Земля камней и ветра

      Сегодня Сильвер тревожился. Или, утомившись на полпути, закапризничал — с таким старым пони не поймёшь, Сильвер ведь ещё его дядю возил в школу на Горумну, а сегодня и ветер сечёт глаза, и сырость подъедает солому с крыш, как лежалый весенний снег с земли, — такое вот лето ни животным не по нраву, ни людям.       Уилл вздохнул — и сам хорош, забыл про Сильверовы гостинцы. Едва мама попросила забрать для неё ткани в лавке, только его и видели.       — Ну прости, прости, — пробормотал он. — Скоро б-будем дома.       Погладил его по холке — пони-то со дня знакомства его облюбовал, в отличие от местной родни. Видать, в паре с добрым словом и жест на него подействовал. Уилл вновь оттянул левый повод, и Сильвер двинулся быстрее под каменистый уклон.       Отсюда по всему западному берегу до болот тянулись вересковые пустоши. Совсем бесцветные в летнюю пору, лишь около воды сдавались скалам да морским птицам. Джорджи кто-то из приятелей разболтал, что это чужая земля. Чья — сказать они не могли, но всё равно чужая.       Не для людей.       Хотя Уилл ещё застал дни, когда здесь жила старуха — не на пустошах, конечно, в крайнем доме неподалёку от маяка. Видал её во дворе в своей красной шерстяной накидке и с Когтем на коленях, пока вместе с Джорджи собирал утёсник — холмы тогда зажглись жёлтым, словно дневное пристанище светляков.       Умерла старуха в начале марта. Уилл тоже пришёл провести её, да только наслушался шепотков ребят — ночью запереть двери поплотнее, зажечь огни-обманки и беречь младших, как бы старая ведьма не наведалась к одному из них в отместку за то, что у малышни впереди ещё целая жизнь.       Джорджи в тот вечер наглухо зашторил окна и укрылся до ушей. Уиллу велел спать вполглаза. Хотя ему и так сон не шёл — лежал на соседней кровати и думал, до чего странный тут народ. Вот так живёшь — ешь, спишь, справляешь нужду — может, у тебя и родные люди есть, — а после твоей гибели дети не выйдут из дома без уголька в кармане и страшатся встретить твой призрак в темноте.       А спустя неделю на остров приехал он.       И с тех пор Уилл сам не знал покоя.       Про него тоже шептались. Говорил же, что народ тут тёмный — болтали, что он умеет призывать смерть.       Уилл погладил Сильвера легонько — не то сам грелся, не то его грел. Над вереском спешил ветер, гнал тучи на Большую Землю, словно тоже знал, что делать здесь нечего. Мама говорила, что строительство мостов на архипелаге завершили в год её рождения, и Уилл только понять не мог, как все жители этого клочка ветра, камня да вереска ещё по ним не разъехались.       Люди на Леттермуллене смиренные, привыкшие к тяжёлому труду и суровым зимам. Такие рано старят — мужики хвалятся здоровьем, спьяну стуча кулаком по столу, а потом раз и всё — Эпона машет рукой во главе своей конницы.       Скоро и Сильвер станет ей прислуживать. Лишь бы трава там была не такая колючая, а земля — мягче, да и ношей не грузили. Может, обучат Сильвера летать по волнам.       Но кто-то ведь возвращался сюда.       Джорджи в тот день от безделья намылился с приятелями поглазеть, как он перекладывает солому на крыше. Вот и Уиллу пришлось пойти присмотреть за ними. Работал он без сорочки — белые плечи уже цапнул румянец — и он то и дело смахивал солому с волос и утирал пот с лица, до того солнечный день выдался. Край верёвки болтался у его крепкой сильной спины, словно экзотичная рептилия.       Полдня, точно рой мошкары, мальчишки носились вокруг него в своих обносках-сарафанах, резвя подсобить по указу, а Уилл просто глазел. Затем Роберт обернулся и, прищурившись на солнце, помахал ему.       Вот так и утратил — и сон, и аппетит, и покой.       От прогулки мельком у его дома до встречи в городе, от утра к вечеру, когда Грей шагал на работу и возвращался обратно. До расспросов.       Джорджи, словно разведчик, приносил ему россказни о Греевом детстве на Леттермуллене. Мама обмолвилась, будто слышала, что он участвовал в революции. Уилл в дядиных вещах отыскал дневниковую заметку — словно списана с юноши, что мог вырасти в курносого мужчину с проницательными зелёными глазами и жутковатым прошлым. Дядя Каллум писал, что этот юноша покидает остров, и печалился, что теперь он один и что тоже уехал бы, если бы не отец.       Уиллу лишь оставалось думать — не то местным суеверием заинтриговался, не то его ролью в революции — каждому ведь любопытно узнать правду из первых рук. А если не этим, значит…       Определиться он, в общем, не мог. Даже теперь.       Сильверовы копыта зацокали на мостовой — после сильного дождя старую дорогу всякий раз вымывало из-под грязи в ином месте, будто она сама блуждала по острову. По ней они миновали развалины. Когда-то здесь была крепость, теперь с древних времён остался лишь людской аванпост, давно отвоёванный пустошами. Ветер посвистывал в сохранившихся окнах, причитая о чём-то своём.       Если бы Уилл был младше, представлял бы себя его правителем — на острове испокон веков жили одни семьи, и кровь у них с хозяевами крепости была одна. Воображал бы, как её ночами штурмуют обитатели пустошей с бесноватым воем-воплем-свистом, а на утро стражники не досчитывались бы пары голов. Только ветер подвывал бы под сводами и похихикивал бы в вереске, словно полоумный.       Порой хотелось вместе с ним. Покричать в пустоту.       За крепостью в сторону города тянулись каменные стены. А к западу от них лежала Греева земля. Уилл вечерами поднимался на холм около дедушкиного дома и наблюдал оттуда мерцающий, как зимние звёзды, огонёк, всё думал — что Грею слышится с пустошей?       И самого нигде не видать. Уилл придержал Сильвера, чтоб не спешил, — ради чего же неслись сквозь чужую страну. На крыше чистил перья лунь, около дома седыми углями притих погасший костёр. В соседнем доме — далеко, уже за маяком — теплились окна.       Сильвер фыркнул и замер — до того резко, что Уилл качнулся вперёд.       — Ты ч-ч…       На дорогу выпрыгнул кролик. Грязно-серый, как здешние камни, и с маслянистым чёрным глазом. Пони порезвее, может, обошёл бы, а Сильвер умный — прикинул, что задавит, двинется — и зверюга лишь ему под копыта.       Среди этих пустошей одно ощущение — ветерком на затылке — кто знает, чей он компаньон. Кому доложит, что парень из города один тут шатается, да ещё и рождённый не в гэлтахте. Тронуть его себе дороже.       Кролик сидел.       — Ну уходи, — шепнул Уилл.       И поддал ему рукой — давай, мол, живее, пока ястреб не пригляделся к твоей серой шкурке.       — Прочь.       Ни с места. Только носом — вверх-вниз-вверх-вниз.       Уилл спешился. Сунул было руку в карман и отыскал уголёк с печи, чтобы спугнуть его, как на дорогу ринулась тень. Сверкнула зелёными глазами и погнала кроля по пустоши — лишь вереск дрогнул.       — Cá bhfuil…       Уилл едва сам не подпрыгнул от голоса. Развернулся и встал спиной к Сильверу, держась за повод. Так не Богу душу отдаст — прямиком Грею в руки.       Роберт шагал к нему по двору. Гостю вроде бы не удивился, давно его здесь видеть привык. Уилл указал на пустошь — и кролик, и кот среди травы исчезли.       — Ну что за животное, — вздохнул Роберт, следя за жестом, и перевёл взгляд: — Привет, Уилл. Ты ко мне?       Он улыбнулся хитровато — одними губами, — а глаза внимательные, всё равно что у ястреба.       Сжал покрепче уголёк.       — Тут был к-кроль, — ответил Уилл. — Я встал согнать. Мама в-велела забрать ткань с Горумны, а он вот. Под копыта х-хочет.       Роберт кивнул. Словно невнятного объяснения ему хватило, как учителям в местной школе, что лишь за присутствие оценки ставят — Уилл и сам-то преподавать там мог, — а казалось, Грей всё же требовательнее.       Да и говорил он не как местные. Мог бы сойти за дублинца — должно быть, маскировка въелась и теперь не соскребёшь, как в город вплелась сеть шпионов.       — Кролики застывают перед опасностью, — ответил Роберт. — Я слышал, у людей тоже бывает такое.       Бывает — вот у одного парня ноги к земле примёрзли. Как бы своей шкурки не лишиться.       — Так что, Уилл? Может, зайдёшь?       — Нет. Сп-п…       — Я собираюсь ужинать.       — Не хочу доставлять неудобств.       — Брось. Я буду рад твоей компании. — Роберт поднял подбородок, словно ведя носом по ветру. — Ещё час-полтора хорошего света. Домой ты успеешь.       И Уилл сам не заметил, как ноги сошли с тропы к нему во двор.       Сильвера они привязали в стойле. Роберт вытащил миску, насыпав ему сена, и потрепал по боку. Тот лишь бросил на них взгляд из-под седых ресниц — отблагодарил за угощение и отдых.       Уилл как гость шёл первым — встрепенулся, когда Роберт тронул его локоть, но, словно волшебной флейте, позволил ему себя вести. Шаг — два — три — дохнуло теплом печи и запахом съестного.       Насчёт ужина Роберт не обманул. Сполоснул руки в плошке и склонился над глиняным кувшином, проверяя готово ли.       — Садись, — сказал он. — Съешь порцию Когтя.       — Считаешь, он догонит к-кролика?       А следовать приглашению не спешил — осматривался. На Леттермуллене все дома, где довелось гостить, похожие. Только памятные вещички разнились — по полкам, по карманам, тайникам.       И как только тайник его дяди не нашли? Надо же. Каллум прятал свои ценности в столе, за простенькой панелью — а сколько там таилось чаяний. Уилл и не думал читать, но чем больше записей просматривал, тем сильнее верил — единственное, чего он хотел на свете, найти человека близкого по духу. Ему не хватало друга. Приятеля. Собеседника. Особенно когда Леттермуллен покинул тот неназванный курносый юноша.       Если бы дневник нашли, дедушка либо сжёг бы его, либо сам бы воспламенился, как тот домовладелец у Диккенса. Стыда бы он точно не перенёс.       У Грея в главной комнате ничего примечательного не было — лишь пара миниатюр-пейзажей на стене, но они могли принадлежать и бывшей хозяйке дома.       — Не знаю, — пробормотал Роберт. — Но точно могу сказать другое. С нами он не поделится.       — Если бы. Тут едят одну р-рыбу и эти жуткие водоросли.       — Скучаешь по Дублину?       Он поставил кувшин на стол. Уилл заглянул — картошка с морковью, — потом посмотрел на Грея. Эту историю здесь все знали, но Грей ведь уехал с острова десять лет назад. Значит, следил за новостями. Интересовался?       Им?       — Весь архипелаг гудел, когда Шерон О’Коннелли вышла замуж, — ответил Роберт на незаданный вопрос.       И вытащил из бумажной упаковки бекон — так продавали в лавке О’Брайенов, мама тоже туда ходила. Грея только тяжело представить около прилавка, просящего Энн О’Брайен отвесить фунт солонины.       Хотя раньше не подумал бы, что Роберт станет и ужином его кормить.       — К тому же, Уилл, — продолжил он, — на этих островах никто не умеет держать язык за зубами. — Роберт обернулся и постучал кончиком ножа по губе. — А многим следовало бы.       — Их бы не в-взяли в ИРА?       От Робертового взгляда повеяло холодом.       — Не взяли бы.       — Так это правда?       — Правда, конечно. Ты поэтому тут отираешься?       Уилл стоял молча — лишь пальцы за спиной сцепил. Да и внутренности словно сплелись в узел.       Роберт убрал кончик ножа от губ и перевёл, точно указку, на него.       — Хочешь знать, убил ли я кого-нибудь? — поинтересовался он. — Или лучше рассказать, как мы казнили юнионистов? Ты же слышал, что мы их вешали, да? Или привязывали за ноги и макали головой в воду, пока не вытрясем из них все секреты. — Роберт шагнул к нему. — Хочешь знать, как долго человек способен корчиться в петле? — Он протянул руку, и Уилл отступил на шаг. — Дай мне тарелки.       Схватил пару так крепко, как только мог, и отдал ему, лишь бы дрожь в пальцах спрятать.       Когда сели за стол, и есть расхотелось — даже запах горячей картошки и мяса, что полнил рот слюной, поселил холодок в желудке.       Грей сел напротив него. Сам насыпал им обоим вдоволь. К стуку ложки о глину присоединился другой — лапы глухо бухнули о скамью, и Уилл фыркнул — заставил сердце дрогнуть, ну до чего тихий зверь.       Кот облюбовал место на скамье рядом с ним и сунул нос в тарелку. Роберт протянулся через стол, отваживая — нечего, нечего есть человечье.       — Что, голодный? Кролик попался резвый, как отряд партизан?       Коготь нехотя переставил лапы. Роберт вытащил ему миску с рубленой рыбой, подвинул ближе, и кот — так уж и быть — взялся за свою еду. Уилл поднял руку.       — М-можно погладить?       — Не знаю. У него спроси.       Уилл положил ладонь коту на холку — Коготь насторожился, но лишь принялся есть быстрее.       — Это же его дом, — сказал Роберт. — Когда я приехал, от него кожа да кости остались, половины усов не было. Теперь вон какой. Да, морда? — Роберт наклонился к нему. — Только приходится вынимать мусор у него изо рта. Ест всё, что жуётся.       Он улыбался — теперь без уловок и ястребиного взгляда, — и Уилл понял, что Грей, должно быть, несколько старше, чем ему показалось вначале. На Леттермуллене у всех мужчин, что работают в море, кожа плохая — от ветра и солнца, — а у иных просто от пьянства. Грей провёл на куррахе всего одно лето, да и в пабе его не видели, пока заработал лишь красивый загар.       Ну хоть в отцы не годился. И на том спасибо.       Коготь замурчал тихонько. Уилл ещё разок погладил его между ушей и оставил в покое — пожалуй, на Леттермуллене и это тоже редкая черта.       — Ты ему нравишься, — заметил Роберт.       — Я умею л-ладить с животными.       — М-м. — Покрутил рукой, показывая расцарапанное запястье.       Уилл усмехнулся — ну так в любой зверюге есть что-то дикое. А этому ещё и кличку нужно оправдывать.       — Посмотри на него. — Роберт качнул головой. — Делает вид, что не понимает нас. An ea? — и объяснил: — Бабушка говорила только на ирландском. Как думаешь, он притворяется?       Да не, ишь а или как там учили.       Мама рассказывала, что английский просочился на острова по мостам с Большой Земли. Распространился тут быстро, словно зараза. Вот только Уилл, кажется, единственный не знал ирландского. Даже Джорджи чаще на гэльском лепетал. И дедушка всякий раз давал понять, каких неудобств ему стоило говорить на английском ради одного щенка, словно у него в гостях сам Оливер Кромвель.       Пожалуй, чутка легче задышалось от того, что Роберт не упрекал его языком — как человек, в действительности сделавший что-то для свободы этой страны.       Уилл принялся есть, пока еда не остыла. И аппетит возвращался понемногу — от горячей пищи или от компании холодок в желудке присмирел.       — Если ты хочешь знать, это было больше похоже на театр, — сказал Роберт. — Моя служба.       — М?       — Ну смотри. Притворяешься местным. Встречаешься с людьми по городу, расспрашиваешь их — кого видели, что слышали. Потом ещё попробуй понять, лгут они тебе или нет. И надейся, что из тебя не сделают решето в каком-нибудь поганом застенке. — Он прищёлкнул языком. — Театральщина. Только стреляют по-настоящему.       Не успел прожевать, как Роберт его опередил.       — Всё ещё интересно, убил ли я кого-нибудь? — Он поднял бровь. — Даже если мне приходилось стрелять, у меня почти никогда не было патронов.       — Но это же б-было не зря?       Роберт пожал плечами.       — Сначала — да, пока мы с англичанами цапались. А потом… Не знаю. Интересно только, кто всем разболтал. — Он поглядел на Когтя. — Ты?       Коготь едва повёл ухом — чавкал себе и тихонько урчал под нос. Не он, видимо.       — Ты рад, что в-вернулся?       — А ты рад, что приехал сюда?       В ответ Уилл лишь фыркнул.       — Да-а, я понимаю. Мне здесь тоже было скучно, — усмехнулся Роберт. — Я только жалею, что не навестил её раньше. Думал, у меня ещё будет время. Все, наверное, так думают.       Голос не дрогнул, а Уилл всё равно в нём тоску уловил. Словно Роберт наказывал себя этим одиночеством — может, за то, что с бабушкой не свиделся, может, за что-то ещё, что произошло на Большой Земле, или за что-то случившееся здесь. Но он не казался ему человеком, который хотел быть один.       — А т-теперь?       — Теперь схожу с ума от тишины.       — Просто не бываешь в пабе.       — Не совсем моя компания. Если ты… — Роберт прищурился. — Ты, наверное, не догадываешься, о чём я, да?       Прав — Уилл нахмурился.       У людей здесь не шибко широкий кругозор, дальше моря всё равно не посмотришь, хотя народ радушный и всегда готовый подсобить. Некоторых разве что власть портит. Или просто в нём дело — в приезжем.       Джордж вот семейные обеды у дедушки любил. Но он-то родился на Леттермуллене, он был своим.       Не совсем моя компания.       Роберт сказал ему — буду рад твоей компании.       Он сказал твоей.       — По правде говоря, я не знаю, что делать с Когтем, — добавил Роберт.       — А что с ним?       — Кто будет заботиться о нём, когда я уеду?       Придумает что-нибудь. С такими поводами тут надолго не остаются — уж крысолов в хозяйстве всякому нужен, за Когтем-то присмотрят.       А что насчёт него?       Уилл опустил взгляд, ковыряя ложкой в тарелке. Словно примерил на себя дядины записи и те предсказали ему грядущую жизнь.       Какой пустой она станет без Грея — продуваемая сырым ветром, — с весны его держала на плаву лишь мысль, что он в свободную минуту заглянет сюда или увидит Роберта в городе — а вдруг найдёт повод обменяться с ним парой слов? Почему это так важно и что ему это даёт — этого Уилл не знал. Но в такие дни ему даже спалось лучше.       Этот разговор он теперь будет неделями перед сном вспоминать, перебирать в уме слова и интонации, искать в них подтексты — и не нужно никаких сновидческих снадобий.       — Так что? Ты доволен? — спросил Роберт. — Или ты хотел узнать что-то другое?       Уилл ковырнул картошку, не поднимая взгляда, и повёл плечами.       — Так причина всё-таки е-есть, — протянул Роберт. — Ну же. Рассказывай.       — Да это… — запнулся Уилл. — Чушь. Сказки.       — Сказки?       Махнул рукой в ответ. И Роберт подался к нему.       — У меня есть предложение, — произнёс он. — Ты расскажешь мне, что у тебя на уме. Я расскажу, что у меня. Секрет за секрет. Идёт?       Причина глупая, а если не глупая — детская. Роберт усадил его за свой стол и говорил с ним на равных. Теперь лишиться этого из-за любопытства к суевериям? Уилл помедлил.       Коготь стал вылизываться рядом с ним — чёрная шерсть лоснилась от печи и белые лапы пригревались. Чудился смирным и домашним, правда люди ведь приручили зверей, чтобы те не могли без человека выжить. Да и друг дружку тоже. До чего странно было бы, если бы в мире сложился иной строй и вот, скажем, не было бы браков или государств.       Надо же, мятежник выискался. В настоящие солдаты его бы не взяли пока, а вот в партизаны — может быть, может быть. Родители всегда говорили, что хитростью своего добьётся.       Может, и теперь похитрить стоит? Лучший способ узнать ответ — не задавать вопрос, быстрее сами всё расскажут. Порой завидовал священнику, что слушал исповеди, — знавал все местные грешки и тайны.       А если Роберт его обманет? Или разозлится? Не зря говорят, что любопытство сгубило кота. Всё-таки Роберт здесь мастер тумана и вуали. Сам хитростями выпрашивал у родителей гвоздичные камушки или прокатиться на пони в Феникс-парке. Роберт своими хитростями изводил чёрно-пегих. Мало ли, что у него в котелке после четырёх лет стрельбы и оглядываний через плечо.       Коготь спрыгнул на пол. Лапа — вторая — лапа — четвёртая — так только хвост мелькнул около двери и пустая миска людям осталась.       Что ж, одним свидетелем его позора меньше.       — Я хотел сп-просить кое-что.       — Ну так спрашивай, — ответил Роберт. — Я тебя слушаю.       — Я хотел спросить про в-видения. И про… — Уилл понизил голос. — И про смерть.       Роберт поглядел на него, нахмурившись, а затем вдруг прыснул. Прикрыл рот кулаком и заморгал, гоня со смеху слёзы.       — Что? — смутился Уилл.       — Я не… — Он кашлянул, потирая шею ладонью. — Тут что, ещё говорят об этом? Неужели за столько лет больше нечего обсудить? Я думал, мы дали им новый повод.       Уилл набрал в рот суховатой картошки и дёрнул плечами — а щёки-то горели. Даже показалось, что Роберт слегка пьян — люди на Леттермуллене сдержанные, пока не дотянутся до стакана виски, — но глаза-стёклышки исчезли, стоило Роберту проморгать слёзы. Осталась зелень холмов под закатным солнцем.       На таких лежишь, пока ветер перебирает тебе волосы, словно мягкую траву.       А если не ветер — если это будут руки чьи-то?       — Так что, значит, это неправда? — спросил Уилл.       — Смотря во что ты веришь. Если ты веришь в предсказания, правда, конечно.       Может, поверил бы. Сам перед сном, бывало, читал свою коротенькую молитву — но здесь будто разные боги задействованы, и одних люди на островах носили внутри с древних времён, а другим лишь недавно попали в подданство.       — А какая р-разница, во что я верю? — ответил Уилл. — Что т-тогда произошло на самом деле?       Роберт покачал головой.       — Сначала ты. Это же твой секрет. Почему тебе это интересно?       Тревога хлынула вновь. Ёрзал, словно в костлявую задницу впилась скамья. Хорошо, хоть Роберт не видел, как он ковырял ногтями щербатый край.       Под Робертовым взглядом хотелось уменьшиться до самой мелкой мошки на Леттермуллене. Хотелось исчезнуть в воздухе — наблюдать за ним, норовя коснуться и проклиная свои бесплотные руки. Человеку с такими глазами не нужны ни пытки, ни ружья. С ним и так будут считаться.       Может, поэтому он не был женат — ни одной даме не понравится, чтобы смотрели лишь на её спутника. Да и глядеть на Роберта, словно на солнце, больно.       И всё же Уилл не мог отвести от него взгляд.       Хотя, может…       Может, так с Робертом у него только?       — Я т-тоже кое-что увидел.       Роберт сложил локти на столе и опёрся подбородком о ладонь.       — Я р-рыбачил на озере, — сказал Уилл. — Мне показалось, что я вижу телегу м-мистера О’Коннелли на мосту.       — Твоего дедушки?       Уилл кивнул. А выдумки полились резвее, стоило одну озвучить.       — Его л-лошадь встала на дыбы на выезде с Ферниша. Потом вдруг сорвалась к камням. Телега перевернулась в воду, и он остался под ней.       — Так тоже бывает, — хмыкнул Роберт. — Я задам тебе только один вопрос.       — Какой?       Роберт подозвал его свободной рукой — ближе, чуть ближе ко мне. Уилл наклонился.       — Ты этого боишься? — прошептал он и опустил голову ещё ниже. — Или ты этого хочешь?       — Нет! — Уилл отшатнулся. — Н-нет, конечно.       Лавка громыхнула по полу. К щекам прилил жар — никакими хитростями теперь дрянное актёрство не скроешь.       — Да можешь не объяснять мне, — Роберт усмехнулся. — Я помню местные правила. Уверен, он разрешил твоей матери выйти замуж за чужака, только потому что хотел с него что-то поиметь. Твой отец был…       — Инженером.       — И он… — Роберт качнул рукой, и вопрос слетел с губ без слов.       — Умер под завалом. На стро-роительстве тоннеля.       — Соболезную. Правда.       Уилл лишь кивнул его ободряющей улыбке и тёплым лучикам в глазах — какие вдруг озарили комнату и какие ещё долгую зиму им не видать на этом острове.       Он скучал по папе, эта тоска ведь никуда не девается, но с тех пор прошло много времени — как-то научился жить без отца. Да и без матери, если уж совсем честно.       Когда умер отец, она ждала Джорджи. И в Дублине стало неспокойно. Сама уехала на Леттермуллен к родне, а его забрали отцовские родители в глушь неподалёку от города. Страшно обижался, что мама всё слала ему обещания вернуться, снять им троим жильё, познакомить с братом, — вот только ничего, кроме слов. Теперь-то он понял.       Понял и другое — дедушка заставил её притащить старшего щенка домой. Так и звал щенком, стоило ему перечить — часто, значит.       Родители отца тоже бывали строгими. Особенно когда ленился на учёбе или со скуки причитал, вот бы в Дублин погулять и глянуть матч — а до чего весело будет попасть под пули, станешь рыться в кармане, подумают, что вынул револьвер, и примут за террориста ИРА, даром что пацан ещё — но они были добрые. Хотя бы каждый съеденный за их счёт кусок хлеба ему не припоминали.       — Он едва не рехнулся, когда умер его сын, да? — спросил Роберт. — О’Коннелли.       — Ты знал Каллума?       — Мы были детьми вместе. Он на пару лет меня младше. Хороший парень.       Отчего-то эти слова, когда их произнёс Грей, его немного утешили. У Каллума О’Коннелли была одна из двух жилок, что наследовались в их семье, — чрезмерной практичности и таланта к хитросплетениям и слову. Мама всю жизнь силилась извести практичность, а Уилл веялся по ветру — сам порой, урвав лишнюю страницу для рукописей, заигрывал со словами.       Перечитывал стихи дяди Каллума на прогулках, пряча по карманам пальто. Каллум даже погиб смертью поэта — помогал тушить пожар соседям и подхватил воспаление лёгких.       Мама по нему тосковала. И Уилл, хотя даже не знал его, словно это единственный человек здесь, с которым он ощутил истинное кровное родство.       Кажется, Роберт тоже скучал.       Только дедушка о Каллуме не обмолвился ни словом — вряд ли он после смерти сына с ума сходил. Для него люди — всё равно что головы скота. Маму уважали и любили в Дублине, а здесь она ему слова сказать не может. Всё равно что собственность, держит в клетке, разве что не хлещет за провинность — одними упрёками похуже хлыста.       — Он… Шпыняет её, — выдавил Уилл.       — Кого? — переспросил Роберт.       — Маму. В-винит, что она уехала. Говорит, д-даже Бог видит, что этому браку не суждено было случиться. Придумывает ей р-работу потяжелее. Запугивает, что отберёт у неё Джорджи.       — Интересно, как?       — Да как? Позовёт д-доктора, тот скажет, что она истеричка. А он б-ближайший родственник, возьмёт опеку.       — И он не в восторге от тебя, — догадался Роберт. — Я прав?       Об этом тоже, выходит, знал. Многому научился на Большой Земле — или, может, у него вот такая жилка. Он умел слушать и умел наблюдать, а эти навыки вместе с глазами и ушами не каждому даны.       — Не в восторге, — подтвердил Уилл.       Роберт кивнул.       — Тебе, наверное, будет сложно их понять. Эти люди немного…       — Да всё я понимаю.       — Они считают, что ребёнка должны крестить здесь, на островах, — ответил Роберт. — Иначе нельзя сказать, верно прошёл обряд или нет.       Уилл поднял бровь. Церкви в Дублине уж наверняка не хуже местных.       — Так п-поэтому он заладил… — он фыркнул. — Сначала хотел устроить мне женитьбу. А теперь заладил, что я д-должен стать священником.       — Я бы выбрал жениться, — хохотнул Роберт.       — Ну спасибо.       — Если, конечно, ты не хочешь стать духовником.       — А… — Уилл махнул рукой.       — Девчонку видел? Красивая?       Видел-видел — старшую Маршей. Красивая. Очень. Рыжины её на острове чутка сторонились, мол, это ведьмовская кровь, но у его отца тоже были волосы цвета зимних закатов и пламени. Сам жалел, что оттенок в наследство не получил. Ему бы пошло. Только на солнце — если подставить прядь к глазам — переливались искры.       Как и у Грея.       — Да это неважно, — ответил Уилл. — Я х-хочу, чтоб как у родителей.       — А как у них было?       У Роберта словно загорелись глаза.       — Ну они, — он улыбнулся, — л-любили друг друга. Папа никогда не возвращался домой с пустыми руками. Приносил маме хоть цветок в петлице, если ничего больше не было. Мама на него смотрела так, п-понимаешь…       Он опустил взгляд — ну ты понимаешь. На тебя наверняка многие так смотрят, да и не только девушки.       Вот и…       Вот и.       — Мне т-тяжело видеть, какая она с-сейчас, — пробормотал Уилл. — Я же знаю, что она ради Джорджи, ради нас старается. Но её здесь не любят.       Сыновья любили, правда пока от этого толку чуть.       Роберт вздохнул. Выглянул в окно, и Уилл бросил взгляд следом за ним — ветер разыгрался вдали на волнах. Хотя бы Сильвера, пока тот под крышей, не потревожит.       — Я не верю в предсказания, — заговорил Роберт. — Раз мы с тобой с этого начали. Думаю, у каждого ребёнка бывают страхи о семье. Просто мы о них забываем. Ну а мои, так уж вышло, сбылись.       — Но ты знал, как они умрут.       — Они собирали ламинарию. Отец всегда говорил мне быть осторожным у воды. Дальше сам догадайся.       — Ты и-извини, если я лишнее…       — Они меня любили, — перебил Роберт. — Люди напридумывали потом, что я их боялся. Им лишь бы почесать языки. Но они меня любили. Это правда.       В уголке глаза Уилл вновь заметил улыбку.       — Я вспомнил сейчас. Мама шутила, что за нашим домом присматривают русалки. Якобы им кажется, что я с ними в родстве. Говорила, я плаваю, как тюлень, — лучше всех на архипелаге. — Он отвернулся от окна. — Спасибо, Уилл. Я не думал об этом много лет.       Уилл и сам улыбнулся.       Холодок в груди совсем сник — когда узнаёшь, что кем-то дорожили, всегда ведь легче.       И когда узнаёшь, что этот человек сам кем-то дорожил. Порой кажется, что и сердцами, и душами люди тоже распоряжаться не умеют. Позволяют им загрубеть.       — Твоя мама просила, чтобы ты сделал, как он хочет?       — Да нет, но… — Уилл понизил голос. — Он же ей ж-жизни не даст.       — Сопротивляться всегда сложно.       А тон куда красноречивее слов. С намёком, вот только не для его матери — нечего, мол, такому взрослому юноше перекладывать свои решения на женщину.       — Да я понимаю.       — Если пойдёшь у него на поводу, твоя мама счастливее не станет, — добавил Роберт. — Но если не хочешь надевать колоратку, постоять за себя придётся. — Он наклонился к нему через стол. — Просто так твой дедушка никуда не денется. Богатые старые мудаки — самый живучий сорт мудаков.       Щёки наверняка вновь зарделись — Уилл коснулся прохладной рукой, чтобы остудить.       Роберт произнёс дурное слово. Наверное, и за то, что слышал его, нужно будет отчитаться перед Господом — словечко-то очень грязное, ещё и сказано о старом человеке.       Только Роберт ни каяться, ни вымывать рот не спешил. В единственной на Леттермуллене церкви Уилл его ни разу не видел. Да и в церкви на Горумне тоже. Может, епархию сменил. А может, знал, что никакие грехи ему уже не замолить.       Он ведь не сказал, что никого не убивал-не пытал-не расстреливал. Он сказал, что, если ему приходилось стрелять, у него почти никогда не было патронов.       Почти никогда.       Дурное словцо он произнёс дважды.       И Уиллу почему-то тоже в два раза легче сделалось.       Он вдруг рассмеялся — свободно и легко, словно веря, что смех подхватит ветер, и тот зацепится за крыло птицы, а она переправит его домой — к дублинским паркам и любимым улицам. И к дому, где прошло его детство, и к мостам, что построил его отец и что прослужат людям ещё сотни лет.       — Ты когда-нибудь видел лайнеры? — спросил Роберт. — Трансатлантические, я имею в виду.       — Н-нет вроде бы.       — Я когда-то работал на верфи в Белфасте. В основном работа по дереву. Когда тоскую, вспоминаю о них. Не верится, что люди могут сделать что-то такое. Огромное. — Роберт вновь повернулся к окну и подпёр подбородок ладонью. — Правда сразу начинаю скучать по деревьям.       — Надеюсь, это не твоя тайна, — усмехнулся Уилл. — Я р-рассчитывал на что-то поинтереснее.       Роберт покосился на него. И теперь у глаз не теснилось ни морщинки от усмешки.       — Думаю, всё-таки поинтереснее.       — Тогда…       — Только помни, — ответил Роберт, — мы с тобой обсуждали гибель самого влиятельного человека на архипелаге. Я жду, что ты отнесёшься к моему секрету так же, как я отнёсся к твоему.       С этим он не шутил — Уилл ни притворства, ни ехидства не заметил.       А сам готов услышать секреты, что рассказывают с таким лицом?       Он поднял руку и коснулся губ — запечатал обещание, словно сургучом письмо, крестиком на груди. Роберт встал из-за стола и мотнул головой — пойдём, пойдём со мной. Сердце от такого вроде бы не должно колотиться, а у него, будто предатель, быстрее забилось — уж не ему теперь советы о сердцах раздавать.       Ноги сами несли следом за Робертом. Может, русалки не зря к нему приглядывались, словно одна из них в самом деле принесла своего ребёнка в чужую колыбель. Говорят ведь, что человек не способен противиться зову девы или юноши из моря. Вот и Уилл шёл — за мужчиной в его спальню.       Спальня Грея тоже не отличалась от той, что он делил с Джорджи. Только безделушек меньше и кровать одна, на какой ему наверняка приходилось спать, согнув колени. Весь остров ест одно и то же, живёт одинаково, одинаково одевается — посмел привезти сюда свой нрав.       Ещё и чужую фамилию.       Джорджа крестили как О’Коннелли. Чтобы отыскать свою, придётся проехать много миль — коснуться таблички с именем Зака Денбро, что установили в честь отца на въезде в тот чёртов тоннель.       Или на его надгробии.       — Садись, — Роберт жестом пригласил на кровать.       Повернулся к письменному столу с безыскусным набором — чернила, пресс-папье да стопка бумаг, — рядышком теснились пара десятков книг. Роберт пролистал одну, перебирая пальцами. Выловил, словно из моря, фотографию и кинул Уиллу на колени.       Сдвинул ноги, чтобы поймать.       Снимок с заломом и мятыми углами — будто из чьего-то кармана у самого сердца. Такие достают поглядеть, когда на душе совсем чёрно, и — пускай стесняются потом — обмакивают порой пальцами, влажными от слёз.       Уилл поднял взгляд на Роберта. Тот стоял, сложив руки на груди.       — Кто это?       — Мы встретились на службе. — Роберт почесал запястье. — Если можно это так назвать. Работали вместе какое-то время.       Уилл вновь глянул на снимок — сам поглаживал пальцем надорванный край.       Одного человека на фотографии он, конечно, узнал. Почти не изменился, даже взгляд знакомый перенёсся через кадр. Другой парень обнял Грея за плечи. И ещё третий.       Они все были обнажены по пояс, и один паренёк — едва старше самого, лет восемнадцать не больше — положил руку Грею на грудь. Улыбался, глядя снизу вверх — и Уилл бы — ох! и он бы — он бы тоже ему улыбался, если бы мог так…       Коснуться.       — Вы дружили?       Кровать просела — Грей устроился рядом с ним. Бедро к бедру и почти колено к колену, если бы ростом так не разнились. Роберт и на снимке был самым высоким.       — Не только. Мы были вместе… — ответил Роберт. — В разных смыслах.       Фотография будто ожгла пальцы, а отпустить её никак не мог, словно приклеилась к рукам. И взгляд к ней намертво прилип.       И взгляд на снимке — этого парня, что держит руку у него на груди — он узнавал. Разорвать бы его. Чтоб нигде этого кадра не было, чтобы само воспоминание исчезло. Надо же как закололось, точно босыми ногами по стерне. Может, и пулями так же ранит.       До чего больно колет завистью.       — Втроём?       — Нет, конечно, — усмехнулся Роберт.       На миг его глаза встретил. И красные щёки наверняка не смог скрыть, и как постукивал башмаком об пол, и как снимок не выпускал.       Он ведь не шутил над ним?       За такой секрет и свою выдумку отдать не жалко. Он бы и больше дал — порочных мыслей — отдал бы Роберту что-нибудь настоящее.       Разыгравшееся воображение — что они делали до этого снимка? — а после? — с кем из них? — как они любили друг друга? — как они друг друга касались? — где? Все, все подробности, чтобы ранили посильнее.       — Где они те-теперь? — выговорил Уилл.       — Один в Шинн Фейн. Занят новым государственным устройством. — Роберт указал на мужчину, что закинул руку ему на плечи, и перевёл, проскочив своё изображение, на юношу. — Второй мёртв.       — Как?       — Казнили в тюрьме.       — А почему ты не с…       Запнулся вовремя, только Грей всё равно заметил. Наклонился к нему ближе, едва не чиркнув носом об нос.       — Не с которым из них? — поинтересовался он, а на вопрос свой ответил сам: — Меня тоже арестовали. Но полагаю, нужно благодарить одного влиятельного друга. — Он постучал по фотографии, и ладони под ней дрогнули. — Бывшего, правда.       — А п-почему не Шинн Фейн?       — Помимо очевидного? Для политики я не создан. Слишком много возни.       — Но здесь тишь.       — Можно вволю подумать.       Зацепил колким взглядом, словно жучка в коллекцию. Его лицо рядом совсем — Уилл ощутил дыхание на губах — сомкнул их, чтобы распробовать языком.       Сам весь вечер держал Роберта такими же взглядами. Если бы только знал, как сердце заколотилось.       Роберт забрал фотографию — едва задел пальцы, и Уилл сложил руки, словно испуганные крольчата прижались друг к другу. А Греева ладонь вернулась — теперь на его колено. И губы ближе, пока лицо не расплывётся, как в мутном крашеном стёклышке.       Воображение — по ветру вертлявой птицей, что весной ищет себе пару. Они могли бы всё то же самое делать. У него ведь всё то же, что и у других парней, — если они нравились Роберту, значит, и он мог понравиться.       Бедро тянуло, как бывает перед болючим уколом, а Роберт поглаживал — будто обещая, что спугнёт его страхи.       — И компания приятная, — добавил он.       Уилл облизнул губы.       — Т-ты…       — Думаешь, я не вижу, как ты выглядываешь меня везде? — заговорил тише. — Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь?       Ресницы дрогнули — на его губы и обратно. Гладил-дразнил пальцем по ладони, а самому не хватало смелости — лишь мизинцем коснулся его руки.       — Я не хочу красть твой первый поцелуй, — сказал Роберт и шепнул на ухо: — Но я могу тебе его подарить.       Ну до чего дурной тон — отказываться от подарков.       У Роберта губы тёплые — теплее, чем представлял, — и мягкие — мягче-мягче, чем представлял. Язык, что разведчик, проскользнул в рот.       Такой выманит у тебя все тайны, не заметишь, ещё благодарен останешься.       Прощупывал бедро между сомкнутых ног — грезил же, мечтал, чтоб как взрослые — чтобы как у родителей. Только как так вышло, что Беверли Марш целовать ему не хотелось, а Грея вот?       Целовал. Забрал бы всё, что ему предложит. Сколько бы ни было дурных словечек и секретов за секреты. Роберту уж точно не из-за сквернословия на исповедях переживать. Да и сам не найдёт отговорок, чтобы объясниться.       Только, как Каллум, писать об этом. Чем занимался на Большой Земле — Уилл поверить не мог, что он делал с теми мужчинами. Но ещё как хотел.       Хотел поверить его чернилам. Или просто того же.       Роберт ослабил ремень. Скользнул рукой — не то остановить, не то помочь ему.       — Не переживай, — шепнул он. — Я видел больше членов, чем честных землевладельцев.       — Сколько? — поддразнил Уилл.       — Пока и тех, и других недостаточно.       — А если нас ув-видят?       — Когтю всё равно. А больше здесь никого нет.       Уилл поцеловал смелее — словно если сейчас гром и молния испепелит на месте, ни о чём не жалеть. Распробовать его глубже-мокрее языком, точно они обитатели пустоши, которые служат иным законам и которым здесь всё можно.       Гладил Роберта по спине, где ещё не стыдно было коснуться. Руку задержал у плеча, когда приспустил ему брюки, — надо же за что-то держаться. Говорят, на таких плечах строятся революции — ох, знали бы они       занят новым государственным устройством       неужели они об этом знали?       — Трогаешь себя здесь? — прошептал Грей в ухо.       И касался его там — член-то ему отвечал и так, сам лишь мычал признания в губы.       Трогал — бывало.       — Думаешь обо мне?       Словно и в мысли его пролез — раньше боялся, а теперь никуда не денется, теперь будет думать дни и ночи напролёт.       Должен был остановить хоть сейчас, хоть миг спустя ещё не поздно будет.       А хотел только, чтобы как у тех парней с фото — вместе, в разных смыслах. Кажется, ещё когда прочёл ту заметку в дневнике — когда ещё вживую Роберта не видел.       Представлял его большие горячие руки на своем члене — как они теперь двигались.       — Рассказать, как ещё можно?       Выдохнул да да.       — Скажи.       — Да. П-пожалуйста.       Роберт тронул глубже — коснулся мошонки, поглаживал-обхватывал целиком. Давал извиваться, хмыкать-мычать-выть ему в плечо.       — Я тебя везде зацелую, — бормотал. — И там тоже…       Одним пальцем дальше, к дырке — дёрнулся и прижал Роберта к себе.       — Знаешь, что мы можем сделать?       Он знал — всё знал — он читал в дневниках не то воспоминания, не то фантазии. Если бы видел себя со стороны, до чего бы стыдно стало. Упрашивал — сделаешь? сделаешь? — со всем срамом наружу из брюк, пока Роберт его держал — и гладил — и обещал ему на ухо всего везде зацелую.       Пора собирать вещички да отправляться в Монто. Или даже там публичные девицы под мужиками так не стонут? Не просят — то самое.       Боялся, что ради этого он сюда и ходил. Чтобы с мужчиной, с парнем, юношей.       С Робертом.       Зря переживал — плавился — тёк под его руками, будто переспелый фрукт под солнцем, если на него надавить.       — П-прости, — пробормотал Уилл, спохватившись. — Прости, п-пожалуйста.       — Всё хорошо. Чего ещё я, по-твоему, хотел?       Дёрнул платок из кармана и вытер малафью с рук. Помог и ему привести себя в порядок, чтобы ни следа дома не заметили.       — Всё хорошо, — повторил Роберт.       Уилл лишь обмяк в его руках — взглянуть боялся или совсем растаять. И Роберт тоже его обнял. Следующий поцелуй подарил в макушку. Не надеялся даже, словно после ласк и своих грязных придыханий не мог больше ждать тепла, но ничего не пришлось выпрашивать — обнимал его Роберт с той же нежностью, с каким пылом выманивал желания.       Может, и ему этого хотелось. Спустя четыре года стрельбы и оглядываний через плечо, и казней, и арестов — хотел кого-то, кто ладит со всякими созданиями, даже с одичалыми жителями пустошей.       Когда открыл глаза, собственные руки на его спине белели в сумерках.       Уилл вскочил.       — Что такое? — Роберт поднял взгляд.       — Темно уже.       Брюки, рубашку, жилетку поправил, вытер наспех ладонями — точно не заметят? А вдруг в нём изменилось что-то?       Выбежал в главную комнату и там уткнулся в Когтя. Осуждал их всё-таки. Разболтал бы всему острову, если бы умел говорить.       Да нет, Когтю-то что? Обошёл его и кинулся к двери.       — Уилл, — окликнул Роберт.       Замер вновь — обернуться тяжело, будто воздух сгустился сиропом. А когда смог, от взгляда вдруг стало легче и светлее на душе — ведь вся приязнь в нём предназначалась ему.       — Он просто боится смерти, — сказал Роберт.       — М? О’Коннелли?       — Именно.       — Но он же живучий, — напомнил Уилл.       — Но он не будет жить вечно. И его это грызёт. Такие люди пойдут на всё, лишь бы с ними считались даже после смерти. — Он помотал головой. — У него нет над тобой власти, Билли. У него и над собой-то её нет.       Уилл лишь кивнул и коротко улыбнулся.       Роберт улыбнулся в ответ.       — Приходи ко мне, если хочешь. И если сам не боишься.       Приду — с языка не сорвалось.       Он захлопнул дверь. Выбежал из дома к сумеркам и ветру, наперегонки с подступающей тьмой.

***

      На следующее утро Леттермуллен затянуло туманом.       Для таких дней тут тоже есть суеверия. Говорят, за путниками во мгле присматривают фэйри — стерегут огонь в фонарях да следят, чтобы перед людьми не путались тропы. А когда доберёшься домой, оставь им в благодарность сахар на кончике ножа и плошку с виски, ну и не тревожь, если спьяну расшалятся. Только на утро, ступая в траве, гляди под ноги.       Уилл и сам мазал пальцы об уголёк, прежде чем выйти на улицу. Шею покалывало от мыслишек, что это некая кара для него, но туманы ведь не редкость на островах, даже такие густые и солёные, словно хлебнул прямиком из моря.       За туманом хотя бы не видно, сколько здесь пустоши.       Да и внутри него пустота, которую делил с погибшим родственником, как будто исчезла.       Что ж, если он заслуживал тюрьмы и порицания, значит, все этого заслуживали. То, что у него было в душе, видел и в книгах, и на спектаклях в «Эмпайр-пэлас», и даже у матери с отцом. Почему он должен стыдиться?       Уголёк Уилл запустил в сторону вереска, а сам пошёл кормить животных.       Он почти закончил, остались лишь куры, что зябли и хохлились, будто в обиде на погоду, как за дверью мелькнули огни. Пара человек направлялись в сторону Ферниша. Уилл щедро сыпнул зерна, чтобы подбодрить бедняг, и, отряхнув руки, вышел на улицу.       Словил по пути Рошин, мамину подругу.       — Господин О’Коннелли, — ответила она.       — Что случилось? Он…       С губ едва не сорвалось — он умер? Но Рошин уже двинулась к остальным.       Перед мостом, что вёл в густой туман — вёл на другой остров, если доверяешь мостам в такую погоду, — собрались пара дюжин человек. Уилл встал на носки.       О’Коннелли — дедушкой звал его лишь через силу, да и тому претило — говорил с констеблем. С телеги полицейского фонарь бросал зарево на лица. А двуколки О’Коннелли нигде не видать. Этот человек не то что на другой остров — он в соседний дом пешком идти не станет.       Говорят, когда-то на всём архипелаге у него единственного имелась лошадь. Вот уж кто точно скучал по былым денькам. Ещё чего выдумали — лучше жить и меньше гнуть спины. Нет ругательства дурнее, чем общественное благосостояние.       Уилл повернулся — заметил мужчин, что работали на дедовых куррахах. Туман наградил рыбаков выходным, и от них уже здорово попахивало виски. Значит, языки разболтались, что портки без ремня.       — Что произошло?       Мелькнула борода Нила О’Брайена.       — Старик О’Коннелли посеял свою лошадь.       Незнакомый голос:       — Плутал тут один, бормотал, будто ему виделось что-то в тумане. Человек и горящий знак. Так и нашли его.       — Коня след простыл.       — Со мной тоже бывает, — вклинился О’Брайен. — Клянусь. Когда перекину пинту-другую, я такое вижу.       Захрипели смешки.       — А вы на что уставились? — рявкнул констебль. — Идите по домам.       — О знаке ждём рассказа, — хохотнул кто-то.       Полицейский махнул рукой — а ну!       Несколько человек ушли. Остальные остались, хотя иные из этих людей работали на старика. Уилл таких речей на острове ещё не слышал. Дома ему едва ли не руки целовали — страшились посмотреть не так.       Уилл вытянулся вновь, чтобы взглянуть на О’Коннелли, и тот вдруг почудился ему напуганным. Не видением и уж точно не потерей лошади — он-то был человеком практичным и в потустороннее верил уж всяко после мирских вещей — напуганный тем, как на него глядели, и тем, что констебль ничего не мог с этими людьми сделать.       Просто старик в хорошем костюме. Не в силах поверить, что мир изменился. И ему до смерти страшно, что взрослый сын Шерон Денбро не спешит плясать под его дудку.       Эту мысль Уилл придержал. Повертел её и так и этак да и спрятал себе в усмешку. Надо же, раньше подумать не мог — старик в самом деле его боится.       Уилл отступил на пару шагов и порыскал среди зрителей — заметил макушку, что высилась над остальными. Роберту бы пригибаться от туманов и беречь голову, до чего плотные здесь бывают.       Он стоял, сложив руки на груди и отвернувшись в сторону, — старик, видать, его не особенно заботил. Словно он сам призвал туман и теперь своим маревом любовался. К тому же Уилл мог прикинуть, что за видение — театральщина — всполошило гнедую О’Коннелли и какой знак могло ему дать.       Уилл помахал — так, чтобы заметил лишь он. Встретил среди хмурого дня лучи его хитроватой косой улыбки — с ней же Роберт подмигнул ему.       И Уилл подмигнул в ответ.       Едва спадёт туман, у него появятся важные дела — придётся улизнуть из дома.