Тень

      Я очнулся среди пыльных, высоких, серых, полумертвых деревьев. Небу было грустно, поэтому на мой нос упала её скупая слеза. Я встал с твердой земли и оглянулся, отряхивая яркую оранжевую рубашку. Сухая трава, блекло-желтого цвета. В голове чьим-то голосом вспыхнуло: «Солому жечь нельзя. Или всё сгорит». В груди потеплело и захотелось прокрутить голос заново. Жечь. Солому. Сгорит. Нельзя. Слишком знакомым он был, но я не вспомнил, откуда же я его знаю. Вокруг было тихо и пусто. Никаких птиц или животных, ветра или шума колышущихся деревьев. Что странно, ведь там, где я жил, постоянно что-то шумело, а ведь это место было совсем рядом с лесом. Правда и деревья там были яркие, зеленые, постоянно куда-то спешили, тянулись то в одну сторону, то в другую, но вечно оставались на месте. Я сделал шаг босой ногой. Ничего не изменилось. Земля оставалась твердой и холодной, но я не чувствовал себя замерзшим. Наоборот, было тепло. В ушах снова зазвенел голос, но уже другой, не похожий на первый. Тот был меланхоличный, мягкий, певчий. Этот же был высоким, звонким, словно по керамике ударили ложкой:       «А где же твои ботинки?!». — Не знаю, — вслух признался я и потоптался на месте. Вдруг из-за дерева вылезла тень: бесформенная и такая же серая, без лица, без рук и без ног. Удивительно, но мне было совершенно не страшно! Тень заметила меня и мигом подлетела. От неё веяло холодом. А от меня — всё ещё теплом. Она спросила ревущим шепотом, который гулко отзвонился от вокруг стоящих деревьев: — Где твоя мама, мальчик?       И я ответил: — Не знаю. Сначала верхняя часть тени наклонилась в бок, а затем и вся она нырнула к земле. Я пристально следил за ней, пока она крутилась вокруг моих ног. И чем дольше она продолжала, тем более приобретала формы. Теперь она была похожа на женщину — худую, остролицую, больную женщину, с кудрявыми волосами и расчесами на руках, в длинном простом платье с фартуком. У моего домика на дереве росло много крапивы. И я люблю из неё суп. Тень вынырнула с земли и отлетела. Тут из-за другого точно такого же дерева вылезла тень поменьше. Затем ещё, ещё и ещё.       Вмиг теней стало так много, что они начали сливаться в туман. Все они шептались, охали. Я не мог разобрать — о чем. В моей голове снова затрезвонили голоса. Не один, и не два. Они болтали о рецепте мясного пирога и о новой любовнице — с красной помадой и дырявыми колготками, о дранной кошке на соседней улице и о новой фарфоровой кукле, о страшных монстрах на озере и о кризисе валют, о победе на выборах и проигрыше в сетевой игре. Они болтали так много, что у меня разболелась голова. А кожу стало печь. И я заметил дым. Моя оранжевая рубашка чернела. По ушам внезапно резанул дикий вопль: «Пустите!». Я испугался и подпрыгнул на месте, и побежал. Сквозь туман из теней; в них я, наконец, почувствовал прохладу, и кожу перестало так сильно печь. Но я продолжал бежать, ломая под собой ветки и старые кости той уже давно мертвой дранной кошки, а тени не переставали выстраивать толстую стену, и голосов становилось всё больше, всё громче. Наконец, я выдохся и замедлился. Но отдышаться не получалось. Едкий запах гари выстлал мои легкие, и я упал снова на твердую и промерзлую землю, на редкую сухую траву, и вдруг заметил, что от рубашки оставались лишь ободранные клочки.       Я задыхался от гари и плакал, потому что от моей любимой спальной рубашки ничего не осталось. А тени надо мной то зевали, то гоготали. И кто-то вдали продолжал отчаянно завывать: «Пустите!». — И где моя мама? — последний раз спросил я и резко остыл.       От меня в сгоревшем доме остались тоже только клочки. А мама, умолявшая пожарных пустить её гореть вместе со мной, сидела на такой же сухой, осенней траве, которую нельзя жечь. Я стал тенью. Как и круглая сотня вокруг меня.