самая сложная миссия

Когда мама умерла, Какаши было два с половиной месяца. Он был крошечным ребёнком, не умеющим даже ползать и самостоятельно держать голову, что уж там говорить о внятной речи и какой бы то ни было скорби. Мама умерла тихо, одиноко, в крошечной больничной палате: её организм не сумел оправиться от стресса после тяжёлых родов, но женщина была счастлива уже тому, что произвела на свет безумно милого и здорового мальчишку с отцовскими чертами лица, его практически полную копию, не считая очаровательной родинки под губой. Она дала ему имя, качала на руках и кормила грудью — и одной холодной осенней ночью сделала последний вздох, радуясь, что у её крошки, так или иначе, будет семья. Отец. Их персональный герой, лучший из лучших, неоспоримый авторитет и вообще — человек, чьё сердце преданно бьётся ради благополучия Конохи и собственной семьи. Это было чистой правдой. Хоть Сакумо и совершенно не умел обращаться с детьми. Он узнал о прошедших родах и кончине жены, едва переступил порог госпиталя: облачённая в белый халат прямо на военную форму Цунаде подошла к нему и молча положила руку на плечо — и мужчина почему-то сразу догадался, в чём дело. Он смиренно принял это, как и подобает шиноби, но это не помешало ему на несколько секунд прижать к себе старую подругу и сморгнуть слёзы на уставших глазах. У него была слабая жена — гражданская; война и смерть её родных братьев на этой самой войне подорвали женское здоровье ещё до беременности. Рожать, рискуя, было её выбором — она также была женщиной смелой. Сакумо попросту не смог её переспорить. На какое-то мгновение, по пути в детскую палату, ему показалось, что он возненавидит ребёнка, как только увидит, но этого, слава богам, не произошло: маленький Какаши, едва увидел его в своём поле зрения, тут же бесстрашно протянул к нему крошечные пальцы, сжимая ими воздух, как резиновую уточку — хотел на руки. Ему нравилось засыпать именно на руках, — вообще-то, даже не важно на чьих, — но Цунаде не смогла этого произнести, потому что Сакумо задрожал от переизбытка чувств и улыбнулся, чего никогда не делал после долгих и изнурительных миссий. — Помоги мне его взять, — прохрипел мужчина, беспомощно стискивая бортики деревянной кроватки. По его щекам безостановочно текли слёзы: глупо, но он всё же надеялся, что его жена выживет, надеялся, что она воспитает ребёнка, если муж вдруг не вернётся с задания, надеялся, что ему не придётся разрываться между войной и семьёй. Но придётся. — Сходи в душевую для персонала и переоденься, от тебя воняет — у него очень чуткий нюх, — нахмурилась Цунаде, подмечая, что ребёнок вдруг резко переменился в настроении и наморщил крошечный красный нос. Она сама, к сожалению, прибыла в Коноху слишком поздно, хоть и обещала маме Какаши принять роды. Это было глупо, но ей хотелось успеть. Успела лишь на похороны — быстрые и скомканные, потому что козёл-сенсей приказал чуть ли не жить в госпитале и на скорую руку лепить из желторотых генинов хоть немного сносных медиков. Но Сенджу не жаловалась — таково было её желание, её военная реформа, которую только-только утвердили, и надо было делать всё быстро и доходчиво. В свой маленький ежедневный перерыв она вот уже четыре дня подряд заходила к Какаши, рассказывая ему по памяти сказки, сочинённые ещё её дедами: это, вопреки логике, больше успокаивало её саму, чем ребёнка. А Сакумо ей чисто по-человечески было жаль. Но он ведь понимал, на что шёл, правда? Новоиспечённая саннин посмотрела на младенца. Серебристые волосы и блестящие серые глазки — ну просто уменьшённая копия своего отца. От матери ему, вероятно, кроме родинки достался ещё и характер: спокойный, вдумчивый, безмятежный. Пожалуй да, ведь старший Хатаке в детстве не был таким тихим, с его-то любовью к шумным компаниям, тупым шуткам и гримасам. Тот ещё клоун. Но хорошие были времена, хорошие... Воздух свежее, цены пониже, враги послабее... Теперь от многих верных друзей и крутых солдат остались одни лишь тени да надгробные камни — если уж сильно повезёт. Война не выбирает худших или лучших, ломает всех без жалости. Цунаде громко вздохнула, отворачиваясь к двери, откуда уже доносились негромкие, но отчётливые мужские шаги. Сакумо снова вошёл, чистый и пахнущий какой-то химозной отдушкой шампуня — наверняка им и помылся, волосы-то едва мокрые, зато лицо уже немного посвежевшее, без слёз, но со всё ещё красными белками. Он вынес потерю достойно: сама Цунаде после потери младшего брата и представить боялась, как бы пережила смерть Дана. Это было просто невозможно. Она не позволит этому случиться. Медик аккуратно взяла младенца, укутанного в тонкое голубое одеяло, показала, как надо держать, и медленно передала в мужские руки. Сакумо сухо сглотнул, когда ощутил большой ладонью ритмичное, быстрое сердцебиение. — Он… здоров? — Полностью, — кивнула блондинка, возвращаясь в прежний режим медика, — Три восемьсот, никаких врождённых или приобретённых патологий. Роды, как мне сказали, были долгими и тяжёлыми, да и вышел он попой вперёд, но так бывает. Кушает много и хорошо, не ревёт навзрыд без причин, любит спать на руках, но качать его при этом не стоит. — Он так осмысленно смотрит… Цунаде прыснула; Сакумо не знал, как обращаться с маленькими существами, если это не собаки, но оценивал и тех, и других одинаково. — Боишься оставаться с ним один на один? — Очень. — Няня будет стоить дорого. Она не спрашивала, констатировала, в голове уже прикидывая варианты: так как отец объявился, ребёнка в любом случае надо выписывать. В любом случае придётся учиться быть отцом. Сакумо, рассматривая зевающего сына на собственных руках, тупо кивнул: у него нет выбора. Цунаде, уходя на работу, на этаж выше, где её ждала группа свежих генинов, коротко бросила, что поможет и разберётся временно с его работой. Это значило — «выбьет» отпуск по уходу за ребёнком у Третьего. Хоть на немного, но выбьет, выгрызет, если надо будет. Белый клык Конохи никогда не думал, что будет так беспомощно себя ощущать в стенах знакомой ему больницы — и родной ему деревни. Он шёл домой, словно в трансе, и следующие полгода прошли для него тяжело и ещё тяжелее; возможно, не имей он от природы серые волосы, на них бы уже появилась седина. Он не привык так заботиться о ком-то, посвящать кому-то буквально всё своё время, быть привязанным — и обязанным. Воспитать, вырастить. Совсем недавно он завёл призыв нинкенов, но и о них он не заботился так сильно, как о Какаши — почему, было очевидно, но после каждой смены пелёнок и кормёжки он ощущал себя из раза в раз выжатым лимоном. Он любил свою жену и хотел бы, чтобы она помогла ему сейчас, но она уже сделала всё, что могла, — подарила ему сына, его крошечную надежду на светлое будущее, его маленький мирок, где из проблем — лишь потерявшаяся в одеяле соска, а не бесконечная череда конфликтов и смертельных боёв. А война всё не кончалась. Товарищи погибали один за другим, а у Сакумо затянулся «отпуск». Нинкены жалобно заскулили, когда хозяин сообщил им, что экстренно возвращается на фронт — а значит, они всё реже будут видеться с человеческим щенком. За полгода они уже отвыкли от запаха свежей крови, но привыкли — к сладко пахнущим смесям, которыми даже научились кормить мелкого. Пока их было всего трое — Паккун, Бисуке и Акино, но вскоре, после ближайшей миссии, стало четверо — Сакумо забрал костлявого и плешивого щеночка, забившегося под колючие кусты близ пустыни, и откормил его до добротного, упитанного боксёра, но с печальной мордой бульдога. Говорить его Паккун не научил, но собаки хорошо поладили и вскоре тренировались с чакрой без вмешательства Хатаке — на это, к стыду своему, не было времени. Работа — дом, миссия — сын. И так — по кругу, месяц за месяцем, чтобы прокормить себя и Какаши, и оплачивать услуги нянь: в военное время все хотят есть досыта, и это нормально. Даже любви все хотят, но Сакумо вполне хватало сыновьей, поэтому он так и не нашёл себе жену. Он даже не позволял себе пригласить кого-то симпатичного на свидание: ему казалось, Какаши посмотрит на него так же осуждающе, как могла посмотреть его мама, когда они ругались. После этого взгляда, кроткого, но любящего и искренне обиженного, хотелось лишь скулить и расстроено вилять хвостом. Какаши так смотрел, когда провожал его у ворот на миссии. — Я скоро вернусь, — Сакумо привычным движением гладил сына по ёжику отросших волос. Какаши недовольно закряхтел и отвернулся, смущаясь таких жестов на публике, хоть ему и было всего три с половиной и он, на самом деле, внутренне чуть ли не урчал от удовольствия. За ним обещал приглядеть папин друг, и Какаши обещал самостоятельно дойти до его дома — от ворот было недалеко. Тем не менее, Паккун всё равно напросился провести его, поэтому, прежде чем уйти, старший Хатаке прикусил до крови палец и сложил пару ручных печатей. Маленький мопс в синей курточке и с повязкой Конохи на голове несильно укусил за лодыжку мальчика, попутно ворча: тот, едва научившись ходить, уже залезал во все щели и только и строил из себя взрослого. «Не взрослей так рано, Какаши,» — подумал про себя пёс, позволяя наглому ребёнку в отместку трепать его за щёки и уши. «Хоть ты уже и почувствовал чакру, но на эту войну тебя отправлять — всё равно, что Сакумо живьём похоронить.» Это было опасное время. Когда растили не будущее поколение, а пушечное мясо. Когда после окончания академии ранги чунинов и джонинов раздавали всем подряд, чтобы феодалы и даймё выделяли больше денег на войну, и когда от детей требовали абсолютно невозможное. Какаши рос, бесконечно боготворя и восхищаясь своим отцом и даже не задумываясь, почему надоедливо шумные дети на детских площадках гуляют без родителей и сбиваются в стаи, почему жизнь обходится с другими людьми несправедливее и не даёт шанса оправиться. Какаши рос в среде шиноби и гениев и стремился стать и тем, и другим. В доме папиного друга у Какаши даже была собственная спальня, так часто он там бывал. Он принёс туда одну из своих немногочисленных игрушек — серебристого плюшевого спаниэля, и клал его спать рядом с подушкой. Под подушку клал старый папин кунай — выпрошенный подарок на трёхлетие. Следующим заданием было улучить у родителя свободное время и попросить научить им орудовать. Как и любой здоровый и счастливый ребёнок, маленький Хатаке спал крепко и долго. Цунаде, вернувшаяся из госпиталя, ненадолго заглянула в его комнату, — ребёнок лежал под одеялом, растянувшись поперёк кровати и монотонно сопя, — и присела на кухне пить чай и ужинать: Дан чуть ли не силой вложил в дрожащую от слабости ладонь палочки. Вздохнул и улыбнулся: уж слишком неуклюже Цунаде играла. Они встречались уже три года, не решаясь признаться самим себе, что любят друг друга до смерти. Но любить до смерти в военное время проще простого… Задумавшись об этом, Цунаде подавилась лапшой и закашлялась: после неудачных операций, составляющих часть быта медика, она становилась чересчур переменчивой и пессимистичной. Дан отложил палочки, которыми кормил её, и поднёс к её губам стакан тёплого чая. После пары больших глотков дышать стало проще. — О чём думаешь, химе? — большая сухая ладонь щекотнула её кисть. У Дана были слишком нежные синие глаза, Цунаде так боялась, что их цвет потухнет. Вместе с его мечтой стать Хокаге. Она прижала к груди свободную руку, потянулась к кулону Первого Хокаге, как всегда делала, когда волновалась, но оной уж две недели висел на шее Като, переливаясь бело-голубым в свете ламп. — О детях. Слишком много их гибнет сейчас, даже несмотря на мои усилия, а мелкий Хатаке так рвётся на тренировки… И твоя племяшка Шизуне всё туда же, еле-еле уговорила в госпиталь на медика… Что с ними будет через пять, десять лет, если эта война не кончится? Мужчина отвернулся к зашторенному окну; не сосчитать сколько раз он думал об этом, но в их ужасных реалиях тяжело было оградить от подобного детей гениев. Поэтому он принял выбор Цунаде, которая, не слушая никого, сделала операцию и навсегда лишила себя возможности выносить и родить ребёнка. Он не мог этому помешать, иначе они не были бы вместе, иначе ей сплавили бы какого-нибудь кланового шиноби в мужья и заставили бы штамповать детей. Не сейчас, пока она нужна на войне, но через год-два, когда маразм верхушки окрепнет. Это был именно маразм. Эту войну затеяла Коноха — ради укрепления статуса сильнейшей деревни. Кроме бесконечных потерь и убытков она, правда, больше ничего не принесла. Иногда Като казалось, что он проживает не свою жизнь, что ему было отмерено меньше, чем он прожил, что он живёт в кредит, обязанный сделать для этого мира что-то важное: может быть, дело было в его давней мечте, может быть, дело было в его химе. Он чувствовал: она должна жить, обязана, она нужна деревне как никто другой — именно сейчас, ведь в ней кипит кровь Основателей, тех, кто создавал эту деревню и защищал до последнего вздоха. Это — её предназначение. Если придётся пожертвовать ради химе жизнью, Дан это сделает без раздумий. Спустя какое-то время к Какаши пришло осознание, что отец очень долго не отводил его к Дану-одзи. Что он давно не видел Цунаде-оба. Когда он спросил отца за ужином об этом, тот внезапно уронил тарелку с карри и как-то заторможенно принялся всё убирать. Какаши повторил вопрос: он всегда был очень настойчив в своём любопытстве. — Дан-сан был… очень серьёзно ранен на миссии. Цунаде-сан уже вторые сутки борется за его жизнь. Будем надеяться, у неё получится, — слава богам, это не враньё. Сакумо не привык врать тем, кого любит, но Какаши и этого факта хватило, чтобы немного поутихнуть и загрустить. Мужчина поджал губы и закостерил сам себя: стоило, наверное, всё же умолчать, ему же всего четыре. Какаши так упрямо просился потренировать его, так хотел пройти ускоренную программу в академии и стать генином, а то и выше… В любое другое время Сакумо был бы до слёз рад, что сын берёт с него пример, ведь так воспитывали и его самого, это норма, но сейчас шиноби жалел о том, что он — не гражданский. Что его сын обязан будет нести бремя будущего главы умирающего клана. Что он столкнётся с умирающими друзьями, что он будет зависим от помощи медиков, если ранят его самого, что он будет так близко к крови и мерзости настоящего, — не преувеличенно-героического, как в сказках, — бытия шиноби. Он заслуживал счастливой жизни, но вряд ли именно это принесло бы ему настоящее человеческое счастье. Но не ему порицать сыновий выбор, правда? Он должен быть ему благодарен. И всю жизнь просить прощение за то, что быть Хатаке означает быть вымирающим гением. Поэтому Сакумо, купив сыну новую одежду на осень и маску, которую тот по каким-то причинам очень просил, взял ребёнка под руку и повёл в академию, всегда приветливо открытую для «молодых дарований». Но уродская война всё не кончалась, и Сакумо уже давно растерял по-юношески расхлябанное отношение к жизни и подобным учреждениям. И к людям, ими руководящим. Он стал ненавидеть Хокаге и его советников, их политику, их безразличие к собственному народу, их ложь, пестреющую на уличных плакатах фразами «за будущее!» и «мы учимся бороться, чтобы побеждать!» Насколько Сакумо помнил, те генины, которые каким-то чудом выживали и даже приобретали ранг повыше, учились в первую очередь закапывать трупы и замучивать молчаливых пленных. В последнем, по слухам, очень преуспевал старший отпрыск из семьи Морино, дитя лет восьми. Сакумо надеялся, что война закончится быстрее, чем его сын получит повязку. Он не допустит, чтобы его сын получил её раньше двенадцати лет, даже если это приведёт к обидам и скандалам. Пусть ругается, пусть бунтует, Сакумо примет всё, всё простит, это, в конце концов, его ответственность, он чёртов отец, он так хочет видеть своего сына живым и здоровым, ками-сама... Рефлексы чуть не опрокинули человека, бесшумно подошедшего и хлопнувшего его по плечу, на землю. Боевой опыт чувствовался в скупости движений, в напряжённости плеч, в звенящих от лезвий кунаев рукавах — Какаши, обернувшись, незаметно под маской раззявил рот: Дан-одзи ловко извернулся, не позволяя отцу (очень быстрому и цепкому, между прочим!) себя поймать, и добродушно фыркнул: — Вас нужно повысить в ранге, юноша. — Буду благодарен, если порекомендуете меня Хокаге. Мужчины скупо улыбнулись друг другу, и душное сентябрьское утро перестало быть столь утомительным в кругу громких и неизвестных детей. Сакумо и рад отправить сына прямо в толпу, пообщаться, но тот никогда не искал подобной компании. Его лучшими друзьями были уже пятеро отцовских нинкенов и его друзья-джонины — те, что остались в живых. Дан был одним из немногих. Дан отныне был под защитой клана Сенджу — ультимативно, иначе Цунаде бы просто ушла из деревни вместе со своими учениками. Её не испугали угрозы быть устранённой: она была слишком ценной куноичи-медиком, чтобы деревня отпустила её или самолично уничтожила. Даже старейшины (пока) с этим согласны. Какаши таких тонкостей не знал, но чувствовал на каком-то интуитивном уровне: он всегда отчего-то робел перед этой красивой женщиной и он совсем не удивился, узнав о её способностях и настоящей власти, унаследованной от знаменитых дедушек. Какаши было шесть, на днях уже исполняется семь, и мир для него, потихоньку открывающийся своей чернью и болью, был всё ещё интересным для исследования. — …Если ты не умеешь использовать чакру, ты не сможешь быть шиноби, — Какаши был категоричным в своих речах, но Гай Майто был не из тех детей, которых легко задавить словесно. Вот стоило лишь отпустить его руку и подтолкнуть к будущим одноклассникам, как сын тут же нарвался на соколиный взгляд одинокого парнишки в зелёном трико. Его отец и Сакумо столкнулись взглядами: сначала острыми-острыми, которыми впору глотки вскрывать заместо скальпеля, а после — наполнившимися узнаванием. — Ты слишком категоричен, сын, — Сакумо не хотел, но решил всё же подойти к ближе; если честно, говорливые и дикие Майто в любом виде и поколении его утомляли, — Уверен, Гай-кун ещё даст тебе попотеть на спаррингах. Не уверен. Но почему бы и нет? Тем более, что так в привычной установке в голове сына возникла новая переменная — и он проявлял любопытство. Как ни крути, его сын слишком умный (и апатичный), и чтобы привлечь его к чему-то и привести в движение, нужен был либо стимул, либо личный интерес. Его сын, без преувеличений, гениальный, он рос и развивал боевые навыки, тренировал контроль чакры, читал медицинские справочники и медитировал — стоило Сакумо лишь упомянуть, как это важно для сильного шиноби. «Ты тоже этим занимался?» — спросил однажды, задрав голову кверху, чтобы увидеть отцовское лицо. Своё — уже не показал: ему почему-то понравилось прятаться под маской. Услышав утвердительный ответ, кивнул и отстал — тоже будет заниматься. Сакумо вдруг ужаснулся: он и раньше понимал, что ребёнку не хватало материнской руки, но он же просто… просто его копия. Солдатик, вырезанный из стойкого металла, но ещё не проверенный огнём и болью, ещё мягко-податливый, будто пластилин. Сакумо выверял каждое слово рядом с ним, следил, чтобы его понимали верно, но в какой-то момент повзрослевший сын стал понимать его без слов. После того, как война наконец закончилась победой (от которой Конохе легче не стало), он тихо подсел к медитирующему отцу и положил себе на колени ножны с клинком белого света — подарком на семнадцатилетие. Он не расставался с ним, кажется, даже во сне. — Ты убьёшь меня, если я скажу, что мы готовимся к смене власти? — под маской лицо было бледным, но губы сжаты в тонкую, напряжённую полосу. Сакумо резко распахнул глаза и увидел перед собой свою копию: юного, стройного пацана с растрёпанными серыми волосами и огромными планами на эту жизнь. Планами, которые самому Сакумо похерила война. Рождение ребёнка в такое время было глупостью, на самом деле, но Белый клык Конохи оказался безмерно благодарен своей почившей супруге: рискнув, она подарила мужу сына, а в нём оставила частичку себя самой, своей смелости и парадоксально холодной безрассудности — той самой черты, из-за которой он в неё и влюбился. — «Мы» — это кто? — было страшно даже предполагать, но шиноби всё же спросил. — Это я, Цунаде-сан, Минато-сенсей, Обито, Гай… Пока сын шёпотом перечислял имена, среди которых звучали и его старые боевые товарищи, Сакумо пытался вернуть себе спокойное сердцебиение: минуту назад жить и дышать было на порядок проще. — И кто будет..? Дан? — После той травмы он немного изменился. Он уже не хочет. Но я думаю, что ты сможешь без проблем уговорить его стать твоим Советником, — эту озорную сыновью улыбку глазами ему уже не забыть. Сакумо, немного помолчав, почесал затылок и хрипло рассмеялся в собственную ладонь: горло отчего-то начала драть лёгкая истерика. Боги, как же это тяжело… Быть отцом. И Йондайме Хокаге.