На кладбище

— Эдгар, знаешь, а ночь сегодня хороша, так светла и молчалива, а души людские, что здесь обитают только упокоенные, спокойны и тихи. — Да уж, надеюсь, что эта ночь когда-нибудь станет для нас вечным бытием, настолько хороша она, мой милый Фёдор. Но ведь мы сюда пришли не для того, чтобы поминать кого-то, не так ли? — Конечно нет, я просто хочу вдохновения, какой-нибудь интересной мысли в голове, и ты, наверняка, тоже. — Лёгкий холод обдовал их легко одетые тела, глубина и серость леса, в котором находилось кладбище, затягивала, а могилы, разного вида, со своими именами, датами и душами навевали странные отголоски в их головах. Но именно за этим они и пришли. Гулять в белую ночь хорошо, никого нет, будто в мире этом они одни в маленькой комнате. Обсуждение мыслей вслух, описания жестоких убийств, человеческих чувств и как краше это написать. Попытки по могиле определить жизнь человека, как будто совершая суд над ним. Достоевский хоть и не писатель, но так любил это все. И Эдгара тоже любил. Всё, что он говорил и писал казалось чем-то особенным. Чем-то ужасающим, завладающим душой, гениальным и таким родным. Друг для друга они были именно такими. Слишком глубоко и одновременно поверхостно было то, что говорили они. Но разговор их долго длиться не мог, некоторым мыслям пришлось остаться на потом. Ведь кому-то захотелось погрузиться в тёплую и глубокую темноту родной души. — Мне холодно. — И как же мне тебе помочь, Федь? — Так же, как и всегда. Больше слов не нужно, они и без них могли общаться. Достоевский был прижат в ближайшему дереву, из которого с карканьем вылетел чёрный ворон, а чужие руки начали блуждать по телу. Чем больше и быстрее они перемещались, тем теплее они становились. Гладили плечи и спину, грудь, живот, пока По водил носом по шее, будто собираясь прокусить, а потом лишить Доста крови и внутренностей. Кто-бы стал удивляться вскрытому трупу на кладбище? Но вместо этого всего он стал лениво и медленно целовать её. Феде лишь оставалось расслабиться и погрузиться в чувства, хотя он, кажется, начал возбуждаться, и жар начал шпарить все внутри. Он начинал гореть, становилось тяжело в области живота и ниже, и трясся он уже не от холода. Именно этого он и хотел. Эдгар же слегка увлекся. Растегнул чужую рубашку, и руки сразу переместились под неё, поцелуи спускались ниже и ниже, становясь активнее и страстнее. Каждый изгиб, каждый синяк, каждая область его тела, что была заучена наизусть, была зацелована по несколько раз. Слишком уж чувствительны были губы Эдгара и тело Доста, и оба получали наслаждение. Руки начинали слегка царапать спину, дыхание становилось быстрее, а пар изо рта поднимался и ичезал в белом небе. Фёдор из последних сил схватил По за голову и потянул к своим губам. Крепко обнял его, не давая шанса вырваться, Хотя Эдгар и не собирался, ему наоборот хотелось стоять так бесконечно и тереться друг об друга. Целовались они страстно, а мёртвым душам вокруг оставалось лишь осуждать их за осквернение этого места своей безграничной похотью. Но целующимся было плевать, им было тепло и хорошо. Губы уже начинали болеть, то ли потому что они были искусаны ранее, то ли из-за поцелуев. Руки По в это время начали поглаживать и надавливать на вставший член Фёдора через ткань. Достоевский от такой резкости в попытке заглушить стон укусил Эдгара за губу, из-за чего его член сжали только сильнее. По прервал поцелуй, посмотрел в глаза Доста и его лицо, что даже в такой момент выражало спокойствие и имело лукавую ухмылку, посмотрел со всем желанием и любовью к нему, а потом опустился на колени. Фёдор сразу запустил свои пальцы в его волосы, не зная, куда ещё деть руки. Эдгар слегка простонал, а потом начал растёгивать ширинку Достоевского. Достанный из боксеров член сразу обдало холодом, и Фёдор съёжился, сжав волосы Эдгара сильнее. По начал надрачивать его пенис, и медленно, начиная с головки, погружать его в рот. Холод сменился жаром. Сразу стало приятно, возбуждение наполняло его с ног до головы, как и Эдгара, что начал быстрее отсасывать. Но Досту было мало. Схватив чужие волосы как можно сильнее, он начал вдалбливаться в его рот. Делал он всё так, будто в последний раз, ведь может быть, они умрут хоть прямо сейчас. По уже успел за все время привыкнуть к таким неожиданностям, и ему это даже нравилось. — Ах Эдгар, напиши об этом моменте рассказ... Рассказ, в котором мы будем вечно наслаждаться, в котором мы сами будем вечны, даже после нашей ужасающей смерти. В котором нам не будет помехой приближающийся день, что станет временем, когда люди сюда приходят. Пусть там будут только мы и души, что молчаливо наблюдают за нами. И, ах... — Эта просьба не требовала ответа, рассказ будет написан как только они вернутся, который будет много раз перечитан ими обоими, и это будет самый чувственный и романтический рассказ, что По когда-либо писал. Никаких трагических концов, никаких смертей и крови, только похоть и наслаждение. И не напишет он столько описаний леса или могил, сколько он напишет о Достоевском. Не напишет как любит его, ведь это слишком очевидно. Они никогда не признавались друг другу в любви, ведь итак всё знают.