Анютина сказка

Степаныч почти не понял, как умер. Не замеченным никем, как и жил. Смутно помнил, что было больно, но недолго, а потом не стало ничего. Очнулся Степаныч в полной темноте, на грудь и уши что-то давило, на голову накинута какая-то пелена, спутавшая и руки. Он, конечно, испугался, забарахтался, вырвался из окутавшей тело тряпки и инстинктивно рванулся вверх, к мерехтящему неверно над головой свету. Оказалось – всплыл. Ночной холодный воздух ожёг нежные новорожденные жабры. Степаныч добултыхался до берега, вылез на него, фыркая и отплёвываясь. И долго сидел на росной траве, разглядывая тонкие перепонки, отросшие между пальцами, и недоверчиво трогая дырку в боку, куда попала пуля. Вытекшую оттуда кровь уже смыла речная вода. Соседки-русалки Стешка и Полька потом объяснили, что он, видно, был ещё немножко живой, когда перепуганные мальчишки, испугавшись содеянного, кинули его бездыханную тушку в реку. Живой, но едва-едва, на земле помер бы совсем. А так река его приняла за свою добычу. Утоп – значит, утопленник, добро пожаловать. Стешка и Полька в Рейке обитали давно. Ещё с тех пор, когда речку Архиерейкой называли, и поп был жив, и церковь стояла. Стешка сдуру сама в речку сиганула, когда её замуж за нелюбимого хотели выдать. А Полька утонула случайно. Как она рассказывала, плавать она не умела и страсть как боялась утопнуть. Как-то на лодке поехали на другой берег в лес по ягоды. Подружки стали баловаться, раскачали лодку, Полька за борт и выпала. И место-то было мелкое, а она со страху взяла да померла. Речка и её тоже приютила. Была ещё третья русалка, Олеся, но она была не такая болтливая, как её товарки, и Степаныча дичилась. Стешка беззлобно шутила, что не чета они, дуры деревенские, ей, городской. А Полька шёпотом объяснила, что Олеся по русальим меркам молоденькая, совсем немного лет прошло, как утопла, вот и тоскует. Степанычу поначалу тоже было тоскливо. Ведь чем тут, в реке, заняться? Ну, раз сходил попугал щенка, который его на тот свет отправил. Даже думал, не утянуть ли его на дно, когда тот с кораблика с упырятами за борт выпал. Но жалко стало, да и не ужились бы они в реке. Он только подумал, на кой ляд ему такое соседство, так чуть мальчишке ещё вдогонку не наподдал, чтоб к берегу плылось веселее. Потом сгорел Серп. Степаныч, пока сам не умер, ни сном ни духом про всякую нечисть не знал и вообще ни в чёрта, ни в бога не верил. А тут прямо нутром почуял, что одним упырём меньше стало, а другой родился. И про упырят понял, что свободны они. Про Серпа решил, что туда и дорога, а то ишь, повадился детей жрать. Стешка с Полькой подтвердили, что упырь так промышлял давно. Степаныч плюнул и спросил у них, чего у них тут можно выпить, так погано на душе стало. Русалки пожурчали-посмеялись, объяснили и это. Что брагу из грибов да ягод делает старая болотница Лукерья, потому и туман такой густой над болотами по осени. Вот только к болотам утопленнику пробираться опасно, Леший мертвяков не любит, может и копытами затоптать. Степаныч ещё раз плюнул с досады и решил, что не настолько у него трубы горят, чтоб лезть под чьи-то копыта. А прижмёт совсем – он лучше вон к Нюрке в окошко поскребётся. Ну и что, что напугает, она баба с крепкими нервами и вообще потерпит. Она же ведь щенкам насоветовала его утопить, чтоб точно концы в воду. Вот и пускай теперь откупается. Тем временем дети все разъехались, и лагерь опустел. Поговаривали, будто насовсем, после таких-то тёмных дел. Вообще много чего поговаривали, а он много что слышал, голоса-то по воде далеко разносятся. Кто-то даже ляпнул, будто это он, Степаныч, Серпа, чтоб ему ни дна ни покрышки, порешил, а сам сбежал. Было обидно, но тоже недолго. Мало ли чего скажут, пусть виноватые маются. Они, похоже, и маялись. Через недельку после отъезда ребятни приезжали следаки, прочёсывали реку, искали его бренное тело. Пришлось отсиживаться под берегом, перебираясь в другое место, когда подходили слишком близко. Стешка с Полькой забавлялись, плескали по заводям, как потревоженная рыба, цепляли на багры, которыми орудовали искавшие, всякий попавший в реку хлам. Горе-следаки хоть дно почистили немножко. После почесали в затылках, решили, что если труп и был, то его течением унесло – и уехали не солоно хлебавши. Степаныч им вслед булькнул сердито, что всю воду перебаламутили. Зато на причале вчерашней свежести газету забыли, вот её Степаныч и прочитал от корки до корки, пока ждал, когда ил обратно на дно уляжется. Тоже развлечение. Вообще утопленником жить, в смысле не жить, было проще. Не приходилось краем глаза приглядывать за неугомонной детворой, никакое начальство почём зря не пилило, что дескать выпивает в рабочее время – так а когда оно у него было не рабочее? Никто не заставлял по ночам обходить лагерь… Хотя Степаныча пока по старой памяти туда и тянуло. Но он выходил только к пристани и сторожке да проверял, заперты ли на ночь на цепь с замком ворота. В лес, окружавший территорию, не совался, помня про Лешего и копыта. И к Нюрке тоже так и не сходил. Решил всё же не пугать, да и на алкоголь тянуть как-то само почти перестало. Про курево иногда вспоминал с ностальгией, а водка – что водка? Тоску заливать? Так вроде и тосковать особо не по чему. Лежи себе на дне, жабрами пошевеливай, как ленивый сом, да изредка рыбу зазевавшуюся цапай, чтоб перекусить. Русалки вон и без того обходились, лунным светом они живы были, что ли… Правда, иногда раздражало, что в дырку в боку затекала вода. Когда он на суше забывал, что дышать воздухом ему уже не надо, звук получался, как от резиновой игрушки, с которой ребёнок играл в ванне. Степаныч поначалу даже смущался, потом понял, что русалкам всё равно, и сам перестал обращать внимание. Вот когда к нему в нутро через эту дырку ненароком какой-то ершиный малёк заплыл, было неприятно, щекотно и колко. Еле выгнал. А так нежизнь была спокойной, как вода в неторопливой Рейке. Днями речные обитатели обычно дрыхли на дне, но на Степаныча иногда находила тоска по свежему воздуху и теплу, и он выползал погреть своё тощее тело в камыши. Совсем на берег вылезать днём не решался, вдруг кто увидит, да и не любило солнце мертвяков, обжигало. Не из его они теперь были мира. Но в теньке и у самой воды было терпимо, можно было и не поджариться, и на белый свет немножко посмотреть. Вот и в тот день ему захотелось посидеть на мелководье. Но только он вылез и сунулся в камыши, как вдруг услышал, что по другую их сторону на берегу кто-то плачет. И вроде как даже ребёнок. Отдых, ясное дело, был испорчен. Степаныч лёг на пузо и, как заправский партизан, ужиком, пополз на звук. На берегу, где был вытоптан спуск к воде, сидела девчушка лет семи или восьми в белом сарафанчике в крупные горохи. Немного облупившиеся красные сандалики она сняла и поставила рядом, а босые ноги сунула в воду, но не болтала ими, не поднимала брызг, как делают нормальные весёлые дети, а упёрла локти в колени, уткнула лицо в ладони и горько плакала. И успокаиваться сама ну никак не желала. Степаныч слушал-слушал и не вытерпел, спросил: – Чего сырость разводишь? Обидел кто? Девочка подняла голову, огляделась удивлённо, но его, конечно, не увидела. Вытерла глаза ладошкой, шмыгнула носом и спросила: – Дядя? А ты где? Степаныч поколебался, отвечать или просто нырнуть тихонько под воду. Потом сказал: – Тут я, в камышах, рыбу ловлю, а ты мне мешаешь. Что у тебя стряслось-то? Девчушка ещё раз хлюпнула носом, но плакать вроде бы перестала совсем. Не так-то легко одновременно и слёзы лить, и новые знакомства заводить. – Мама наругала. Я чашку разбила, не нарочно совсем, нечаянно. Она на краю стола стояла, я повернулась, и она – бац. А мама меня безрукой обозвала и выгнала из кухни, пока я ещё чего-нибудь не разбила. А я и не собиралась! – Конечно, не собиралась, – подтвердил Степаныч, будто сам тому был свидетелем. И сердито подумал про мать девочки, что вот уж нашла, из-за чего ребёнка до слёз довести, из-за чашки. Ещё и гулять одну отпускает, а она вон куда забрела, аж к реке. Если девчонка деревенская, так это же далеко. Пока он размышлял, девчушке надоело ждать, что он ещё скажет: – Дядя, а звать тебя как? Меня Анютой! – Степаныч я, – буркнул он нехотя. – А у нас тут был один дядя Степаныч! – как назло, вспомнила девчонка. – Был, был, а потом потерялся. Ты не он? Врать людям он, вообще-то, не мог, но он ведь и не был прежним Степанычем-человеком, так что соврать получилось: – Не он. – А я думала, ты нашёлся, – немного огорчилась Анюта. – Жалко. Люди не должны теряться и не находиться. – Наверное, не должны, – пожал плечами Степаныч. Помолчали совсем немного, а потом девчушка опять залюбопытствовала: – Дядя Степаныч, а зачем ты прячешься, не выходишь? Ты страшный? – Можно и так сказать, – вздохнул-булькнул Степаныч, изо рта от бессмысленного действия потекла водица, он недовольно смахнул её мокрым же рукавом. – Зря ты так далеко одна ходишь. Ну если заблудишься, или люди плохие встретятся? Мамка-то не учила с чужими дядьками не разговаривать, а сразу домой бежать? – Не хочу домой, – надула губы девчушка. – Вдруг мама опять кричать будет. Я ничего такого и не делаю, а она ругается. Лучше б совсем домой не появлялась, говорит, чтоб тебя нечистая сила взяла. Степаныч поморщился. Это ж надо такое ребёнку сказать. А услышат да возьмут? – Она взаправду так не думает, – попробовал утешить он. – В сердцах говорит, а ты подумай, что будет, если ты пропадёшь? Мать плакать будет, убиваться. Ну, беги давай домой! Анюта вскочила, подхватила с берега сандалики, но далеко не ушла, вернулась. – Забыла чего? Девочка прищурилась против солнца на кусты, где он сидел, но ничего не разглядела. – Дядя, а можно я к тебе ещё приду? Ты добрый, мне с тобой болтать понравилось. – Не надо, не ходи! – испугался Степаныч. Вот ещё не хватало, чтоб она нарочно одна к реке бегать вздумала! Но девчонка его увещеваний уже не слушала, засмеялась и побежала от берега вверх по тропинке. Встреча эта случайная Степаныча растревожила, пару дней как сам не свой ходил, в смысле плавал. Он ведь и не думал, что такое быть может, что он ещё когда-нибудь с живым человеком поговорит и не напугает. И хотя понимал умом, что девочке с ним водиться не надо, а всё же надеялся, что она придёт. И она таки пришла. Раз пришла, другой. Скоренько приучила Степаныча прислушиваться и узнавать – вот по дорожке к берегу бегом простучали красные сандалики – значит, у него сегодня гости. И хоть и крутилось в голове тревожное – малая совсем, а так далеко от дома одна ходит, вдруг что случится? – но всё-таки он ей радовался. И ещё радовался, что она больше не плакала. Разговоры с ним разговаривала пространные, с одной темы на другую перескакивая, как дети умеют. Рассказывала о своём житье-бытье. А иногда задавала такие сложные, чтоб не сказать философские, вопросы, что он терялся. Всё-таки в жизни он с детьми общался не много, они его чаще и не замечали. Как и взрослые, что уж тут. Не у русалок же было спрашивать, как себя с ребёнком держать. Ну ладно Олеся, она пионервожатой была… Но всё же что они, девки, в детях смыслят? Какой из него самого, из утопленника, воспитатель вместо родной матери – Степаныч почти не думал. Пока Стешка, увидав раз издали его гостью, не выспросила, как они завели знакомство. А выспросив, вздохнула тяжело и сказала: – Отвадил бы ты её как-нибудь. Нехорошо это, когда живому человеку, кроме реки, про свои беды пожалиться некому. Степанычу её слова очень не понравились. А однажды под вечер его, дремавшего себе на дне, разбудил какой-то крик. – Степаныч! Степаныч! – к нему, запыхавшись с непривычки, быстро подплыла Олеся. Степаныч её, обычно грустившую в сторонке, никогда такой взволнованной не видел. – Степаныч, мне на берегу сорока натрещала, что видела, как твою знакомую анчутка Мелкий по лесу заводил. Сказала, ты поймёшь, про кого она. Вроде недалеко от церкви видела, совсем закружил он девочку! Степаныч вскочил, аж ил со дна тучей поднялся, расчихались с Олесей оба. Степаныч, едва отдышавшись, погрёб к берегу. Олеся поспешила за ним, ломая прозрачные руки. Видно было, что она и сама была не рада, что передала новость. – Степаныч! Не ходи! Степаныч! Там Леший! Девочка, может, сама выйдет, или люди отыщут! Их ведь ребёнок! – Знаю я, как они того ребёнка искать будут! – бормотал в ответ Степаныч, выбираясь на берег и стряхивая с уха лист кувшинки. – Пока хватятся, уже стемнеет! Ты понимаешь, ей же родная мать говорила – чтоб черти тебя взяли! Вот они и услышали! Олеся ойкнула, села на берегу и заплакала. Степаныч не стал смотреть, как она одну воду в другую льёт, заторопился по берегу к видневшейся вдалеке церкви. Бедная Анюта весь день в лесу одна, потерявшаяся, напуганная! Леший Лешим, а не мог же Степаныч сидеть в своём омуте и ничего не делать! И анчутка Мелкий не из Лешего ли свиты, что ж он в собственном хозяйстве за порядком не следит?! Хоть и ворчал Степаныч всякое про себя, а всё же был рад, что до церкви можно было добраться не лесом. Бережком, бережком, дорогой, запущенным лугом – вот и церковь совсем близко, нависла побитой громадой без крестов с раскуроченными глазницами окон. От русалок Степаныч слышал, что её братья Серп с Молотом взорвали, потому что она им была, как кость в их упырином горле. Ну не лично, конечно, взрывали, прислужников своих послали. Но хотя церковь давно стояла всеми покинутая, а нечисть в свои устоявшие стены по-прежнему не пускала. Так что Степаныч даже обрадовался, когда увидел в росянистой траве следы, что выходили из леса и вели прямиком к развалинам. Туда-то анчутка не сунется. А почему Анюта, из лесу выбравшись, сюда пошла, тоже понятно – одно строение в округе, какая-никакая крыша над головой, а девочка устала. К знакомому месту вышла, а дальше идти силёнки кончились. Может, даже подумала, что искать если станут, старую церковь стороной не обойдут. Но ведь пока кто-нибудь придёт… Степаныч беспокойно забегал перед ещё смутно угадывавшимися в траве остатками ограды. Ступить на освящённую когда-то землю страшился. Русалки рассказывали, что упыри с упырятами и вовсе не могут, а он сможет ли? Или тут же и сгорит синим пламенем? Побежать в деревню, на помощь позвать? Он потряс головой. Да кто его, мёртвого, послушает? Испугаются, подумают, что завести и утащить хочет. Или вовсе не поверят, решат, что мерещится. Да и как девочку тут одну опять оставить? Степаныч носком сапога, как человек холодную воду, попробовал землю чуть подальше разрушенных ворот. Вроде бы и ничего ужасного сразу не случилось, и шажок-другой сделать смог. Пошёл сначала осторожно, потом быстрее, а потом и побежал. Оказалось, к церкви подойти он мог, и даже внутрь она его пустила, вот только нехорошо ему стало, от каждого шага крутило нутро и все кости ломало, но он себя пересиливал, не поддавался. Оббежал кругом, заглядывая во все углы, и наконец наткнулся на прикорнувшую у стены фигурку. Анюта! Вроде целая и невредимая, и то спасибо! Ну, намучилась, конечно, пока блуждала, вон и не проснулась толком, пока он тут бегал да сапогами по кирпичному крошеву шаркал. Степаныч наклонился и как мог осторожно поднял девочку на руки. Анюта даже глаз не раскрыла, только пролепетала сонно: – Это ты, дядя Степаныч? – Я, – подтвердил Степаныч, стараясь отворачиваться, чтобы не напугать в свете луны синюшно-бледной рожей, если девочка всё же на него взглянет. Но та только прижалась покрепче и сказала: – Ты холодный и тиной пахнешь. – Так рыбу ловил, к вечеру замёрз и провонял, – почти что не соврал Степаныч дрогнувшим голосом. Перехватил девочку поудобнее и заторопился вон из церкви и с освящённой, злой для него земли. Как только за ограду вышел, так сразу и полегчало, боль отпустила. Идти решился через лес, так до деревни было ближе всего. С узкой тропинки сбиться не боялся даже ночью, а Анюту нужно было поскорее передать матери. Спохватилась, небось, ищет. Какая бы ни была непутящая, а должна же хоть к ночи заметить, что ребёнка нигде нет. В ночном лесу было тихо, только сосны пошумливали иголками и поскрипывали ветвями на ветру. Где-то подавал голос филин, и то как будто без особой охоты. В траве шуршали то ли мыши, то ли какие-то мелкие лесные духи, не смевшие, однако, показаться на глаза. Знакомая тропинка почти не петляла, и Степаныч уже почти понадеялся, что всё обойдётся… – Ну, мертвечина! – вдруг ухнуло грозно над головой, почти под кронами сосен. – Я тебе покажу, как по моему лесу шастать да дитёв воровать! Казню смертью страшной! Степаныч запнулся и чуть свою ношу не выронил. Будь у него живое сердце, оно бы точно в пятки закатилось. Ведь пропадёт сейчас ни за что! – Не бейте, пожалуйста, дитё зашибёте! – взмолился он. – Дайте девочку домой отнесу, потом уже казните, воля ваша… – Так ты что ж это, человечье дитё домой тащишь, что ли, а не из дому? – сбавил тон от удивления лесной хозяин. Степаныч даже рассмотреть его как следует не мог, боязно было глаза поднять, и не за себя только боязно. – Да, ваше… лешачество, – придумать титул, подобающий такой важной особе, с наскоку не получилось, воспитание у Степаныча было не то и ничего не подсказало. – Заплутала она у вас там, почти у самой реки. Полдня проходила, аж ночевать в старой церкви устроилась, так умаялась. – Заплутала, говоришь? У церкви, да ещё и днём? В трёх соснах, что ль, заблудилась? – Степаныч и не видел, но представил, как Леший свёл вместе кустистые брови. – Узнаю, кто из моих закружил – накажу! А ты, значит, и в церковь за ней сунуться не струсил? – Так если надо… – пробормотал Степаныч. Живот опять заныл от одного воспоминания. Вспомнил он и про то, что это анчутка Мелкий был виноват, но доносить не стал. Тоже не так был воспитан. – Надо ему, ишь ты, – проворчал Леший. – Пятки-то не обжёг? – У меня… сапоги хорошие, – ответил Степаныч и подумал, что лучше б и правда досталось только пяткам. – Сапоги, говоришь. А давай меняться – я тебя через свои владения пропускаю туда и назад, а ты мне свои сапоги. Степаныч чуть рискнул поднять взгляд и уставился на мохнатые, как у коня-тяжеловоза, копыта, которыми крепко стоял на земле лесной хозяин. И сдуру таки ляпнул: – А зачем вам?.. Кроны деревьев зашумели и пригнулись, как от бури. – Ты мне ещё поторгуйся, мертвечина! Живо в землю втопчу! – гулко рявкнул Леший. Степаныч успел заметить длинный хвост с кистью, которым он, осерчав, хлестанул себя по копытам. – Ваше лешество! – присел от ужаса Степаныч. – Не подумал, не моего ума дело! Согласен я, только отпустите! Оставшиеся до деревни пару километров он ковылял, выбиваясь из последних сил, босиком. И даже про себя обругать этого лесного буржуя боялся – мало ли услышит, обидится и обратно не пропустит. А ногам, между прочим, было больно – и с непривычки, и потому что не годились они уже, оказывается, по земле ходить. Даже мягкая пыль на просёлочной дороге не спасала, и в ней попадались песчинки, царапавшие тонкую перепонку между пальцев. Про лесную тропку, засыпанную хвоёй, и думать не хотелось, да и снова соваться по ней в лес тоже. Ну да рано было про это загадывать, сперва нужно было сбыть с рук девочку, тихо себе посапывавшую, прижавшись щекой к его плечу. Анютка, вот же счастливая, даже толком не проснулась, когда он её бережно опускал на мягкий мох, чтоб разуться. А когда обратно взял – обняла его ручонками за шею, как так и надо было. Да к нему к живому ни один ребёнок так не ластился. Нюркин дом, против ожиданий, каким должен быть дом нелюдимой ведьмы, стоял не с краю деревни и выглядел опрятным и чистым. Это был дом, в котором когда-то жила вся большая семья, но теперь кто уехал, кто помер, осталась одна Нюра. На деревенской улице ночью было пустынно, и Степаныч прошёл незамеченным. Приотворил не скрипнувшую, хорошо смазанную калитку. Двор был ещё не домом, в него Степаныч мог зайти не приглашённым, а в дом он и не собирался напрашиваться. – Нюра! Нюра! – хотел он стукнуть в окошко, но отдёрнул руку. Опять ту силу, что возле церкви проходу не давала, почуял. Может, от иконы, каждодневно намоленной и дом защищавшей. Степаныч рассердился. Вот так и пытайся поступать по-людски, когда на порог не пускают! Нагнулся, взял с дорожки мелкий камешек, щёлкнул им об стекло. – Нюра! Выходи! Дело есть! Вместо Нюрки из-за дома выскочил здоровенный кобель, загавкал зло и надрывно, приседая на задние лапы, но ближе не совался. Степаныч понял – пёс неживого боится – но на всякий случай встал так, чтобы, если вдруг что, закрыть Анюту своим лягушачьим телом, пускай пёс лучше его рвёт. И позвал опять, клокотнув водой в груди, начиная сердиться всерьёз: – Да Нюрка же! Чуть хрипнула дверь, за ней заиграли ступеньки крыльца, и во двор проворно для своего возраста сбежала Нюра в выцветшей, как она сама, кофте, накинутой прямо на белую в мелкий цветочек сорочку, простоволосая, зато с топором в руке. – А ну, кто там озорует?! Атаман, покажи ему! Пёс вместо того, чтоб послушаться хозяйку, поджал хвост, жалобно визгнул и отбежал за её ноги. Нюра присмотрелась к ночному гостю, переложила топор в другую руку и перекрестилась. – Степаныч, ты, что ль? – Я, – ответил он глухо, опасаясь шагнуть к ней. – Дитё прими. Из вашей деревни, говорит, в лесу заплутала. Анюта тут как раз проснулась, потёрла кулачками глаза, увидела знакомое лицо и потянула к женщине ручки: – Ой, баб Нюра. А я сегодня потерялась, представляешь? А дядя Степаныч меня нашёл. Я ему говорила, что никто не должен теряться и не находиться, вот он меня и нашёл, да, дядя Степаныч? Нюра всплеснула руками, уронила топор, торопливо шагнула к Степанычу и забрала девочку, и отшатнулась тут же назад. Он понял, зачем, не только от испуга. Думала, он не переступит через железо на земле. Степаныч и хотел бы ей рассказать, по чему ему за сегодня уже пришлось ходить, но не время было жаловаться. Он опустил руки безвольно вдоль тела, сейчас только почуяв, как они устали, зачем-то глубоко вздохнул, булькнув пробитым лёгким. Нюра измерила его всего взглядом широко раскрытых глаз. – Как же ты так-то, Степаныч… Он только вяло рукой махнул. Взгляд женщины наткнулся на его босые, исцарапанные, но не кровящие, ступни. – А сапоги твои куда девались? Он посмотрел на свои ноги, шевельнул сбитыми пальцами. – Леший забрал. Сказал, отдам – назад пропустит, а нет… Не любит он нашего брата. Иди, Нюрка, неси ребёнка в дом, натерпелась она сегодня. Да не бойся, я её в старой церкви нашёл. Чуть сам второй раз концы не отдал, мне-то теперь туда нельзя, а она спит себе там, как котёночек, ничего ей не сделалось. Иди, Нюрка. Нюра закивала и поднялась с девочкой на руках по скрипучему крыльцу, но оглянулась ещё раз на пугающего гостя. Тут Степаныч вспомнил: – Ты знаешь ещё, что… Скажи анютиной матери, чтоб больше не говорила, мол нечистый тебя забери. Ведь чуть правда не забрал сегодня. Скажи, пусть её любит, не то стану приходить и в окна стучаться, так пусть и знает. Но лучше – помогли бы вы ей как-то, а, Нюр? Ведь не просто же так она на ребёнке срывается? А девочка к реке одна бегает, не дело это. – Да что ж в жизни просто так бывает… – пробормотала Нюра, опять кивнула и скрылась за дверью. Слышно было, как стукнула задвижка, хотя у дома была защита и покрепче. Пёс Атаман заскулил и убежал куда-то за дом – наверное, в конуру прятаться. Степаныч остался стоять во дворе один. Цели своей он добился, Анюту к людям вернул и вроде бы радоваться должен, что она теперь в безопасности. А он только и чувствовал, что устал, как собака. Степаныч переступил с ноги на ногу и поморщился. Эх, Нюрка, хоть бы воды напиться предложила, а то жабры за столько времени на воздухе пересохли, чесались. Очень хотелось сразу домой, в родную Рейку, зарыться в прохладный ил на дне и проспать с неделю. А ещё столько идти. Путь по дороге в обход леса был неблизкий, надо было поторапливаться, чтобы успеть вернуться к речке затемно. Степаныч вздохнул и поплёлся, прихрамывая, по дороге. А Нюра, войдя с девочкой в дом, совсем закрутилась. Пока сняла с неё грязную, промокшую одежду, укутала и дала в руки чашку с горячим чаем. Пока сбегала к соседке и попросила сходить к другой соседке, чтоб та передала через третью соседку анютиной матери, что Анюта нашлась. Наконец управившись, вернулась и в кухне налила в стакан водки. Нельзя же было мёртвого отпускать без платы за оказанную услугу, нехорошо и опасно. Нюра вышла со стаканом на крыльцо и позвала: – Степаныч, ты тут? Стаканчик, может, примешь на дорожку и в благодарность? Но Степаныч был уже далеко. Когда за Анютой пришла мать, Нюра сперва показала ей мирно спавшую на лавке под лоскутным одеялом девочку, а потом позвала её в кухню пить чай и долго с ней толковала. А потом уже молча сидела с ней рядом и обнимала, пока та плакала ей в плечо. И так, конечно, бывает только в сказках, чтобы сразу всё взяло и стало хорошо. Но после того лесного приключения анютина мама её ругать почти перестала и никогда больше не желала, чтоб её забрала нечистая сила. Анюта повеселела и подружилась с нелюдимой бабой Нюрой, часто заходила к ней в гости и играла с псом Атаманом, а на берег реки больше одна не сбегала. А Степаныч через неделю – как уж скоро Нюра в город собралась съездить – нашёл в камышах новые удобные сапоги.