Волк и его металлист

Это случилось в восемьдесят третьем году — вечер пятницы, плавно перетекающий в субботу, что означало возможность нежиться друг об друга всю ночь и отсыпаться до полудня. Именно после неё Ремус понял, насколько иначе воспринимает их отношения. «Сириус, — он с трудом проговорил сквозь жадные поцелуи, которые Сириус всегда вырывал с его губ с таким рвением, будто они виделись в последний раз. — Сириус, я хочу попробовать что-то новое». 
«Ага, давай», — Сириус рассеянно согласился, продолжая напирать. Он уже был без футболки, яро влипая в обнажённый торс Рема, и волоски на груди цеплялись за его разгоряченную кожу — и это было одновременно дискомфортным, но очень желанным ощущением. Крепко сдавив его локти, Ремус увернулся от поцелуя и выдохнул: «Я хочу быть сверху». Сириус завис на секунду — Рем увидел, как в его серых глазах мелькнула отчётливая паника. «О, — он выдавил, лихорадочно облизав губы. — Тебя… тебя что-то не устраивает? Я что-то делаю не так?» «Ты великолепен, я просто хочу быть сверху в этот раз». Сириус замялся, роняя взгляд вниз, но Рем успел заметить в его глазах всё, что боялся увидеть: ужас, страх, отрицание, треск чего-то такого, что каждый представитель мужского пола в Англии прочно выстраивает в себе за годы существования в парадигме мира, где машинки и куклы разведены по разным секциям, а мальчиков и девочек редко собирают в одной школе. «Слушай, если не хочешь, то забудь», — Ремус сказал, и возненавидел сам себя за укол, который почувствовал под резко облегчённым взглядом Сириуса. «Точно? Потому что мы можем…» «Я просто предложил ради разнообразия. Подумал, вдруг тебе захочется». Сириус громко фыркнул — это неприятно резануло, но быстро загладилось, когда он же произвёл, пожалуй, самый лучший минет во всей жизни Рема. Случай — ерунда. Больше эта тема никогда не поднималась. Но часто, когда между ними возникало минутное напряжение или непонимание, из которого они оба трусливо сбегали, заметая за собой следы, Ремус вспоминал именно об этой ночи.

***

Well fare thee well to Prince's Landing Stage Mersey River, fare thee well Well I am bound for California But I know that I'll return someday Она жила в Нью-Йорке уже шесть лет, и её возраст, который она упорно не озвучивала, близился к тридцати. Она пила кофе как истинная маньячка, играла на трёх инструментах, выиграла грант в колледж искусств и вот уже который год обещала себе, что обязательно вернётся домой, но постоянно откладывала на потом. Нью-Йорк прочно затащил Элис в свои сети. Теперь всякий раз, когда Ремус приходил в маленький волчий бар, они обязательно играли вместе. Потом ходили курить, и одна сигарета часто разрасталась до трёх-четырёх, а время летело так незаметно, что несколько часов проскакивали как один. Элис не была болтающей без умолку трещоткой, но охотно делилась своей жизнью — Ремусу было интересно её слушать. Её голос звучал мягче, чем у Лили, а шотландский акцент успел приобрести Нью-Йоркский оттенок — прислушиваясь к этому необычному сочетанию, Рем ловил себя на странном очаровании. Взаимный интерес их волков, начавшийся с музыки, возрастал с каждым днём. Сегодня они играли The Leaving of Liverpool — мелодия этой песни была настолько шустрой, что Ремус до последнего сомневался, удастся ли им отыграть без запинок. Но то ли Элис была чёртовой ведьмой, то ли дело было ещё в чём-то, а его непослушные пальцы не сбивали темп, раз за разом ловко зажимая струны. Оборотни танцевали, Элис крепко держалась за запястье, а взмокший, совершенно выдохшийся от бурного ритма Ремус едва удерживал рвущийся наружу восторг. Ему хотелось петь, смеяться и танцевать наравне со всеми — три совершенно несвойственных ему желания — и улыбка не сходила с его губ даже когда под конец песни он выронил скрипку от головокружительных эмоций. Элис её ловко подхватила за гриф, сделала реверанс в сторону аплодирующей публики и клюнула Ремуса губами в щёку. — Купишь мне напиток за игру? — спросила она и легко рассмеялась, когда Ремус, всё ещё пребывающий в эйфорическом состоянии от игры, потянулся за кошельком. — Я шучу, милый. О, ты что, уже уходишь? Она поймала его с поличными: Ремус уже начал потихоньку протискиваться к двери. В последние дни он добирался до Сириуса всё позднее и позднее, и хотя тот ничего по этому поводу не говорил, напряжение между ними очевидно росло. Сегодня стоило вернуться хотя бы к закату. — Есть такое, — сказал он, и Элис решительно тряхнула рыжими волосами: — Пойдём, провожу до метро. Мне нужно покурить. Они шли по дневной улице и курили, переговаривались о разном — музыка, работа, учёба, снова музыка. Рем рассказывал, что чаще всего он играет Битлз — мама их очень любила, а он помнил, что Джон Леннон имеет королевскую валлийскую кровь («И ирландскую», — напомнила Элис, он отмахнулся: думать о Ленноне как о валлийце было приятнее). Ремус никогда не вспомнит, но четырнадцатого июля шестьдесят второго года его родители за десять шиллингов пришли с ним на первый концерт Битлз в Уэльсе — возможно, именно оттуда зародилась его любовь. — Я тоже всегда ходил со скрипкой, — он кивнул на неизменный чехол за спиной Элис, и добавил чуть тише: — Когда мог играть. — У меня эта привычка с детства, — Элис широко улыбнулась. — Как талисман. Ремус усмехнулся, снова затягиваясь и поднимая взгляд на безоблачное Нью-Йоркское небо: скрипка была не просто привычкой или талисманом — когда-то она была нужна ему как воздух. — Мой волк бесновался без скрипки, — признался он. — Когда я оставлял скрипку дома, мне казалось, он готов разорвать меня на части. Элис рассмеялась от его слов. — Не верится, что твой славный волк мог бесноваться, Ремус. — Ты не застала его подростковые годы, — Ремус хмыкнул. — Это не его вина — просто я его ненавидел. Они ненадолго примолкли, выворачивая на оживлённую улицу. Здесь ездили машины, а люди ходили толпами, поэтому приходилось говорить чуть громче и идти чуть быстрее. Затушив окурок сигареты о стену кирпичного здания, Ремус бросил его в стоящую неподалёку урну. Вокруг неё на тротуаре валялись такие же окурки: удивительно, скольким людям было сложно просто подойти чуточку ближе. — В худшие дни я отпрашивался с занятий, говоря, что у меня уроки музицирования, и играл часами на пустыре, — Ремус сказал, мельком оглянувшись на Элис. — Мне всегда верили: я отличный врун. — Очень человеческое качество, — Элис усмехнулась. — Не подпускать людей близко к себе — очень волчье качество, — возразил Ремус. — Я до сих пор им вру. — Твоим друзьям? — Сириусу. Сириусу, и… его друзьям. О том, что своих друзей у него не было, Ремус умолчал — но, кажется, Элис всё равно уловила этот момент, потому что хмыкнула: — Что насчёт твоей стаи? — Я её разрушил. Элис остановилась, изумлённо уставившись на Рема. Секунду спустя — расхохоталась: — А ты и правда отличный врун! — У меня её нет, это правда, — слегка раздражённо отозвался Ремус. — Я сверг вожака, а остальным велел жить как людям. Элис примолкла. Ремус с тяжёлым сердцем следил за её реакцией: ни один человек бы его сейчас не понял, даже Сириусу понадобилось бы полотно объяснений, которых у Рема попросту не было, просто… Просто нет ничего хуже, чем разбить стаю и велеть ей забыть о своей волчьей стороне. Ещё месяц назад он только подозревал об этом — сейчас, спустя больше недели в стае, это было так же очевидно, как пять пальцев на человеческой ладони. — Расскажешь, почему так поступил? — негромко спросила Элис, и Ремус, точно приготовившись к прыжку в воду, сделал глубокий вдох. Если Сириуса, Лили или даже Джеймса спросить, что за тёрки у их волчьего дружка были с Мальсибером, они все дадут примерно одинаковую версию, которую им никто не рассказывал, но для любого человека она покажется бы настолько логичной, что не возникнет и мысли её оспорить. Несколько лет шайка озверевших оборотней вытряхивала кишки и деньги из облезлого слабенького волка Ремуса, а потом он сбросил вожака с пьедестала — что может быть очевиднее? Ремус не удивлялся такому видению и никогда его не поправлял. Человеческие отношения так и выстраиваются: кто сильнее, тот прав. Поэтому чтобы понять, что произошло между ним и Мальсибером, стоило знать, что произошло между ним и людьми. Они сошлись в средних классах: Сириус чудом избежал частного пансиона при помощи самой громкой истерики в своей жизни, Джеймс и Питер перебрались из «хорошей» начальной школы, а Лили, Снейп и Ремус — из «сносной». Власть поделилась быстро: на одном конце оказался Джеймс, на другом Снейп, и за исключением редких одиночек, волей-неволей все магнитились к одной из полярностей. Ремус должен был определиться к Снейпу — вернее, так решил сам Снейп. «Нам стоит держаться вместе, — объявил он ещё перед первым уроком, неприязненно косясь в сторону Сириуса и Джеймса. — Давать отпор этим придурками, если они полезут». Предложение звучало здраво с какой стороны ни глянь: они были из одной школы, им обоим грозило стать изгоями, а от англичан ничего хорошего не дождёшься. Но Ремус был напряжён, вскружён количеством незнакомых запахов и голоден — ужасно голоден от приближающегося полнолуния. — Я всё время был голоден, — Ремус неожиданно прервал свой рассказ. Когда Элис кивнула, он повторил: — Всё время. Это нужно понимать — я думал только о еде. Я воровал с шести лет, и сейчас все уверены, что я чувствовал угрызения совести, но они… они даже не знают, сколько я у них воровал. Я умел определить по качеству обуви одноклассника, что он принёс в портфеле на обед и сколько в его карманах лежало пенсов. Я знал, что таскать монетки проще всего сразу после звонка, когда все толкаются и бегут на выход, а вместо целых сэндвичей лучше вытягивать из них ошмётки сыра и ветчины — так незаметнее. У девочек часто рвутся цепочки, которые можно сдать в барахолку, парни никогда не замечают пропажу фруктов, а джекпот — стащить сладкий батончик. За всё это время меня засекли дважды: в двенадцать и семнадцать лет. Дважды из сотен случаев. Понимаешь? — Ты смотрел на людей, как на источник пищи, — Элис спокойно пожала плечами. — Да. И там все… пахли. Они пахли молоком, яичницей, сосисками, фасолью и печеньем. В начальной школе было меньше сытых, чем здесь, а за счёт бесплатного молока Рем ел чаще, чем теперь. Вжавшись в стену у двери класса, он настороженно бегал глазами по новым одноклассникам, и каждый из них пах, как самый желанный перекус, в котором он нуждался прямо сейчас. Дышать становилось всё сложнее. «Привет, я Джеймс, — один из детей со всеми здоровался, по очереди протягивая руку. — Привет, я Джеймс. Привет, я Джеймс» Это было немного по-детски, Ремус бы даже сказал очень сильно по-детски, к тому же, он протягивал ладонь даже девчонкам, хотя так не полагалось. Но дело было не в этом — дело было в том, как пах этот щекастый вскудрявленный мальчуган с отглаженным воротничком. От его длинноволосого друга пахло противным мылом (притом отчего-то изо рта) и немного сыростью, зато от самого Джеймса пахло теплом горящего камина, молоком и воздушной сдобой с сахаром от налипших на уголки губ остатков завтрака. В его карманах были арахисовые батончики, а в портфеле точно лежало несколько больших сэндвичей с щедрыми шматками свинины, от которых пустой желудок болезненно сжался — чуткое обоняние волка было слишком раззадорено. «Посмотри на этого расфуфыренного аристократа, — Снейп не унимался, презрительно кивая на него Лили. — Наверняка даже не умеет завязывать шнурки, потому что ему нянечка сопли подтирает». «Не вижу, как сопли связаны со шнурками», — парировала Лили в совершенно логичной ей манере, от чего Снейпа перекосило. Его злость была острой, неприкрытой и слишком сильно перекликалась со злостью волка. А Джеймс подходил всё ближе. Он пожал Лили руку, и той это ужасно понравилось. Северус демонстративно спрятал свою ладонь в карман — тогда, насмешливо фыркнув, Джеймс подскочил к бледному Ремусу. Присмотревшись, застыл. «Чёрт, что с твоим лицом?!» Это был обычный вопрос — немного эмоциональный, но без злости. Даже почти без испуга. Но Ремус был напряжён, волк грыз его изнутри, а от Джеймса пахло слишком съедобно — и мальчика, которому уже на следующей неделе предстояло пережить самые страшные ночи за месяц, перемкнуло. «Отвали от меня!» Это был не крик — рычание. Лязг зубов до болезненного скрипа. Секундное помешательство в глазах — всё стало чётче, резче. Волчье зрение. Джеймс попятился. Дети в классе замолчали. Их широко распахнутые, полные ужаса глаза Ремус запомнил на всю жизнь. — «Это не очень вежливо, знаешь ли», — чуть позже дар речи вернулся к Сириусу, и вслед за ним успокоились все остальные. Они заперешёптывались, сбиваясь в стайки и косясь на жмущегося к стенке Ремуса, а отпрянувший Джеймс снова осторожно приблизился. Казалось, он вот-вот что-то скажет. Возможно, даже что-то не слишком обидное. Но тут ухмыльнулся Снейп. «С его величеством Поттером можно только вежливо?» Это был конец — за него вступился Снейп. Джеймс вытаращил глаза, Сириус загоготал, а Ремус, покраснев от ушей до пят, накинулся на своего защитника с кулаками. «Отвали от меня, вшивый!» — заорал Снейп, отпихивая его. Влетев затылком в парту, Ремус мстительно понадеялся, что заразил его сальные волосы. Так и случилось: на следующий день Снейп тоже чесался. С Ремусом больше никто не заговаривал. Только Джеймс заботливо посоветовал: «Стоит вести себя по-человечески, если хочешь, чтобы к тебе нормально относились». После этого он стал психом-Люпином. Ненормальным. Поехавшим. Слишком поехавший для Мародёров, слишком жалкий для того, во что сформировалась компашка Снейпа. Никто, кроме Рема, сейчас бы даже не помнил — это событие стало одним из многих за первый день средней школы. Джеймс чуть было не сжёг директорский кабинет, Питер Петтигрю вляпался ногой в кошачьи фекалии, Снейп сцепился с одноклассником в столовой, Лили высказалась на уроке про «фе-э-э-минизм», а Сириуса за ухо увела мать, увидев, как он с Джеймсом соревнуется в плевках. Они были сложным классом — Рем оказался лишь одной из его многочисленных проблем. — Тогда я думал, в момент драки в меня вселился волк, — Ремус усмехнулся. — Думал, что любое проявление злости шло от волка. Поэтому я давил в себе любые чувства — боялся, что они меня сдадут. Знаешь, как при простуде, когда горло дерёт резкий кашель, и приходится дышать маленькими вдохами, чтобы его не усугубить… — А сейчас? — спросила Элис. Ремус вздохнул. — Сейчас я знаю, что это была человеческая сторона. Это же такая бессмыслица — меня задело, что кто-то за меня вступился. Я не хотел быть на его стороне, я вообще не хотел быть на чьей-то стороне. Я хотел остаться один. — Но одному плохо, — возразила Элис. Помолчав, Ремус эхом отозвался: — Одному плохо. Тогда он не замечал, насколько гнетущим было одиночество — непрошеной компании волка казалось предостаточно. Люди так наивно верили, будто его заботит, что они о нём говорят — Ремус не слышал половину их слов за душащим голодом и ненавистным воем. За старательным подавлением всего: злости, горечи, радости, раздражения. Его чувства были закопаны так глубоко, что даже сейчас, казалось, он не отыскал и половины. Сириус часто прятал свои чувства за маской Блэка, но они всё равно были, были, были яркие, бурные, противоречивые — Ремус подобным похвастаться не мог. Возможно, будь Мальсибер чуть аккуратнее, Ремус смог бы научиться чувствовать вместе с ним. Он был младше, когда они познакомились: возможно, тогда он был не так безнадёжен. После полового созревания волк значительно подрос, и Ремус не только сильнее ослаб, но стал резче чувствовать запахи людей — не только то, что налипало на них на протяжении дня, но и их личный аромат. Джеймс, например, пах очень мягко и тепло, что совершенно не сочеталось с его взрывным характером. У Сириуса был резкий аромат, но тихий, уловимый только вблизи — не то, что у Лили, от которой разило за футы. Рем быстро привык к человеческим запахам и не придавал им значения — но когда летом семьдесят пятого он шёл по Хилл-стрит на привычный пустырь чтобы забыться в игре на скрипке, его волчье обоняние неожиданно учуяло такой запах, от которого всё тело обмерло, а по позвоночнику прокатились мурашки. Самое яркое чувство за последние четыре года. Запах оборотня. — Его звали Мальсибер. Сейчас уже никто не вспомнит, но он был красивым парнем. Кудрявым таким, — Рем провёл ладонью по волосам, будто это могло помочь увидеть картину высокорослого оборотня с неприятным огоньком в глазах — иногда, когда он улыбался, этот огонёк пропадал, и лицо становилось почти по-детски жалостливым. Именно таким Рем его и старался помнить. Они окружили его в тот летний день — Мальсибер, Эйвери, Трэверс и Нотт. Четыре парня, тот сорт, который выпинывается из школы после четырнадцати, иногда даже тринадцати лет. Все выше его — это было привычно, ниже Ремуса был разве что преступно низкий Питер Петтигрю — и заметно шире. Залепивший ноздри запах вскружил голову с такой силой, словно Рем зашёл в мясную лавку, нет, даже сильнее, это был желанный, невероятно желанный запах… Сильнее всего его источал Мальсибер, тип с огрызком сигареты в зубах — когда их взгляды столкнулись, разрывающий душу Рема в клочья волк неожиданно притих. Волк Мальсибера возвышался над ним величественно и гордо — под его пронзительным взглядом колени подгибались сами собой. Будь Рем волком, он перевернулся бы на спину, проявляя смирение. В человеческом облике он только отвёл взгляд. Горячий человеческий стыд толкнулся в груди от этого жеста, но волк твердил: всё происходящее верно. Волк был счастлив — он нашёл семью. «Как жизнь, Люпин?» — Мальсибер усмехнулся. Он кивнул Ремусу в сторону церкви, и тот, всё ещё держа голову низко, пошёл за ним. Ему не приходило в голову ни о чём расспрашивать, а им не приходило в голову ни о чём говорить. Всё было очевидно и так — это стая. Им положено быть вместе. Они понимали друг друга на интуитивном уровне, и, хотя никто из них не был добр к Ремусу, а он не питал тёплых чувств к ним, всё равно было понимание: они стая. Семья. Он впервые был своим. И его волк всегда затихал при виде Мальсибера. Давал короткую передышку перед возобновлением битвы за разум Ремуса. — Тебе было с ними плохо? — спросила Элис, когда они вывернули к небольшому скверику. Напротив было метро: зайти в него бы означало расставание, поэтому, не сговариваясь, они сели на одну из лавочек. Посреди сквера был небольшой фонтан, в котором, фыркая и смеясь, плескались полуголые дети — глядя на них, Ремус рассеянно пожал плечами: он помнил много дней тем летом, о которых никогда не сможет рассказать Сириусу, потому что они были слишком странные для его понимания. Дни, когда Мальсибер валялся на полу с бутылкой, а Рем сидел рядом, обхватив колени руками, и следил за тем, чтобы он не захлебнулся в собственной тошноте. Дни, когда в маниакальной страсти Мальсибера владеть своей стаей пробивалось что-то отчаянное: он никогда не знал от родителей ни любви, ни ласки, но хуже всего для него было то, насколько им на него наплевать — их не заботило, что он пропадает целыми сутками, наоборот, они были счастливы его исчезновению. Дни, когда Эйвери делился несбыточными планами о колледже, Нотт их развенчивал, и они сцеплялись в полушуточной драке. Дни, когда Ремус играл на скрипке не на безлюдном пустыре за чертой города, а в стае. И они слушали. Ничего не говорили, но слушали. Они были такие же, как он: брошенные одинокие дети, не наученные любить. — Иногда мне кажется, они могли бы быть не такими уж и плохими, — вполголоса сказал Рем. — Мы ведь взрослели. Умнели. Мы менялись. Если бы Мальсибер не был такой отшибленный, может, мы научились бы существовать. Всё начало разваливаться к концу лета, когда Мальсибер стал плести истории про чистоту английской крови, а оборотни охотно поддержали новую игру в бритоголовых. Они были отчаявшиеся дети, стремящиеся найти хоть какую-то принадлежность к государству, которое их бросило — но с каждым днём их идеи становились всё опаснее. Пусть они делали безмолвное исключение для Ремуса, как для своего, но он всё чаще чувствовал на себе их презрительные взгляды, и понимал, что скоро дело запахнет жареным для него. Но волк боялся Мальсибера. Волк хотел быть в стае. И если раньше эта покладистость была Ремусу на руку, теперь она стала его раздражать. Его холодило от одной мысли, что он может встать на пути вожака — и эта вынужденная подчинённость по-человечески злила. То, что для волка казалось в порядке вещей, человеку казалось унизительным. Впервые Рем превозмог эту покорность в день, когда Мальсибер прицепился к какому-то рокеру — совсем мелкому шотландскому мальчугану, не старше тринадцати лет. Мальсибер, тогда уже сбривший свои кудри под ноль и раздобывший себе тяжёлые сапоги, пригвоздил его к стенке и сквозь оскорбления грозился оставить без конечностей, если тот не отдаст свои деньги. Мальчуган выл и уверял, что его убьют, если он не принесёт домой хлеб, оборотни гоготали, а Ремуса замутило от происходящего. Что-то заставило его встать между этим костлявым подростком и верзилой Мальсибером. Что-то заставило рыкнуть: хватит. Возможно, потому что он увидел в вытаращенных от ужаса глазах себя. Так или иначе, Мальсибер от неожиданности ослабил хватку — никто ещё ни разу ему не приказывал в стае. Парнишка мгновенно улепетнул прочь, а широкая ладонь Мальсибера медленно опустилась Ремусу на плечо. «Что ты там вякнул, щеночек?» — он спросил почти ласково, а Ремус, уже готовый нанести кулаком отточенный удар, почувствовал, как ноги мгновенно ватнеют. Он попытался поднять руку, но мышцы были расслаблены, как тряпки. Волк внутри пугливо заскулил, и Рем безнадёжно выдохнул: он не мог и шевельнуться. Его пнули в живот, и он не смог даже боднуть Мальсибера в ответ. Его отпинали по рёбрам, и всё, что он мог, это закрывать руками голову. Правила игры поменялись: он удерживал волка на территории людей — на территории оборотней волк удерживал его. — Я стал избегать стаю, и это было очень тяжело, — негромко говорил Ремус, отстранённо всматриваясь в визжащих детей. — Сириус думает, всё было так: я просто не хотел с ними общаться, никогда не хотел, а они меня заставляли. Но на самом деле я хотел, я очень хотел к ним. С ними было плохо, но меня всё равно тянуло к ним, они были свои, знаешь? И меня злило это. Я всегда был один, я оттолкнул от себя всех в школе, а тут стал нуждаться в ком-то… Чёрт, меня так злило это. Наверное, поэтому, когда я это всё закончил, даже не думал с ними поговорить — просто оборвал всё к чёрту. Ремус редко вспоминал об этом решении, — он в целом думал немного, предпочитая мыслям поступки — но в тот день, удерживая на лопатках скулящего Мальсибера, пока Джеймс, Лили, Сириус и даже Ксено держали оборону, в нём шевельнулось что-то горделивое. Что-то почти беспощадное. Жажда мести. За годы унижений, которым они его подвергли. За всё то жестокое, зверское, то, что ему казалось, идёт от волков. За ту ужасную ночь, когда он почти сгнил в подвале, умирая от жажды и задыхаясь от вони тех выделений, которыми они его щедро облили. За тот вечер, когда он пришёл к ним с ножом и, буквально перемалывая своего волка в кусочки, набросился на Мальсибера, а тот, почуяв на нём запах Сириуса и поняв, что Рем действительно нашёл кого-то, кому важен, что он действительно больше не нуждается в их жалком подобии стаи, преисполнился такой ненависти, которое не способно чувствовать ни одно животное. Кем они были — волками? Стаей? Всего лишь группкой потерянных волчат. И Ремус сделал это — возвышаясь над ними, он поступил точь-в-точь как Джеймс в тот первый день средней школы: он велел им быть людьми и почти сразу же забыл о их существовании, отправившись праздновать с Сириусом Рождество. — Тогда я думал, это волки делают их такими, — проговорил Ремус, чувствуя, что слова даются ему всё тяжелее. — Сейчас я понимаю: это была их человеческая сторона. Я даже не знаю, что с ними теперь. Я не слышал с тех пор ни об одном из них. Закусив губу, он сказал еле слышно: — Я должен был догадаться. Про человеческую сторону — должен был. Это ведь так очевидно… Каждое полнолуние проходило без жертв. В глазах повлажнело, и картина редеющего фонтана, из которого родители уводили детей по домам, расплылась. Стекла одна капля, другая. Шмыгнув носом, Рем утёр их рукавом. — Чёрт, не знаю, что на меня нашло, — он пробормотал. — Извини. — За что? — Элис наклонила голову. — Это было давно, а ты был ещё совсем мал. Нет смысла тебя осуждать. — Нет, я… за это, — Ремус с раздражением снова провёл тыльной стороной по глазам. На щеках стало влажно — и почти сразу же мягко: это Элис вытерла слёзы носовым платком. — Это с парнями нельзя плакать, Ремус, — она заговорщически подмигнула. — С девушками можно. Они просидели на лавочке не менее двадцати минут — Ремус не мог найти в себе силы попрощаться, а Элис не видела причины уйти. Когда она предложила проводить его до дома, Ремус с облегчением согласился. В метро он немного успокоился — незнакомые запахи и звуки сбивали невесёлые мысли, а Элис, стараясь перекричать гул поезда, вспоминала какие-то забавные истории из жизни их стаи. Когда они шли по Бруклину, он совсем повеселел. — Знаешь, ты совсем не похож на парня, который любит других парней, — Элис вдруг улыбнулась, глядя на него. — От них всех исходит одинаковое ощущение инаковости — ты его лишён. — Я не люблю парней, — Рем покачал головой. — Только Сириуса. — Но он парень, не так ли? — Я люблю его не за то, что он парень. Есть разница. — А за что же? — Он… — Ремус запнулся, подбирая подходящие слова. — Благодаря ему я снова стал чувствовать. — Звучит удивительно, — сказала Элис. — И всё же, он парень. — Он удивительный, — Ремус усмехнулся. — Ему удалось сделать то, что не удавалось никому до него. Я никогда раньше не влюблялся, нет — я никогда раньше не любил. А с ним это так естественно произошло. Но… Он замолчал, устремляя глаза на закатное солнце. — Но в последнее время всё не так гладко, верно? — Элис понимающе уточнила. Ремус немного помолчал, размышляя. Потом со вздохом честно признался: — Я не знаю. Они остановились — до дома оставалось совсем немного. Элис вдруг мягко сжала его ладонь. — Мы проводим волчьи ночи вместе, — сказала она. — Выезжаем вместе за город в леса. Если хочешь, можешь провести следующую с нами. Ремус рассмеялся и отказался, но предложение прочно засело в сознании. Когда они тепло расстались, он решил, что обязательно подумает об этом. Дома оказался только Сириус. Он хотел провести время вместе, и Рем, почти не чувствуя угрызений совести, отказался — в его голове и без дополнительных разговоров было непозволительно много мыслей. Только когда раздался хлопок входной двери, его кольнула вина: Сириус никогда не уходил из дома вечером. Мелькнула мысль пойти за ним, но Ремус не решился.