***
Петя не мог оторвать от Жени глаз. Тонкое гибкое тело совершенно не казалось хрупким. Туго затянутый ремень подчёркивал талию, которой любая девушка позавидует. А кудрявые волосы, схваченные в низкий хвост чёрной лентой, на мгновение заставляли подумать, что он сошёл с полотен старых картин, времён самого Моцарта. Переступив порог Жениного дома, Петя застыл в дверях. Ремонт внутри был сделан в чёрно-красных тонах. Елфимову казалось, будто он ступил в старинный особняк какого-нибудь вампира из фильма. Петя помотал головой, прогоняя навязчивые мысли. Женя не вампир и никогда им не был. Женя не рассыпался на солнце пеплом и запястья его обнимали тонкие цепочки серебряных браслетов, то и дело поблёскивающих из-под рукавов чёрной рубашки. Женя — инкуб. От одного только присутствия его рядом щёки начинали пылать, а всё тело покалывало от накатывающего возбуждения. И Петя был сам себе благодарен, что с утра выбрал длинную белую футболку, достающую до середины бедра. —Добро пожаловать, — Женя зажёг приглушённый мягкий свет в коридоре. И Петя увидел алые цветы. Они были везде. Узорами на стенах, букетами на полу и тумбочках. От них исходил сладкий приятный аромат, окутывающий со всех сторон. Не розы, нет, но очень похоже. Кажется — камелия. Неужели ему дарят на выступлениях только эти цветы? Петя старался не обращать внимание на то, что думать с каждой секундой становилось всё труднее. Что перед глазами плыло и плясали алые круги, а в узких джинсах слишком сильно давило. Вместо этого он решил донести до него последнюю, услышанную при выходе из театра информацию. —Женя, премьеру отменили… Чуть сощуренные глаза сверкнули сталью. Кажется, они были золотыми… Или это уже только кажется нещадно уплывающему сознанию. —У них была такая великая возможность. Что-ж, они её упустили. Какая жалость, что никому больше не сыграть эту роль… —Это был ты… — осознание дёрнулось где-то на дне, вырвавшись на автомате. Ноги же подгибались и хотелось упасть уже хоть куда-нибудь. Хоть на этот бордовый ковёр в гостиной, через которую вёл его хозяин дома, крепко держа горячей, как печка, рукой. —Они думали, что сами могут понять Сальери. Какие же глупые люди, — прошептали ему вдруг в самые губы. Как Женя успел оказаться так близко, Петя уже не думал. Он больше вообще не думал. Это можно оставить на завтра. Нормально поговорить, разобраться. А сейчас инкубу нужна была еда, а ему просто избавиться уже от того, что на него накатило. —Сладость манит, — голосок разливался ядом по венам, глаза опушены и не смотрят ни на что, кроме губ. А потом Женя наконец сократил это чёртово расстояние, сминая его в горячем поцелуе. Инкуб прикусил нижнюю губу, нежно смакую. Чуть втянул, облизал выступившие капельки крови. —Пе-тя, тебе пойдёт красный? — инкуб уронил Елфимова на постель. Тёмные простыни были усеяны красными цветами. Камелия. Такая же алая, как чужая кровь на Жениных губах. Крупные бутоны приняли в себя вес двух тел, утягивая в мягкую прохладу, что в считанные секунды начинала истаивать, оставляя за собой лишь непроходимую духоту. Цветы помялись, лепестки рассыпались, становясь вторым покрывалом. Красное на чёрном. Чужие зубы сомкнулись на плече, Петя ахнул, почувствовав, как острые нечеловеческие клыки плавно вошли в кожу и место укуса прострелило, напополам с болью, приятным ощущением, что наслаждением потекло дальше по телу. Так же, как по красным лепесткам растекалась красная кровь. В паху пульсировало, в голове плыло, перед глазами плясали разноцветные круги, светлые лёгкие волосы растеклись вокруг головы, алые лепестки вплетались в спутанные локоны, словно кровь. Светлые зеленоватые глаза расфокусировано глядели в тёмный потолок и уже не разбирали ни очертаний комнаты, ни головы, обрамлённой ореолом мелких длинных кудрей. Как сквозь туман Петя чувствовал, как чужие руки блуждают по обнажённому от чего-то телу, а на проколотой мочке уха сцепляются острые зубки. Умудрённо, словно глубокий поцелуй, вылизывают серебряное кольцо серьги, в иной раз доказывая, что Женя не вампир, а инкуб. И что Петя так бездарно попался в его тщательно сплетённые сети и теперь не может ни пальцем пошевелить.***
Маленькая серьга была гладкой и прохладной, как и мягкая и нежная мочка уха. Серебро имело свой особый вкус, чуть горчащий на языке, но от того не менее приятный, мешающийся со вкусом чужой кожи. Егоров огладил рукой Петину вспотевшую крепкую грудь, что чуть подрагивала под умелыми пальцами, поднялся выше, зарываясь в лёгкий шёлк волос, на ощупь заправил за второе ухо Пети прилипшую ко лбу прядь и потянул за серьгу. С губ Елфимова сорвался задушенный вскрик, тут же играючи сцелованный. Женя оторвался от своего занятия и отстранился, разглядывая свою работу. Елфимов лежал среди мятых лепестков и нескольких уцелевших бутонов, раскинув руки, весь такой открытый и беззащитный. Отдавшийся. Лепестки были везде. И в слишком светлых для этой кровати волосах, и на широкой поджарой груди, что украшало алеющее ожерелье укусов. Грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, голова откинута назад, призывно открывая крепкую шею, к которой хотелось от одного только взгляда прикоснуться губами. Алые щёки, алые губы, бесконечно светлые мутные глаза, из уголков которых идут тонкие дорожки слёз, что теряются в темноте смятых горячих простыней. Женя провёл языком по своим пухлым губам, слизывая чужую сладкую кровь в которой были перепачканы Петины губы. Хищно улыбнулся, опуская взгляд ниже, на жаждущую внимания возбуждённую плоть. Петю хотелось попробовать везде, ощутить его запах, слизать вкус, чтобы он не сходил с языка. Заставить громко стонать этим невозможно красивым голосом. Губы инкуба обхватили головку, будто нежно целуя, тщательно изучая. Петя издал слабый всхлип. Проворный язычок задвигался по основанию, играя, наращивая темп, вылизывая, довольно выбивая из Пети звонкие полувздохи-полустоны. Воистину, у певца даже стоны мелодичные, чарующие. Звонкие такие, как осколки бьющегося хрусталя, что рассыпается, усеевая мелкой крошкой тонущий во мраке чёрный пол. Женя втянул плоть глубже, играючи касаясь её зубами, убирая клыки. Петя громко вскрикнул. Крик рассыпался по полу, словно тысячи серебряных монет. Раскинутые руки комкали чёрный шёлк и алые бутоны, камелия рассыпалась под длинными крепкими, беспорядочно метающимися пальцами, такая же бесценная, как и чарующий мужчина, извивающийся под ловкими прикосновениями Егорова. Будь Женя не певцом, а художником, написал бы с Елфимова картину и повесил в этой комнате над этой кроватью. Когда красота вдруг увянет, хоть где-то она останется. Прям как засохшая камелия за стеклом. Бесценна, но мертва. Хотелось насладиться ей сейчас, пока она греет своим жарким огнём, пока звенит, словно голосистая птица, спустившаяся с небес. Хотелось выпить с губ эти частые стоны, впитать чужой солоноватый пот, чужой вкус навечно запечатлеть на собственных губах, во рту, почувствовать, как вязкое тепло заливает рот, проглотить всё без остатка. Смять потерявшие очертания искусанные губы, опускаясь на обмякшее тело, заглянуть в бессознательные до боли светлые глаза, притереться сильнее, оставляя на чужой потной коже свой след. Заключить в крепкие объятья и раствориться в Пете до утра. Утром будет новый день, новые заботы, а пока лишь сладкий запах мёртвых камелий и сонное вязкое тепло, исходящее от двух тел, переживших величайшее на свете удовольствие. Женя тянется тяжёлой рукой и одним резким движением накрывает себя и своё бесценное сокровище чёрным одеялом. Утыкается носом в чужую шею, пульсирующую свежими метками, вдыхает запах, смаргивает проступившие слёзы, мягко улыбается, поглаживая размеренно вздымающуюся грудь с выравнившимся сонным дыханием и проваливается в мир грёз вслед за Петей. Наконец-то он наелся, спустя столько времени. И наконец-то нашёл себе постоянный источник энергии. Сытый инкуб был счастлив. Два сплетённых тела продолжают греться в тепле друг друга, надёжно охраняемом мягким одеялом, а по полу вокруг широкой постели рассыпаны слетевшие в пылу страсти лепестки красной камелии. Сквозь алые тяжёлые шторы начинает просачиваться алый свет зарождающейся зари, цветы утопают в алых лужах света, словно в свежей крови.