poison tree

Позвонки натягивают кожу, трутся о неё, хотят вырваться наружу. Ладонь Сëко маленькая, непривычная, гладит по спине и ëжику волос на затылке. От этого прикосновения ни холодно, ни жарко; Сатору всё ещё целый, но готов лопнуть, как мыльный пузырь, разбившись в радужную пыль. — С ним всё в порядке, ты же знаешь. Он знает. Сëко распадается на десятки её крошечных копий, вращающихся и меняющихся местами, будто в калейдоскопе. А Сатору будто бы смотрит одним глазком сквозь маленькое отверстие. Она сегодня непривычно милая, и лицо у неё доброе — наверное, хорошо выспалась. Наверное, ни одного трупа за сегодня. Сатору на пробу тычется в её ладонь, хотя его кости всё ещё зудят и хрустят, стремясь выбраться из телесного кокона, проволочиться по стенам, потолку и по полу, ветром вдоль картонных перегородок и прошитых деревом стен. Рука Сëко исчезает ровно за секунду до того, как им обоим стало бы некомфортно. Она никогда не восполнит то, чего так болезненно жаждет Сатору. — Я курить. Кури здесь. — Здесь нельзя. Она уходит без церемоний, покидает его так легко, будто он пустое место, будто не было под её пальцам и капли участия минуту назад. Сатору следит за ней взглядом, пока её небольшая фигура и стриженная под каре голова не исчезает в темноте дверного проëма. Скоро она вернётся, и что-то в её запахе будет напоминать о Сугуру. О Сугуру, который так же уходит каждый раз, будто уйти — это проще простого. — Не драматизируй, — равнодушно говорит ему Сëко, и это распаляет внутри Сатору бессмысленные угольки злости. Будто бы она хоть что-то понимает. Единственный, кто способен понять, это Сугуру. И угольки тлеют ещё жарче, потому что он ничего с этим пониманием не делает. Только молчит, курит и где-то в глубине души бессмысленно сочувствует. Сëко возвращается вместе с Утахиме — сейчас время для какого-то их сериальчика, который показывают по вечерам в одно и то же время, и который они никогда не успевают посмотреть. Сатору не замечают, будто он просто тень в углу комнаты, и если бы он чувствовал стыд, ему было бы стыдно за то, с какой жадностью он хочет, чтобы на него обратили внимание. Он закрывает глаза — все шесть, — чтобы не видеть, что Утахиме сидит на месте, которое принадлежит не ей. Он закрывает глаза и шепчет его имя. Так, чтобы никто не слышал. В мраке коридоров что-то скрипит, щёлкает и шевелится — доносится из утробы магического колледжа, дремлющего под куполом барьеров и защитных заклинаний. Там растёт дерево — гигантская нервная система; столп мира, цепляющийся корнями к ядру земли. Там сотни дверей, за которые Сатору нет хода. Там, в лабиринте комнат, Сугуру на очередном собрании старейшин, которые никогда не показывают своих лиц. — Потерпи, — сказал Сугуру, безжалостно его покидая. — Я скоро вернусь. Не отходи далеко от Сëко. Иначе защитные барьеры школы атакуют тебя. Сугуру достаточно вежлив, чтобы относиться к Сатору почти как к личности, минимально ограничивая его волю, наполовину человеческую, наполовину нет. Сатору как мëртвый плод в чреве матери. Гниющий и отравляющий весь организм. Его корни слишком глубоко вросли в чужие мясо и кости; Сугуру говорит — это неправильно. Он лучше знает, где правильно, а где неправильно. Где должна быть эта чёртова личная граница, которую Сатору не должен переступать. Он божество на цепи, и это всё — для их общего блага. Для блага колледжа и общества, которое они поклялись защищать. Сатору клялся защищать только Сугуру. В горе и в радости, как муж и жена. Он знает — Сугуру тоже его любит. Не так, как хотелось бы, но всë же любит. Любовью не собачьей, но человеческой, тихой и деликатной, чётко отмеренными дозировками, и с расставленными на равных друг от друга расстояниях стоп-знаками. Так будет лучше. Когда Сугуру возвращается, Сатору с обожанием ластится к нему, к его рукам. Так, будто его не было вечность. Впитывает в себя его тело, сантиметр за сантиметром, очищая от чужих запахов и голосов. Скоро Сугуру снова пытаются у него отобрать. Директор вызывает его в свой кабинет по очередному особо важному делу, и Сатору в этот раз идёт за ним следом. Голос Сугуру распадается на тона и полутона, как вино во рту дегустатора, — Сатору вслушивается, собирая слово за словом из сотен звуков и затем разбирая, чтобы превратить их обратно в красивую бессмыслицу, в мягкий узор вибраций. Поговори со мной. Сугуру разговаривает с кем-то другим, уворачивается от жара его дыхания, и Сатору с ненавистью смотрит в их лица — что в них такого? Он хочет быть главным, он хочет быть тем, кто говорит, куда им теперь пойти. Он хочет затолкать Сугуру в клеть своих рёбер и навсегда запереть его там, как когда-то заперли его самого. — Тише, — шепчет Сугуру, и Сатору тает, как кусок масла на сковородке. Его ярость тает, его мысли тают, растворяясь в мыслях Сугуру. Сатору отлипает от него. Слезает, как волна с песчаного берега. Смотрит на книги и таблички с каллиграфией — не на Сугуру. Есть в этом что-то сладкое — не видеть его, не касаться его. Несколько минут — часы стали бы невыносимой пыткой, ломкой по нему и его рукам. И Сатору знает: Сугуру тоже плохо без него. Они не симбионты, а сиамские близнецы, неспособные к раздельному существованию. Они... — Тише, Сугуру, не шуми. Сатору проникает пальцами ему в рот, и Сугуру заливает их слюной. Стонет и извивается, вжатый весом Сатору в постель. Пальцы проникают глубже, давят на корень языка. Рвотный позыв, стон, ещё больше слюны. Глубже, ещё глубже. Рука Сатору деформируется и проникает ему в глотку. — Потерпи, скоро всё закончится. Вот так, умница. Ты отлично справляешься. Наконец, Сатору нащупывает его. Влажная рука выскальзывает изо рта, между пальцев блестит гладкая чёрная сфера — сжатое в сгусток энергии проклятье. Сугуру хватается за горло и прокашливается, свешивается с кровати и сплевывает на пол чёрную кровь. — Ему не место там, Сугуру. Твоё тело принадлежит только мне. Сатору кладёт сферу себе на язык, поглощает и облизывает губы. — Прости, — говорит он, будто бы способен чувствовать вину. Так будет лучше. Тело Сугуру не должно страдать. Не должно вынашивать чужие страхи. Чьи-то чужие страхи. Сугуру лежит под ним, бессильно распластавшись по кровати. Сатору смахивает пальцами чёлку с его влажного лба и целует. — Эта грязь не должна быть внутри тебя. На футболке Сугуру расцветают капли крови. Слишком знакомое зрелище. Болезненное, — они делят одну кровь на двоих. Когда Сатору видит кровь в следующий раз — в этом нет ничего неприятного, даже наоборот. Чья-то чужая кровь, которой обмыты его руки, его одежда, его белоснежные волосы. Она склеивает его ресницы и подсыхает на надбровных дугах, она у него в ноздрях и во рту. — Сатору, что ты натворил, — шепчет Сугуру, дрожа. Разве тебе холодно? Его белая рубашка тоже в крови, но главное, что это не его кровь. Чья-то чужая. Улыбка Сатору беззаботная и счастливая. — Нам больше не будет больно. Сугуру больше не уйдет. В таком мире он сможет улыбаться от всего сердца. В таком мире он наконец-то будет счастлив.