Ромашковый чай

Каждый человек любит что-то. Сяо Чжань, например, любит свое бежевое пальто и клетчатый шарф, воздух после дождя и запах утренней росы. Он обожает оживлять белоснежные холсты разноцветной кистью, ромашковый чай; встречать рассвет с дымящейся кружкой на руках, а на ночь засыпать, вдыхая аромат тлеющих сандаловых палочек. Он любит еще очень много чего, а некоторые люди — совсем наоборот. Им не нужно смотреть на мир широко распахнутыми глазами, чтобы замечать малейшую частичку красоты. Они могут с безразличием надеть любую куртку, и им совсем необязательно кутаться в шарф, чтобы защититься от холода. Возможно, рассвет не покажется им достойным восхищения, и чай для них не будет лучшим напитком, однако, им может быть достаточно всего одной вещи, чтобы заполнить все эти пустоты одинокой, размеренной жизни. Хотя, вернее будет сказать, достаточно одного человека. Ван Ибо нельзя было назвать угрюмым или недовольным этим миром; он просто не видел ничего примечательного в созерцании природы и не мог посвятить часы своей жизни созданию красочных пейзажей. Сколько он себя помнил, ему действительно подобного рода занятия были совершенно чужды, но в какой-то момент… все пошло по наклонной. — Не мог бы ты подать мне во-он тот тюбик? Э? Ибо! …Да, жизнь удивительная вещь, раз заставила такого человека, как Ван Ибо, убедиться, что и в пейзажах на белом полотне, оказывается, есть красота. — Не может быть… — рассеяно побормотал Сяо Чжань, перенимая почти пустой тюбик из рук своего помощника. — Он не мог просто… закончиться вот так! Ибо неоднозначно хмыкнул. — Вот твой чай. Выпей, пока горячий. — Ах, Ибо, спасибо тебе, — перенимая кружку, сердечно поблагодарил соседа Сяо Чжань. Тонкие пальцы, измазанные в краске, осторожно прикоснулись к чужим. — Твой чай всегда успокаивает. С этими пейзажами с ума сойти можно. Сделав маленький глоток, Сяо Чжань довольно закрыл глаза и расплылся в улыбке. В улыбке, которая уже тысячи раз заставляла смотрящего нести полный бред: — Ты знаешь… — пряча свой потеплевший взгляд, Ибо внезапно забормотал, — Между нами не должно быть… — но внезапно смутившись секундным порывом, так и не смог закончить свою мысль. — Кхм, — сказал он уже более внятно, —впрочем, я хотел сказать, отложи кисть и выйди погулять. Пейзажи всегда могут подождать. — Но я не могу ждать. — горячо возражал Сяо Чжань. — В моей голове возник образ. Он может испариться в любую секунду, высохнуть, исчезнуть. Мне нужно сейчас!.. И так каждый раз. Признаться честно, навряд-ли Ван Ибо все-таки видел так называемую «красоту» пейзажей. Картины, безусловно, были хороши. Но как он мог назвать их красивыми, когда человек, создающий их, в тысячи раз превосходил их своей красотой? Взгляд Сяо Чжаня, — этого одержимого художника, — его глаза, они горели ярче самого Солнца; а его улыбка, такая озорная и беззаботная, ни за что не могла бы быть тусклее даже самых ярких красок на холсте. Его нежные руки были белее холста, которого он так часто касался подушечками пальцев, и в такие моменты Ибо очень сожалел, что не может превратиться в это самое полотно, чтобы чувствовать на себе прикосновения желанного человека. Да, Ван Ибо не был изысканным человеком или искателем красоты, а его жизнь вполне можно назвать самой обыкновенной. Однако и у него было немного того, что он любил, причем любил искренне и не менее сильно, чем любой другой человек. Возможно, у него не было любимой одежды, но ему нравилось ухаживать за бежевым пальто и каждый раз разглаживать клетчатый шарф. Он с трудом разлеплял глаза, но всегда будил соседа в раннее утро, едва завидев первые признаки рассвета, а затем они вместе спускались со своей квартирки и встречали первые лучи солнца. Ван Ибо предпочитал кофе, но вместе с этим не забывал заварить очередную порцию ромашкового чая, а на ночь, будучи всегда готовым так и рухнуть в постель и отключиться, ни за что не допускал оставить сандаловые палочки нетронутыми. И только когда этот терпкий, смешанный с запахом дыма аромат распространится достаточно, чтобы его сосед мог чувствовать, он позволял себе спокойно уснуть крепким сном. Ван Ибо понимал искусство живописи, но не умел его чувствовать, и все же когда его любимые руки поднимали кисть над полотном и в несколько мазков превращали безжизненную пустоту в дышащую жизнью картину, он не мог замедлить свой учащенный пульс, а ладони заставить высохнуть от проступившей влаги. Эти руки, такие грациозные и знающие свое дело, эти щеки, вспыхнувшие лихорадочным румянцем, и эти глаза — блестящие, глубокие, переливающиеся в свете солнца — всё это было единственным, что Ван Ибо, безусловно, мог бы назвать истинной красотой во всех ее проявлениях. Ничего больше ему не представлялось особенным; какое ему дело до этого мира, когда перед ним сидит вся его Вселенная. Но как бабочка не видит своих крыльев, его Вселенная зачастую также отрицала свое совершенство. — И что это? Только краски зря перевел… — разочарованно вздохнул Сяо Чжань после очередного трудоемкого дня, проведенного за картиной. — Все впустую. Ван Ибо, конечно, ни слову этого обманщика не верил. Каждый божий раз за таким громким объявлением, как правило, скрывалась совершенно противоположная картина; плюс одно произведение искусства в этот бренный мир. — Чжань-гэ, кончай прибедняться. Очень красиво. — Ты находишь? Утвердительный кивок. Ван Ибо всегда такой, — думает Сяо Чжань с подступающей улыбкой, — ему нет смысла притворяться, и правда с его уст звучит убедительнее в сто раз, коей является на самом деле. — И все же мне кажется… — Чжань-гэ, — с ходу прервал его младший, — Пей. — и сунул в руки этому горе-художнику кружку излюбленного им ромашкового чая. —Ба, Ван Ибо, а Вы знаете, как утешить безутешного! — и опустив свои блестящие глаза, которые мигом затмил поток пара, сделал глоток обжигающей жидкости. Этот ароматный чай, распространяющийся теплым потоком по всему его организму, напоминал своего создателя. Такой же, как Ибо — тяжело удержать в руках, не обжегшись, но стоит хоть немного пригубить, и ты уже не в силах оторваться. Ван Ибо всегда такой. Неоправданно холодный снаружи, и неописуемо нежный внутри. Его ярковыраженная забота, — сколько бы сам Ибо не отрицал, — так явно присутствовала в жизни Сяо Чжаня, что он уже вряд-ли мог бы представить свое существование без нее. Утренние совместные прогулки, вечерние разговоры с недосказанностями, которые так очевидно витают в аромате сандала… Даже дымящаяся кружка в его руках — это Он. Он и его забота. Ван Ибо… всегда такой. Такой немногословный, но донельзя очевидный — вот и все тут. Сяо Чжаню неизвестно, кто есть он сам в этом огромном мире, и как так получилось, что эта бренная оболочка заслужила Его заботу. Но Ибо говорит, что заботу не заслуживают; как и любовь — ее принимают. Двое сидят на обшарпанном стульчике; один — с кружкой в руках, другой — прислонившись к первому. Такая привычная картина. Их взор устремлен на еще не высохший пейзаж, но если точнее, то в самих себя — и ни один не скажет правду. Но им это и не нужно. В их мире чуткого понимания слова не имели особого веса. Лишь уголки цветущей улыбки и мягкие прикосновения теплых пальцев так и светились своей беспредельной любовью, как бы намекая, что Она везде.