словно замирала, а он сам становился могилой для многих людей. Для тех, кто не успел спрятаться. Кто плохо спрятался или был буквально разорван в клочья. Для всех, кто оказался не в то время не в том месте. Так не могло продолжаться. Его отказ не давал права истреблять его народ. Даже несмотря на всё их сопротивление, Ван понял, что так не может больше продолжаться. Он больше не может терять своих людей, тем более даже не военных, а простых, мирных жителей. Он не должен допустить превращение столицы в руины.       Ему придется согласиться на все хотелки брата. Точнее, Алекса.       «Я готов продолжить переговоры».       Подписание мирного соглашения — что, можно сказать, таковым считалось лишь на бумаге — прошло как в тумане. Он, кажется, ещё некоторое время не мог осознать, что его главный враг наконец отступил и больше не ввяжется в эту войну.       Наконец-то дорога на Сайгон была открыта.       Люди сдавались тысячами — были готовы на всё, лишь бы остаться в живых и их больше не заставили воевать, убивать себе подобных. Или избавили бы от тягостных душевных мук и просто казнили.       Проход в город был свободен.              Только сейчас Дан осознает, что произошло. И что с ним теперь будет.       Словно очнулся после безумно долгого сна.       Ван не простит его за всё это, нет, слишком очевидно.       За такое вообще можно простить?       Метается туда-сюда, подобно раненому зверь, смерть к которому придет лишь спустя несколько часов мучений.       Он убьет его, перед этим подвергнув пыткам. Выжигая его кожу, травя газами, которым травили его самого столько лет.       Он не готов шагнуть в мучительную вечность так, а посему без колебаний рассекает тонкую кожу на руках тонким лезвием. Так будет лучше.       Он решил оставить его в живых. Хотел хотя бы просто поговорить с ним. Прояснить все недопонимания, что были между ними столько лет. Искренне не хотел отрекаться от него.       Именно поэтому его мозг даже изначально не хотел воспринимать произошедшее, когда он увидел бездыханное тело брата, лежащее ничком в луже темно-алой крови. Взгляд, полный слез, страха и ужаса, изрезанные в мясо руки с огромными, явно сделанными на эмоциях - в панике, - порезами, из которых всё ещё продолжала обильно вытекать алая жидкость. Слишком много крови. Регенерация попросту не работала.       Внутри что-то провалилось. Из него будто бы забрали частичку души, а глаза — впервые за столько лет — невольно защипало.       Это… Это не может быть правдой. Он всё ещё жив. Ещё можно что-то сделать.       Черт возьми, да что с такими порезами сделать можно?       Два противоречивых чувства буквально боролись внутри него. Из юношеских уст вырывается отчаянный крик, разносящейся далеко за пределы кабинета, а слезы стекают по щекам, тогда как взор вновь обращается на мертвого брата, а он сам сидит на коленях перед ним.       Нет, не так всё должно было закончиться. Не так!       Несколько мгновений, длиною в вечность, после которых он быстро вытирает продолжающие течь слезы, тяжело вздыхает и поджимает губы.       «Жаль, что ты сам решил так уйти... Прощай…»       Никакой записки или прощального письма… Он просто взял и ушел под страхом мучительной смерти.       Да, он умер с таким позором, но всё равно будет похоронен со всеми почестями.       Преступника хоронят как царя.       — Это ты виноват, что он умер, — с надменностью произносит, смотря в его пустые ореховые глаза, тут же наполнившиеся ненавистью и презрением.       Как же он жалок, раз так легко играет на чужом горе.       Наверное, впервые за долгое время Ван действительно взрывается, высказывая Алексу всё, что он думает о нем. Всё, что он так хотел сказать. Всё, что таилось у него в душе долгие двадцать лет. Пусть он услышит лишь чужой смех на это, но зато сбросит хотя бы один из многих душевных балластов.       Пустоту в душе перекрывали лишь мысли о светлом будущем, которое сейчас всё ещё было скрыто за тучами очередной надвигающейся войны. Теперь уже с родной сестрой.       Пусть это будет его последняя война.