Крылья.

Шегон всегда любил летать. Он любил чувствовать холодный, практически ледяной воздух, что так приятно холодил разгоряченную кожу. Любил ощущать дуновение ветра на поверхности каждого перышка во время движения. Любил рассматривать столь знакомые окрестности и виды, но уже с абсолютно другого ракурса: с высоты птичьего полета все казалось совершенно другим, новым, неизученным. Даже на крыше собственного дома, с каждым новым полетом, Шегон мог отыскать кусочек черепицы, который раньше никогда не замечал. Это может показаться несуразной глупостью — действием по-детски наивным, но он обожал смотреть на собственную тень во время полета: темный силуэт его огромных крыльев, отражающихся на сером асфальте, приводили его в чувство полного и безудержного восторга. Шегон любил свои крылья. Они были для него ключем к настоящей свободе. Только в полете он не чувствовал всей тяжести кандалов, что мертвым грузом были зафиксированы на его запястьях и щиколотках. В полете он не чувствовал ни вины, ни сожалений, ни даже ненависти: абсолютная и чистая пустота, что наполняла его душу приятной легкостью. Даже ненависти Вилл было не дано сравниться с этим чувством полной эйфории. Даже во время боя, Шегон старался как можно меньше использовать ходьбу как средство передвижения, постоянно взмывая в воздух. Зачем тратить силы на ходьбу, раз ему даны крылья? Верно, незачем. Он парил даже в том случае, если его соперник оказывался наглухо прикован к земле — так даже интереснее. В таком положении его превосходство ощущалось острее, заставляя Шегона благоговеть от собственного могущества. Вилл же наоборот — не слишком сильно любила полеты. Шегон заметил это практически сразу: стражница старалась как можно дольше оставаться на земле и взлетала только в случаях крайней необходимости или для быстрого перемещения по территории битвы.Она никогда не летала для удовольствия. Рыцарь гибели счел такое поведение глупым: тебе дана такая сила, а ты ее не используешь? Конечно, у Вандом были не такие массивные и сильные крылья как у него, но и в них была своя красота: крылья стражницы напоминали ему витражи на окнах церквей. Шегон всегда отмечал, что крылья Вилл были произведением искусства. Не показывать их миру — это уже ошибка, а вот не летать на них — самый жуткий грех, которому нет прощения. И вот опять, стражница предпочитает метать в него молнии стоя на влажной обволакивающей земле, практически по щиколотку в грязи — такая уж особенность замбаллийского климата — только бы не подниматься в воздух. Шегона начинало раздражать подобное бездействие со стороны ведьмы. Его главной целью сейчас была далеко не Вилл: Нерисса поручила ему следить за бывшей стражницей земли — королевой Кадмой, дабы та не успевала помогать новому поколению стражниц в борьбе с рыцарями. Женщина была слишком сильной и волевой, из-за чего планы старухи начинали нещадно трещать по швам. Шегону было нужно лишь уводить Кадму как можно дальше от поля боя, давая своей госпоже время для размышления, а союзникам ощущение мнимой безопасности. Но, Нерисса ведь не сильно расстроится, если Шегон настигнет ее старую подругу чуть позже положенного? Рыцарь гибели медленно приземляется на землю, равномерно взмахивая крыльями и поднимая вокруг себя клубы пыли. Вилл лишь раздраженно фыркает, атакуя врага россыпью молний. — Вергилий говорил Данте, что бездействие для человека вредно, Вилл. — размеренно говорит Шегон, словно перехватывая ладонью «клубок» электричества. — Не знала, что ты являешься фанатом средневековой литературы. — фыркает стражница, медленно делая пару шагов назад — И в чем же проявляется мое бездействие, позволь узнать? — девушка выставляет руки вперед, показывая свою готовность продолжить бой. Шегон хрипло смеется, поднимая обе руки в воздух. — Туше, стражница. Можешь оставить эту победу себе. — отмахивается рыцарь гибели — Твое бездействие в том, что ты в должной мере не пользуешься тем, что тебе дано. — в спокойной манере продолжил он, делая шаг навстречу ведьме. Эта игра забавляла. Вандом на пару мгновений задумывается, после чего с недоверием осматривает врага, словно ища ответ на вопрос в отблесках его золотой маски. — Я тебя не понимаю. — отрезает Вилл — Я использую силы, данные мне сердцем Кондракара. — она сводит брови к переносице, явно пытаясь понять, в чем же суть такого странного замечания. — Как всегда слишком прямолинейна. — недовольно говорит Шегон, складывая руки на груди — Ответ на вопрос никогда не будет очевидным, стражница, запомни уже наконец. Все ответы находятся так близко, что ты можешь к ним прикоснуться. — он на секунду замолкает, после чего решает продолжить снова — Ты не летаешь, хотя можешь. Глаза Вилл расширяются от удивления. — Летаю. — утвердительно кивает она. — Нет. — Шегон отрицательно качает головой — Ты делаешь это по необходимости, но никогда не летаешь для удовольствия — это разные вещи, стражница. Видимо, эта мысль действительно заставила Вилл задуматься: она в ту же секунду потупила взгляд в пол, заметно перебирая в голове одну мысль за другой. Шегон мог поклясться, что слышал скрежет шестеренок, исходящий от стражницы. Девушка пару раз подергала своими зелено-лазурными крыльями, будто вспоминая как ими пользоваться. Видеть Вилл в таком состоянии было настолько же приятно и интересно, насколько до коликов забавно. Девушка так сильно старалась найти однозначный ответ, который удовлетворит ее, что вызывала у Шегона только смех. — И давно ты стал изрекать философские заявления? — язвительно усмехается Вилл, заканчивая череду собственных размышлений. — Это мое хобби. — хмыкает Шегон — Увлекаюсь философией в промежутках между бессмысленными бойнями с вами и Кадмой и издевательствами над твоим парнем. — он чувствует, как ненависть горячим сладостными потоком разливается по его телу — вывести Вилл было чересчур легко. План по отвлечению внимания Кадмы придется отложить. Сейчас есть игра куда занимательнее.

***

Чувство нарастающей опасности клокотало у него в груди. Старуха слишком рано догадалась о том, что Шегона больше заботили игры с Вилл, чем попытки помешать стражницам разрушить планы своей госпожи. Она прознала, что вместо порученных заданий, рыцарь гибели в очередной раз устраивал кошки-мышки с хранительницей сердца Кондракара — последняя битва с Кадмой тому доказательство: рыцари гибели с треском проиграли сражение, с позором покидая поле боя, поджав хвосты, словно напуганные бездомные псы. Нерисса в очередной раз не смогла склонить Кадму на свою сторону — стражницы подоспели слишком быстро, а команда рыцарей гибели понесла серьезные потери — им придется еще какое-то время усердно зализывать раны и восстанавливать силы. Шегону, по правде говоря, было абсолютно наплевать на все потери: уж он-то повеселился на славу, снова дразня Вилл излюбленными способами. Только реакция его госпожи была далеко не благоприятной. Нерисса медленно, словно была хищницей, обходила ангела зла по кругу, наблюдая за каждым его действием. Старуха прекрасно знала, что все спокойствие и отрешенность Шегона напускные. Она будто чувствовала его животный страх, заставляющий содрогаться каждую клеточку его тела. Колдунья специально тянула время — заставляла своего слугу запомнить это мгновение, мысленно рисовать себе сценарии самых худших и жестоких расправ, вздрагивать от каждого треска или вдоха. — Ты разочаровал меня, Шегон. — хриплым и размеренным голосом произнесла Нерисса, останавливаясь напротив него. Шегон стоял неподвижно, словно он был каменным изваянием. Сейчас лучше не привлекать к себе лишнего внимания. — Я доверила тебе слишком многое, считала тебя очень способным слугой, позволяла тебе потакать этим гадким низменным желаниям. Я закрывала глаза на твои мелкие поражения. — с притворным спокойствием продолжала старуха — И так ты решил мне отплатить? — женщина поджала пересохшие губы, сжимая в костлявых пальцах сердце Меридиана. — Ты знаешь: я благодарю слуг за преданность и караю за неподчинение. — надрывисто выдохнула Нерисса, поднимая магический кулон вверх. Промерзлую темную пещеру озарила яркая череда бледно-голубых вспышек, после которых последовал низкий, практически утробный рев, словно там находились не люди, а раненный умирающий зверь. Молнии искрились повсюду, сосредотачиваясь вокруг тела Шегона, обхватывая всю его спину. Он упал на колени, сжимая руки в кулаки: электричество проходило через кожу с жуткой болью. Шегону казалось, что он сгорает заживо. Если бы не отсутствие характерного запаха, то он мог бы подумать, что его кожа начинает обугливаться от пронизывающего его тело жара. Он был готов потерять сознание — перед глазами все плыло, а в ушах стоял противный звон. Резкая острая боль на уровне лопаток сработала будто отрезвляющая пощечина. Шегон мгновенно опускается на локти, сжимая в руках горсти серой рассыпчатой земли. Он думал, что с его спины сдирают кожу: медленно, слой за слоем отрывая по лоскуту. Это было похоже на средневековую пытку. Все мысли из его сознания выбила эта невыносимая жгучая агония, что терзала его тело и душу. Мир вокруг уже терял краски и очертания, когда вспышки магии померкли, а острая боль сменилась на стойкое неприятное жжение. Шегон попытался подняться с земли, но не смог — чего-то определенно не хватало для равновесия. Осознание потери пришло к нему не сразу: боль от магического вмешательства все еще пульсировала в висках. Рыцарь гибели рефлекторно завел руку за спину, пытаясь нащупать теплое оперение, но не смог: на кончиках пальцах осталась лишь вязкая теплая кровь, сочащаяся из раны на спине. Щелчок. Шегон проводит руку чуть дальше, все еще надеясь прикоснуться к свободе. Щелчок. Правда тупым ударом настигает его, заставляя все внутренние органы сжаться от страха и отчаяния — Тридарт бы сейчас мог вдоволь насладиться и восстановить силы. Щелчок. Он поднимает глаза на старуху, которая с садистским удовольствием осматривает свою работу. — Ты всегда так хотел летать, — с наигранной тоской протянула колдунья, оглядывая его — Какая жалость, что твоя история закончилась так трагично. — Нерисса язвительно улыбнулась — Это будет тебе хорошим уроком. Терять конечность всегда больно: уж поверь, я знаю, о чем говорю. — глухо рассмеялась старуха, постукивая длинным ногтем по поверхности своего железного протеза на руке. Шегон продолжал в исступлении стоять на коленях, переводя взгляд с окровавленных пальцев на усмехающуюся колдунью. — Я верну тебя в привычную обстановку. — с упоением проговорила Нерисса подходя ближе к Шегону — А это, — она указала на засыхающую кровь, оставшуюся на его пальцах — будет тебе напоминанием. Старуха снова возносит сердце Меридиана над ангелом зла, язвительно усмехаясь. — Не думай, что можешь подвести меня и остаться безнаказанным. — выплюнула Нерисса, и пещеру снова озарила череда бледно-голубых вспышек.

***

Его жизнь разрушена: разбита на множество несуразных, нелепых и попросту бесполезных осколков, которым не суждено стать чем-то целым. Все вокруг будто бы потеряло смысл, оставаясь безвкусной копией своего предыдущего воплощения. Мэтт тоже относил себя скорее к глупой пародии, чем к кому-то настоящему. Для него жизнь потеряла какой-либо смысл. Он винил себя за службу Нериссе, за откровенное упоение собственным всесилием, за все то нечеловеческое удовольствие, что он получал от сражений со стражницами. Мэтт ненавидел себя за звериную жестокость, которая находила проявление в стычках с Вилл. Ему было мерзко от осознания того, насколько сильно ему нравилось причинять ей боль. Мэтт не знал, что думать о себе и своей жизни в целом: он помнил отрывки из школьных будней в Шеффилде, где смеялся с друзьями над ужасно глупыми и временами похабными шутками в полупустых коридорах, украдкой поглядывал на Вилл, сидящую за соседней партой во время общих занятий, как сочинял новые песни, судорожно записывая стихи на любую свободную поверхность клетчатого листа. Эти воспоминания были теплыми, приятными и по-своему уникальными. Мэтту нравилось вспоминать их: они ощущались медовой сладостью на губах, нежно укрывали теплым пледом, даруя долгожданный покой. Перебирая эти отрывки в памяти, он будто оказывался в небольшом деревянном домике в лесу, где он сидел под клетчатым пледом на мягком диване, обдаваемый уютным теплым светом от камина, в котором игриво танцевали языки пламени. Но так же Мэтт помнил и другое: ледяной ветер, пробирающей до костей своей мерзлотой, трепыхание черных крыльев за спиной и ядовитую, но такую до боли маняющую и превосходную, горечь ненависти на языке. Он помнил ощущение полета, что дурманило сознание, заставляя все быстрее и быстрее набирать высоту, после резко пикируя вниз. Адреналин бурлил в венах, а ощущение свободы будоражило разум. Мэтт бы отдал все на свете, лишь бы снова хотя бы на пару минут, взмыть в воздух, ощущая блаженную тяжесть крыльев за спиной. Он ощущал под подушечками пальцев грубоватую рубцовую ткань в районе лопаток. Шрамы немного саднят, но жить с этим можно, если привыкнуть. Уродливое клеймо практически не причиняет неудобства в обычной жизни, но иногда Мэтт чувствует что-то напоминающее фантомные боли: небольшое покалывание в области спины, будто бы крылья в очередной раз затекли от долгого, практически изнуряющего полета. Эти отвратительные отметины — единственное, что осталось у него — жуткое и болезненное напоминание о прошлом. Мэтт не мог ни с кем обсудить свою проблему. Что он скажет? Что искренне всеми фибрами души тоскует по тому времени, когда был порабощен злой колдуньей, потому что скучал по полетам? Нет, это неподходящий ответ. Он вообще был не силен в придумывание отговорок: постоянно путался в показаниях. Благо, грязную работу Нерисса выполнила за него, в самых ярких красках описывая стражницам все злодеяния, которые с поразительной искренностью и диким рвением выполнял Мэтт, находясь у нее на службе. Старуха не упускала момента лишний раз напомнить Вилл о том, с кем именно она сражалась все это время, заставляя последнюю совершать необдуманные действия под натиском бушующих эмоций. Единственное, что старуха сохранила в тайне — это два отвратительных продолговатых шрама, что оставила на его спине. Мэтт посчитал ироничным то, что Нерисса решила оставить память о крыльях навсегда с ним. Колдунья заставила его вечность сожалеть о содеянном, если это можно так назвать. Это было чертовски унизительно. Мэтт знал, что Нерисса наказывает за невыполнение требований и поручений, но никогда и предположить не мог, что его участь будет настолько жалкой и в то же время до дрожи в коленях кровожадной: старуха буквально обрезала ему крылья. Было трудно вспомнить детально, какого это — лишаться настолько важней конечности. Мэтт помнил только боль, буравящую сознание, выжигающую все подчистую изнутри, лавой бурлящую в венах. Эта боль на какой-то промежуток времени заменила собой все вокруг: воспоминания, желания, мысли, идеи — абсолютно все. Мэтта больше не было — была только эта обжигающая боль, разрушающая все на своем пути. Он не мог смотреть на то, что осталось от его крыльев — слишком тошно и больно. Даже когда изредка он натыкался на вид грубых алых рубцов в отражении зеркала, Мэтт стыдливо отводит взгляд, чувствуя, как внутри него все снова разбивается на миллион осколков. Крылья — это олицетворение его свободы: такой близкой сердцу, но уже невозможной. Казалось бы, вот они — протяни руку, прикоснись к мягкому черному оперению, вдохни полной грудью этот пьянящий и дурманящий запах свободы и промозглого ветра. Сделай это и наконец осознай, чего ты лишился. Теперь Мэтт знал, насколько дорого может обходиться непокорность.

***

Последний человек, которому он хотел бы показать свои шрамы — это Вилл. Мэтту было и так неловко общаться с ней, после того, что он делал, но стражницу, казалось, это и вовсе не волновало — девушка была предельно счастлива от того, что ее близкий человек вернулся целый и невредимый. Об отметинах она узнала случайно: нащупала их сквозь тонкую ткань футболки, когда с объятиями бросилась к нему на шею. Мэтт отнекивался, увиливал, пытался всячески перевести тему в другое русло, лишь бы не показывать ведьме это. Он не вынес бы ее жалости снова. Не смог бы находиться рядом зная, что Вилл испытывает сожаление каждый раз, что смотрит на него. Это было бы невыносимой пыткой, возможно, даже хуже, чем когда он лишался крыльев. Мэтт научился существовать со своей потерей. Ему не нужна помощь. Вилл же не отступала, пыталась любыми способами разузнать о происхождении странных швов на его спине: когда-то Мэтт уже говорил о том, что ведьма слишком остервенело ищет очевидный ответ, который находится прямо у нее под носом. — Просто покажи мне. — требовательно говорит Вилл, сжимая руки в кулаки. Мэтт раздраженно выдыхает. — Зачем? Поверь, это не самая приятная картина. — отвечает он, стараясь сгладить углы — не хочет лишних конфликтов. Вандом делает шаг навстречу к парню, буравя того тяжелым взглядом карих глаз. — Покажи. — выдыхает она — Я обязана увидеть то, что произошло по моей вине. — уже намного мягче добавляет ведьма, потупив взгляд в пол. После последней фразы девушки сердце Мэтта болезненно сжимается: она винит себя. Хотелось трясти Вилл за плечи, убеждать ее в том, что она невиновна, пытаться снять эту тяжелую ношу с ее хрупких плеч, но все, на что хватило Мэтта — это снять с себя футболку, поворачиваясь к девушке спиной. Исполнить ее просьбу — это меньшее, что он может сделать. Мэтт катастрофически не хотел, чтобы Вилл винила себя в том, что с ним произошло. Даже его опасения на тему жалости девушки к нему отошли на второй план, с треском проигрывая жажде помочь и облегчить ее ношу. Вилл в ужасе оглядывает спину парня, едва касаясь дрожащими пальцами огромных фиолетово-красных рубцов, украшающих его спину. Длинные, почти во все лопатки, грубые шрамы покоились на его бледной коже. Ведьма на мгновение даже подумала, что Нерисса просто вырвала крылья из его тела голыми руками, настолько отметины были ужасающими. Ее зрачки лихорадочно бегали от начала шрама к концу, руки вспотели и немного дрожали, а рот застыл в немой гримасе животного ужаса. — Боже… — сдавленно выдохнула стражница, аккуратно поглаживая здоровую кожу под его лопаткой. Мэтт молчал. Он ненавидел себя каждую секунду, что Вилл смотрела на него в таком состоянии. Он ощущал себя настолько беспомощным и жалким, насколько это возможно. Липкое разочарование терзало его изнутри. — Не жалей меня, Вилл, я этого не вынесу. — взвыл Мэтт, садясь на серый диван и опуская голову на свои руки, зарываясь пальцами в отросшие темные волосы. Вандом закрывает рот рукой, пытаясь сдержать слезы. Нельзя плакать при нем, ни в коем случае. Стражница не должна забивать очередной гвоздь в крышку его гроба. Вилл знала, что Мэтт сейчас потерян, раздавлен, сбит с толку. Она должна помочь ему, а не унижать еще сильнее. — Скажи что-нибудь, пожалуйста. — сипло шепчет Мэтт, выпрямляясь настолько, насколько позволяет натянутая около рубцов кожа на спине. Девушка ничего не говорит, лишь садится рядом, медленно опуская голову на его оголенное плечо, переплетая свои тонкие пальцы с его — длинными, худощавыми, музыкальными. Мэтт облегченно выдыхает, сжимая ее ладонь в своей. На душе скребут кошки, ему все еще непередаваемо больно, но рядом с Вилл переносить эту пытку становится легче, словно открывается второе дыхание. От Вилл пахнет той самой свободой: холодным ветром, лесом, снегом. Ее кожа приятно холодила его тело, позволяя снова на долю секунды окунуться в такое до боли знакомое ощущение полета. Мэтт был готов прижать девушку к себе со всей силы, лишь бы еще на пару мгновений остаться в этом состоянии. — Ты — мои крылья, Вилл. — еле слышно шепчет Мэтт, сильнее сжимая руку ведьмы в своей.