Унуноктий

      Витание Виски в глубоком, беспробудном мраке уже с давних пор стало для него возмутительно привычным пейзажем на холсте его жизни. «Чистый» лист никогда не пригодится, ведь он совершенно не намерен начинать все заново. Это была бы такая нелепая глупость, что даже за гениальность никто не пожелает счесть.       Страшно представить, в какой ужасающей степени жестока та реальность, в которой с вопиющей жадностью утоляются его абсурдные страсти, которые он осмеливается нагло маскировать столь невинным, возвышенным словом «мечта».       О каких частых совестливых уколах может идти речь? Доктор стал самым тяжело больным пациентом в своём бесконечном парении посреди тьмы, всегда прочно укрепившейся вокруг его ауры чистого зла. Лучшее противоядие — это его же смерть.       Отчего же так пуста его душа? Отчего он так и норовит беспрестанно жертвовать чем угодно ради своего единственного и неповторимого идеала, олицетворения истинной чистоты и невинности? Ради того самого оригинального объекта, который уже как множество лет назад утерян из его поля досягаемости, и ему приходится лицезреть поблизости дешёвую подделку, от которой избавился бы любой уважающий себя продавец, оценивающий товары в собственном распоряжении по достоинству.       Пустота. Зияющая пучина целого ничего, где ему суждено отводить все свои оставшиеся дни, которые так скучно, серо, однообразно и мучительно тянутся друг за другом. Жаль, что Виски никак не в состоянии признать бренность своего существования и бессмысленность своих тщетных попыток обратить необратимое.       Виски не живет, он существует. Он пребывает в мире не как в каком-то ощутимом и действительно существующем месте, он находится здесь по обстоятельствам судебным. У него нет ничего своего.       С помощью чего он осмысляет все сущее и происходящее? С помощью того самого обожествлённого им же мотива, который в один прекрасный день явится в его жизнь и превратит своим пришествием весь мир в дивную утопию? С помощью человека, потенциальное возрождение коего оставляет его в потёмках бессонных и плотно набитых грязной работой ночей и дней? С помощью человека, из-за которого он не способен давать жить ни себе, ни другим? Что, правда?       Может ли он воспринимать бесконечные потери и неудачи всего лишь как рудимент на теле его личности? А есть ли у него эта самая личность? В каком состоянии и виде она находится? Находится ли она где-нибудь вообще?       Насилие души порождает насилие сотни иных душ. Какая жалость, правда?       Не стоит воспринимать собственное существование всерьёз. Всего лишь смешная шутка, над которой можно посмеяться с такой же силой, с какой Виски потешался над чужим доверием к самому себе.       Даже если он победит и заполучит в свои алые руки самое правдивое воплощение добродетели в человеческом виде, сумеет ли хоть в какой-то мере усмириться его всепоглощающее и ненасытное чревоугодие, его похоть? Неужели не забавно, что в этом всём и выражается сущность его жизни?       Разумеется, мёртвые — это всего лишь груда гнилой и обглоданной различной живностью плоти, это дурно пахнущая и раздражающая своим видом мерзость, это сожаление об утрате вещи, которой раньше можно было обладать.       Все они сдохнут и станут дешёвым прахом, они никому не нужны, об их кончине не станет скорбеть никто. В отличие от ее печальной участи. Ах, Лилия, милая, дождись, только дождись… Он обязательно вытащит тебя из этого ада, ведь хуже твоей смерти по праву нет ничего.       Виски, как поистине извращенный своими дурманными идеалистическими пряностями мерзавец, почему-то не стремится выкопать своё любимое произведение искусства из могилы, проникнуться вкусным запахом шелкопряда, сожрать всё её естество, вонзить в её внутренности что-нибудь острое, что-нибудь, что могло бы намертво связать её с ним. Он не стремится выдрать каждый клочок её тела, будто на её телесную оболочку обрушилось настоящее стихийное бедствие одним разом. А смысл? Это ведь не оживит её, верно? Ему нужно обладать не просто телом, но и душой, а душа — это самое важное, что только может быть в человеке, ибо именно душа есть первоисточник жизни. Не поймите неправильно! Виски куда более чувственная и мягкая натура, не стоит натягивать на него настолько вульгарные и варварские акты. Он нечто большее.       Он не жалкая душа, растворяющаяся в вечности ежесекундно, как эти самые посредственности, которые, в отличие от его сокровища, наполняют своё человеческое нутро пустыми вещами и покидают этот же мир, будучи еще более обворованными, несчастными и морально голодными, чем было при рождении в такой степени нелицеприятных существ, которые годятся лишь в качестве расходного материала ради претворения чего-то прекрасного.       Ему вовсе не жалко вечных мук ради неё. Ему не жалко пронзить себя глубоко и сильно с такой силой, что кровь резко хлынет из образовавшейся раны. Ему не жалко совершить целый обряд самоумерщвления. Ему совсем не больно! Ни капли. Ему не бывает больно. Он познал лишь одну боль, и с тех пор он ничего не чувствует.       По правде говоря, он ничего не чувствовал еще с самого начала. Как можно осязать окружающий мир и преображать все свои касания в чувства, если совсем не понимаешь, что есть ты? Что представляет из себя Виски как таковой? Как в нем может быть что-то помимо той самой уже приевшейся даже ему самому фальшивой личности, если за этой маской нет абсолютно ничего? В нем нет ни привычной холодной вежливости, ни учтивости, ни грамотно поставленной речи, ни изворотливости, ни радости, ни света. Его душевная оболочка похожа на существующую в космосе чёрную дыру, на ядерную бомбу, изготовление которой требует самых редких, но в то же время самых опасных элементов в своей сложной структуре, на безграничную темь, столкнувшись с которой уже не найдёшь никакого выхода.       Ему невыносимо плохо и грустно. Какая жалость, что Лилии, ранее умевшей показать ему единственное чудо и очарование этого мира, сейчас нет. Лилия существует лишь как мираж в его больном сознании. Какое упущение, правда? Какая трагедия!       «Никогда не прощай меня, никогда не забывай меня».       Он снова проводит дни в своем затхлом рабочем кабинете. Он аккуратно проводит рукой по статуе, сделанной по её образу и подобию. Настоящее искусство, настоящее произведение, настоящий свет посреди его душевной тьмы. До чего же охота, чтобы этот самый свет ожил… Он бы отдал всё ради неё, если у него, конечно, еще что-то осталось.