«Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвёртую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины». Суламифь. Александр Куприн Июль. 1095 год. Франция. Прованс.
Солнце ворвалось в комнату незваным гостем, герольдом раннего утра и предвестником тёплого дня. Хрустальная ваза с белыми лилиями, окаймлёнными кольцом пушистой лаванды, служила ярким лучам перевалочным пунктом, рассыпала их осколками причудливых пятен по дубовому столу. Он всегда оставлял шторы открытыми. Любил, когда тёплые ласковые пальчики солнца касались его лица, осторожно пробуждали от сонной неги и возвращали к жизни. Но сегодня солнце осталось не у дел, без толку обнимая пустую постель. Словно обиженная покинутым любовником, Дева Солнце резко прервала попытки найти его и исчезла за барашком белого облака. Если бы Дева не была столь ревнива и вспыльчива, то нашла бы его на балконе. Впрочем, тень и прохладный ветер — друзья уставшего ума. Леви набрал полные лёгкие воздуха и шумно выдохнул, следя за полётом птиц на стремительно светлеющем небосводе. Он улыбнулся: аккуратно, почти незаметно, воспоминаниям детства и того, как шумные лазурные воды освежают в самый знойный летний час. Когда она приедет, то они обязательно отправятся в Марсель. Но сначала он покажет ей чудесные поля, что стелются совсем близко от замка д'Антрэшо. Сейчас пик цветения лаванды, подсолнухов, а пшеничные поля золотятся косичками колосьев, склоняя свои головки, будто в почтительном приветствии. Да, это замечательная идея. Ему тоже не помешает созерцание прекрасного, ведь человек не может жить одними лишь войнами, где единственные цветы — кровь и огонь, а пыльца — дым пожаров. Он потёр предплечье правой руки и улыбка его стала печальной. Ожог останется с ним на всю жизнь. Но причина тоски заключалась не в увечье, которое можно считать даже почётным, а в памяти. Будто сам Господь выжег на его теле раскалённым кайлом надпись, как на кольце царя Соломона: «И это пройдёт». — Ваше Сиятельство уже проснулись. Камердинер, мужчина сухой с выбеленными сединой волосами, острыми скулами, высоким лбом и греческим носом, но с живыми, энергичными, хоть и слезящимися, глазами, поставил чашу с водой на тумбу. — Доброго утра тебе, Ансельм, — Леви прикрыл стеклянную балконную дверь. — Благодарю, Ваше Сиятельство, — почтительно поклонился старик. — Именно вы виной тому, что это утро выдалось столь добрым. — Правда? — Леви скользнул взглядом по мягкому, но гордому лицу камергера и наклонился над чашей. Опустил руки в холодную воду. Ансельм всегда норовил отвадить господина от привычки умываться не нагретой водой, но всё без толку, Его Милость ничего не хотел слышать: мол, тёплая вода по утрам — на весь день тяжёлая голова. И заботливый слуга в конце концов смирился. Леви набрал воду в ладони и плеснул на лицо. Ресницы слиплись под тяжестью капель, рубашка промокла на груди. Солнце выглянуло из-за облаков, осветило спальню, заискрилось на лице россыпью и мельчайших алмазов. Ансельм протянул господину тёплое полотенце. Леви промокнул лицо, выдохнул, откинул намокшие волосы со лба. — Правда, Ваше Сиятельство, — улыбнулся старик улыбкой строгой и искренней. — Я не могу передать словами, как счастлив, что вы вернулись к нам. Надеюсь, в этот раз надолго? — Прости, Ансельм, но похоже я тебя разочарую. — Леви положил полотенце рядом с чашей. — В моём распоряжении не больше пары месяцев мирной жизни. А потом, в ноябре, отправлюсь в Клермон-Ферран, папа созывает совет. Ты же знаешь, что сейчас Византия страдает от турков? Возможно, папа даст благословение и направит нас помочь братьям во Христе. — Да благословит вас Бог, Ваше Сиятельство. Леви одарил камердинера лёгким благодарным кивком. — Желаете, чтобы я согрел воду для утреннего обтирания? — Нет, Ансельм! Пока я здесь, соизволь наказать готовить мне ванну по утрам и вечерам после ужина. Я не вынесу больше этого размазывания грязи. Я хотел бы наслаждаться чистотой, хотя бы пару месяцев. — Конечно, Ваше Сиятельство. Камердинер перекинул через предплечье мокрое полотенце и поднял чашу, направился к двери. — Постой, — окликнул его Леви и предусмотрительно открыл дверь. — Всё готово к приезду мадемуазель? — Да, Ваше Сиятельство. — Прекрасно.***
Закат окрасил небо персиком и нектарином. Оставил сладкое предвкушение на языке. От волнения предстоящей встречи, пересохло во рту, но Микаса этого не замечала. Она сжимала подол юбки и всматривалась в зелёные луга, раскидистые кроны буйных деревьев, на которых, казалось, держалось небо, словно на плечах множества атлантов. Сначала поездка была утомительной, но теперь же, когда до замка д'Антрэшо оставалось рукой подать, сердце забилось бешено, а по рукам пробежали колкие мурашки. Микаса коснулась фибулы кончиками пальцев, поправила пелерину и пригладила юбку. В окна кареты, вместе с порывом вольного, необузданного ветра, прорвался и душный запах полевых цветов что под вечер особенно чудесно отдавали миру свой чарующий медовый аромат. Ирисы, мак, дикий тюльпан — малая часть этой симфонии. Замок величаво восседал на скалистом пике, зорко наблюдая за раскинувшейся под ним деревней. Экипаж остановился у ворот, потом проехал за строгие, грозные стены. Сердце замерло, когда у порога оказалась лишь прислуга. Встретили её дворецкий и камергер. Но где же тот, чьей женой она должна стать? Лакеи принялись разгружать вещи. — Где же господин мой? — воскликнула Микаса в сердцах. Неужели, что-то случилось? Неужели, он не хочет видеть её? Или болен? — Не беспокойтесь, мадемуазель, он вернётся к ужину. Маркиз по неотложному делу отлучился в Аббатство Нотр-Дам-де-Сенанк. Просил передать вам искренние извинения и низкий поклон. Микаса вместе с грустью почувствовала и облегчение. До назначенного времени она сможет привести себя в порядок. Об отдыхе не может быть и речи, она не сомкнёт глаз, пока не увидит его. Дрожь волнения не позволит расслабиться до назначенного часа. Покои оказались ей по нраву, хоть и были гораздо меньше, чем будуар Канского замка. Комната светлая, даже несмотря на то, что солнце едва брезжит из-за гор. Бархатные багряные портьеры распахнуты, тонкая белая вуаль, словно невесомая дымка рассеивает лучи. Эта ласковая мягкость успокаивает. Микаса села на широкую, заправленную шёлковым покрывалом, кровать с лёгким балдахином из шифона, украшенном атласными лентами. Камеристка, мадам Турнье, принесла кувшин кипячёного разбавленного вина и штрудель с яблоками. Выпечка пахла восхитительно, Микаса не смогла удержаться и шумно потянула носом. Густо покраснела, поймав грозный и остерегающий от подобных вольностей взгляд мадам Турнье, улыбнулась ей милой детской улыбкой. Камеристка смягчилась и замечание не посмело слететь с губ. Как она могла отчитывать свою прелестную девчушку? Которая только вчера, казалось, лежала в крохотной колыбельке: розовощёкая, крупная, с большими любопытными глазами. На маленьком столике с резными ножками, устеленном вышитой аккуратной паутинкой салфеткой, располагался кувшин, столовые приборы и ваза с пышным цветастым букетом. — Садись, по трапезничаем вместе, — весело предложила Микаса. — Благодарю, госпожа, — мадам Турнье кивнула, луноликое лицо её просияло. Она пустилась на стул. Микаса вымыла руки в чаше и разделила штрудель на равные части. Отпив из кубка, она протянула его камеристке. Приятно удивило Микасу не только убранство её покоев и общее настроение замка, но и запах цветов — в каждой комнате, которую ей показали, было как минимум несколько ваз с пышными букетами. Слуги не смердели как поросята, а коридоры как хлев, что было не редкостью в замках, которые она посещала будучи инфантой . Скандинавская примесь в её крови не терпела двух вещей: грязи и лжи. Зато временами бушевала словно шторм на море. Любила золотые украшения, ленточки и свободу, кипящие воды моря и гомон чаек. Резные гальюны на носах кораблей и свист ветра в широких парусах. Жаль, что ей не посчастливилось пересечь море. Она была уверена: там, в северных краях её предков, живут русалки и великаны. А дракон охраняет пещеру полную всяких богатств. Микаса поднялась, за ней тут же вскочила камеристка, но та жестом приказала ей остаться. — Отдыхай, — сказала она строгим голосом, — а я пойду, хочу прогуляться по саду.***
Когда она оказалась в садах, то солнце совсем скрылось, и землю укутало лёгкой вуалью сумерек. Клематисы оплетали арки, ярко выделялись белыми цветами, словно светились. Запах лилий осязаемой поволокой, густым мёдом струился в вечернем терпком воздухе. Гулко стрекотали сверчки. В замке зажигались канделябры, свет трепетал, сочился сквозь мозаику витражей причудливым пазлом. Она проходила мимо клумбы с красными тюльпанами, когда её окликнули. — Мадемуазель! Она и не заметила, что за ней шёл мужчина. Он поклонился. Первым в глаза бросилась простая одежда: небелёная рубаха и штаны. Но стоило ей поднять взгляд, как сердце заухало от волнения. — Господин моего сердца... — почти прошептала она, склонив голову в почтительном жесте и присела в реверансе. — Значит вы узнали меня, милая Микаса? — голос его был груб, как и обветренное лицо, но тон мягок и ласков. Он не улыбался, только удивление слегка изменило строгие черты. — Конечно, узнала, — несмотря на его внешнюю холодность, она улыбнулась. — Простите мне этот маскарад. Однако, традиции превыше моих личных убеждений. Да и не могу скрывать, что в этом наряде и дышать легче. Слишком устал я от камзолов, лат и кольчуг. — Понимаю и не держу обиды. Хотя сначала я подумала, что лакей хочет звать меня к ужину, — шутливо произнесла Микаса. Они медленным шагом плыли по саду. Леви сцепил руки за спиной, Микаса поддерживала подол. — Значит, вы не уезжали ни в какое аббатство? — спросила она не подобающе дерзко для высокородной европейской дамы, всё северная кровь, всё разнузданные варварские нравы, сочащиеся по венам юной девы. Впрочем, Леви, казалось, не придал значения этой фривольности. Более того, ему это понравилось. Свобода от предрассудков — признак острого ума. — Уезжал, однако вернулся раньше. — Расскажите подробнее о странной традиции вводить даму в заблуждение. — Ах, это, — он немного помедлил. — Говорят, что если невеста узнает будущего мужа, то брак будет счастливым. — Правда? — Так говорят. Микаса засмеялась. Она скользнула взглядом по его профилю. Леви задумчиво хмурился. Он повернулся прежде, чем она успела отвести взгляд. — Неужели вы помните меня? Когда мы с вами виделись в последний раз, вам не было и десяти. — Матушка считает, что отличная память моё лучшее качество. Сказать по правде, вы ничуть не изменились, господин. — Заблуждение. Мрак искусный чародей. Вот выйдем к свету и очарование спадёт, пред вами предстанет старый монстр. — Не будьте к себе так строги. Огоньки вдалеке стали ярче и живее, покуда ночь продолжала накатывать на вечер. — Я не строг, но мне почти пятый десяток, — усмехнулся Леви невесело. Он шёл немного впереди и Микаса не видела его лица, хоть глаза привыкли к темноте. Ночь уже щедро рассыпала по небосводу яркие звёзды, а серп луны венчал её, словно купол мечети сельджуков. — Если быть точнее, тридцать восемь лет. Я говорила о своей прекрасной памяти. — Ну разве не старик? — Полно вам, господин! — она не смогла сдержать смешка. — Или вы решили запугать меня, чтобы отказалась от свадьбы? Это один из ваших хитрых планов или вновь традиция? — Ни в коем случае. Он остановился. Обернулся. Глаза их встретились. Свет ночи падал на его лицо расплавленным серебром. Отблеск луны поселился в синих, точно лазурных как берега Прованса, глазах. Однако, ничего не ёкнуло в её девичьем сердце, оно не забилось чаще, не участилось дыхание, не было ничего того, что описывали в своих стихах бродячие трубадуры или романисты. Но от него веяло спокойствием, солёным ветром северных морей и свободой. Микаса улыбнулась ему кротко. Она не смутилась и не вспыхнула. Под взглядом его усталых глаз ей стало тепло, и она поспешила отплатить тем же. — А вот вы, госпожа, сильно изменились. — Да, верно, больше я не дитя, вас это тревожит? — опять шутливый тон. — Нет, напротив. Вы прекрасны как самая чудная роза из аббатства Святого Георга. — Льстец и дамский угодник. И какая же я по счёту роза в сорванном вами букете? — Тут уже льстите вы. — И всё же?.. Он улыбнулся. — Вы будете моею первой и, даст Бог, единственной женой. Я чист пред Богом и пред вами, дал обет воздержания ещё мальчишкой, хотел стать монахом, но не свезло. Дядя умер, не оставив наследника. Единственный ребёнок, и участь моя этим решена. — Да полно вам, не верю вздору. Неужели, ни одна дама не смогла затмить собою сияние Церкви? — Получается что так. — Но она ведь Невеста Христа, а значит вы его соперник? — Мне так мила колкость ваших обличений, что не могу сдержать улыбки. — Однако, разве это улыбка? — она рассмеялась. — Что ж, это мой предел. — Тогда довольно об этом. Значит, я причина вашей грусти? Впрочем, я не могла представить себе высшей похвалы, чем состязание с Невестой самого Христа, как, вы, впрочем, с самим Христом. — Неужто вы хотели податься в монастырь? — Нет, однако, он мне люб. На фресках храмов, исписанных картинах. Ещё иконах. — Насмешка? — Нет, просто играю. Знаете, я ведь ещё девица. А девицы часто несут вздор. — Тогда всю жизнь оставайтесь девицей. — Я польщена, и всё же... В чём причина вашей скорби? — Хочу подарить вам счастье, мадемуазель, но не уверен в своих силах. — Если я буду взамен на счастье дарить вам счастье, то в выигрыше останемся оба. — Верно. Не смущает вас мой жестокий взгляд? Люди поговаривают, что я слишком часто хмурюсь. — Нисколько. В ваших глазах мне видится лишь лазурь Лионского залива. — Ты была в Марселе? Простите за бестактность... — Нет, называйте меня на «ты». Всё хорошо. Была, о да! Ещё ребёнком. — Тогда сначала Авеньон, а после двинемся в Марсель. — Так неожиданно! Я рада. — Госпожа, сейчас спадёт волшебство ночи, и отшатнёшься от меня. Они дошли до галереи, Леви забежал по ступенькам к факелу. Оранжевый огонь осветил его. — Пустые похвальбы, мессир, не отшатнулась как вы можете смотреть, — самодовольная ухмылка изогнула алые губы. — Значит нужен дневной свет, всё дело в обмане ночи, вот причина. Микаса прошла вперёд по галерее, стрельнула взглядом. — Ночью совершаются самые безумные поступки. Чем же её чары так вам досадили? По мне так нет ничего лучше. — Любите обман? — Нисколько. Ненавижу даже. Но чары — не обман. — А что же? — Свобода? — Глупо. — Единственное, что я люблю больше свободы — глупости. Ведь во многой мудрости много печали. — А я ведь глупец. — Очаровательно. — Нет, право. Вы, верно, голодны? А я безбожно задержал вас своим трёпом. — Нет, аппетита нет совсем, я насыщаюсь вашими речами. — Коль так, то это вредная еда. — Вы смешите меня с таким серьёзным выражением лица, что мне становиться дурно. Знаете, господин, я помню вас слишком молчаливым и задумчивым. Задумчивость не ушла, а вот молчать вы перестали. — Вам это не по нраву? Видите ли, я и сам не знаю: то ли изменила меня война, то ли предстоящая свадьба. — Предпочитаю думать о последнем. Приятно знать, что я причина лучших перемен у господина моего сердца. — Надеюсь, что стану таковым на деле, — он впервые за их прогулку улыбнулся по-настоящему, и Микаса почувствовала это в его голосе, остановилась. — Что случилось с вами? Он аккуратно взял её за руку, вскинул голову, в попытках разглядеть лицо. — Нет-нет, со мной всё хорошо. Я чувствую себя прекрасно, и вы мне добрый друг как я и ожидала. Была до этого взволнована я встречей, но встретив обрела покой. Всё хорошо. Нет, даже лучше. Спасибо вам за чары ночи. Он поклонился. — Я просыпаюсь на рассвете. Если вы так же, то сможем застать прохладу утра в прогулке по лугам. — Одно ваше слово и я не сомкну глаз вовсе. — Вот этого не нужно. Вам положено отдыхать. Дорога вымотала вас, не так ли? — Больше предвкушением, нежели неудобствами. — И всё же. — Рассвет. Как вы сказали, господин. Значит, увидим, рассеет ли он чары. — Да будет так.