Семьдесят восемь жизней в колоде

Раньше — в шестнадцать лет, что она ещё считала детством (всё-таки!) — А. писала в своих дневниках, что меньше всего она хочет быть обычной. Эти бюрократические моли казались воплощением ужаса на земле. В шестнадцать лет ощущение чудес ещё можно было ухватить за хвост отчаянным броском ладони, хотя они уже неумолимо уплывали. Вслед за воздушными шариками, которые вы отпускаете на выпускные. Воздушный шарик А. запутался в ветках берёзы. С тех пор вся её жизнь — незаконченные песни и затянувшиеся прощания. В семнадцать лет прощаешься легко, будто отрезаешь пуповину, чтобы прыгнуть в новую жизнь. Ты думаешь, что никогда больше этих людей не встретишь. Ты думаешь, что будешь бежать так быстро, что обгонишь луну, с которой всегда по-дурацки соревнуешься. И наверное, ты её обогнал. Только тебе по-дурацки снова хочется поймать это ощущение чуда за хвост. // У А. неоконченные романы, расколотые и неровные стихи, дожди, новые университеты, кудри, шальной ветер в голове, и каждый раз, когда всё осыпается, она достаёт новую жизнь из колоды. Эти жизни там перемешаны, так что никогда не знаешь, что тебе выпадет — влюблённые или башня. У А. потерявшиеся проездные, неумение вставать вовремя, нравиться людям и ещё много чего неумение, и пока она бежит, не останавливаясь, всё в порядке. Она представляется самой себе диким хаосом, перекати-поле, газетой, которую читают в очереди к врачу, органом, который выкинут после пересадки, и она почти не запоминает лица и голоса, проносящиеся мимо неё. Это всё — гул карнавала, почти что лента инстаграма, в которой все женятся и ездят в Турцию. Пока остальные живут с пуповиной вокруг шеи, она уже давно её отрезала. Только так она могла стать свободной. И с чистой совестью врать о себе всё, что угодно, в рассказах. Так никто не заметит правды. // У А. в её двадцать один полное неумение в любовь. Она думает: она полна любви, как восторженный щенок, но на деле, в глубине души, она знает. Она как солнечный зайчик; она лишь иллюзия касания. Она не умеет касаться по-настоящему — она как призрак. Сначала она влюбляется в своего начальника — у него голубые глаза, лицо как у Урганта, шутки как у Урганта и он заставляет всех замолкнуть, когда А. начинает говорить. Он касается костлявого плеча А. осторожно, как будто боится, что она рассыпется, и она думает: вот оно. Это должно быть оно. Потом он точно так же нежно целует в нос свою жену — такую же хрупкую и печальную, как и сама А., как будто это её версия из параллельной реальности. Потом она влюбляется в одного своего коллегу. У него были шоколадные глаза, нескладная фигура, похабные шутки и патологическая склонность обманывать, какая всегда бывает у людей с рахлябанной походкой и слишком вертлявым, расслабленным телом. А. чувствует эту патологическую ложь как охотник добычу, но в любви обманы она распознаёт только спустя пять лет после. Потом были поцелуи на заднем сидении с человеком, которого она знала день, и она могла его терпеть только когда его рот был занят её ртом. — Он писал всем моим одноклассницам, — смеётся девочка, с которой она гуляла, — в один момент, представляешь? Сначала одна говорит: «О, он написал», спустя секунду другая: «Блин, мне тоже», потом и третья… Я манала это дурачьё. А. смеётся тоже. И это как ощущение холодных вздохов вдоль позвоночника — они вот-вот узнают. Они вот-вот узнают, что ты слепой котёнок, и что ты задыхаешься с мешком на голове. На неё смотрят странно, ведь смех её скрипучий, но А. мастерски делает беспечный вид, пока внутри склеивает осколки и пытается натянуть очки, чтобы стать чуть менее близорукой. А. танцует под песню «Another love», А. смотрит сериалы, и А. чувствует: так будет правильнее, никогда не выходить из квартиры. — TV даёт смысл. Это логика, структура и сюжет, — говорит голос из ноутбука, и А. внезапно плачет из-за цитаты аутичного персонажа, который понимает мир только через персонажей массовой культуры. Он такой слепой котёнок. Близорукий человек, которому трудно любить. И его тоже любить трудно. — Я тебя со скрипом, но люблю, — сказала ей как-то мама, и А. в полной мере это поняла — как это. Почему другим это так легко, будто они прицепляются друг к другу как паразит и носитель? Наверное, А. просто не хотела быть паразитом. Поэтому она не приезжала к бабушке. Поэтому она отклоняла предложения погулять. Потому что каждый раз, когда ей казалось, что она человеку нравится и они могут стать друг другу солнечными зайчиками, другие люди говорили, как она его раздражала. Люди для неё как лабиринты, а она как неуклюжий аутичный ребёнок, который говорит цитатами, и всё, что он умеет, — это собирать кубик Рубика. — Дорогой мой, ну почему ты не приезжаешь? — говорит голос бабушки в трубку, и она внезапно бросает её, чтобы спокойно разрыдаться. Слепой котёнок, которому это тепло как солнечный удар, как ожог, как будущий шрам. Любовь — это не сложно, но страшно. И больше она не берёт звонки от бабушки, потому что: неумение касаться, солнечные зайчики, призраки. Она просто не сможет о ней позаботиться так, как она того заслуживает. В ней просто нечего отдать. А она бы хотела отдать весь мир. // А. так долго бежит, что ей кажется, что она марафонец. Сначала мир кажется каруселью, а потом, когда ты чуть-чуть останавливаешься. Чуть-чуть оседаешь. Тебе вдруг становится холодно. И с каждой твоей остановкой тебе всё холоднее. Мир больше не сыпет тебе чудесами, а карт становится всё меньше. Наверное, это похоже на ощущение — так сказала одна девочка (и А. коллекционирует все типажи, чтобы перебирать перед сном) — когда ты боишься, что споткнёшься и упадёшь, а о тебе никто и не вспомнит. Ничего не случается, просто А. натыкается на фото. В очередной своей квартире очередной своей взрослой жизни, где она мёрзнет на работе и бежит от постоянности, она смотрит на фото из жизни. Той прошлой жизни, от которой сбежала. Когда был только один универ, только один маршрут, только одна дорога, только одни подруги, один цвет волос. И она улыбается, обнимая их так крепко, что она — девочка на фото — меньше призрак, чем она, А. в реальной жизни. Та девочка не бежала от себя и поэтому что-то о себе знала. Она была. Они не звонят ей, только потому что у неё нет номера. И ничего не случается, но А. возвращает старую симку на место. Теперь набранный номер существует. // У А. отрезанная пуповина, и ничего не случается, как обычно. Просто девочка с таким же именем, как у неё, которая всегда была главным двигателем этой истории, здоровается с ней, как будто ничего не случилось. Смеётся так, будто ничего не случилось. А потом уходит, как будто она случайный прохожий. У А. отрезанная пуповина, а девочка живёт в мире людей с этими пуповинами, просто она связана не с ней. И это становится смешным, потому что в шестнадцать вы этими пуповинами друг друга чуть ли не душили. Так случается. И если не бежать в ужасе, можно понять, что так просто случается, и это не конец света. Если метафорически не убивать себя каждый день, придумывая себе новое имя, то можно понять: ты живёшь. Её жизнь — незавершённые песни и затянувшиеся прощания. Её жизнь — осколок в глазу, побеги, суррогаты и фальшивые биографии, миллионы, миллионы фальшивых жизней. Но впервые она хочет настоящую. // «Я смиряюсь с тем, что мне не стать большой и значительной. Придётся привыкать быть маленькой. Как это печально, когда ты мечтал быть особенным. Долгое время у меня был только ветер. Это постоянный ветер по щекам, ветер этих чудес, когда ты таскаешься самонадеянным странником-шутом по миру, чтобы подглядывать за другими и воровать их истории, жесты и повадки. А чудеса случаются с теми, кто их не боится и бежит им навстречу как одурелый. Жадный до жизни придурок, который верит, что не умрёт, а если и умрёт, то у него ещё семьдесят восемь жизней в рукаве. Придурок, которому когда-то тоже было больно терять, но теперь ему и терять нечего. Но ему всё ещё страшно: поэтому его рюкзак всегда пустой. В свои новые жизни он не берёт с собой ничего. А теперь мне хочется что-то взять. Взять, чтобы потом потерять. Теперь я понимаю. Жить — это бороться за то, чтобы не черстветь. Чтобы не потерять последние лучи любви в сердце — каждый раз, когда чувствуешь их, это словно сквозное в груди. «Я ещё живой, так вот как оно было, целую вечность назад» Так что пока что я хочу просто жить. А это — постоянно чувствовать сквозные в груди, и оно того стоит, конечно, стоит. Я смиряюсь с тем, что мне не стать большой и значительной. Но теперь мне хочется одного: поймать тот воздушный шарик» А. закрывает красный дневник, который тоже стал важным двигателем этой истории, и подписывает его своим настоящим именем. А потом звонит бабушке.