Я не иду. А ты?

За окнами Cake&Breakfast накрапывало, над острой иглой Адмиралтейства и флюгером Петропавловского собора нависали тяжёлые грязно-зелёные тучи. За ними хоронился вездесущий Ворон; ему нравился Петербург, он, едва ли не единственный, считал этот город местом, не высеченным из камня. Камни Петра Великого не особо интересовали Ворона: он внимательно следил за здешним народом и с удовольствием отмечал, что стал часто видеть двадцатилетних, устало и праздно бродящих по улицам. Они, размышляя о смысле жизни, притворялись, что исследуют всевозможные пороки и насмехаются над чувствами, а тем временем мир вокруг них истончался, как грифель идеально заточенного карандаша. Ворон сделал всё, чтобы двое завсегдатаев кафе не заметили его прихода. Он не хотел отдавать им любимый город, хотя знал, что они не станут просить и своё возьмут. И что тогда останется ему? *** – Что ты решил, Родион? – Трудно сказать. Наверное, пока погуляю по этой поволоке белой Питера, меня попустит, и вот тогда я всё решу… – Заметил, сколько букв «П» ты собрал в одно предложение? – Нет… хотя да, есть такой грех, ты ловко подметил. Но не это сейчас важно. – А что? – Нас захотели увидеть и пригласили… не знаю, куда, возможно, в кафе, похожее на это. Но я не пойду. Прогуляюсь по самому «умышленному городу», вспомню, как решал здесь свои «прекрасные вопросы» и уйду… в небытие, скорее всего. Мне там место. Тебе – нет. – Это почему же мне нет? – Тебя не забыли. А я просто сумасшедший литературный персонаж с неясной мотивацией. Недонаполеон. Недоцезарь. – А я недобог. Думаешь, мне проще? Легче? Взойди на иерусалимский холм, отыщи там свой крест. Повиси на нём хотя бы до обеда. Потом можешь съесть второе здесь, в Cake&Breakfast. Но не раньше, чем город, задумавший тебя растерзать, посмотрит на тебя взором всклокоченной старой процентщицы, к тому моменту благополучно изъятой из мира живых. – Мной? – Если тебя это успокоит, скажу, что Алёна Ивановна никогда не спит. Хотя о каком покое тут можно говорить? Скорее, наоборот. – Ладно-ладно, давай отмотаем всё назад. Предлагаю пояснить, что не так с приглашением на тет-а-тет. Почему ты решил не идти? – Меня удивило, что выбрали меня, а не Джудаса: не я ведь главный в рок-опере, а он. А выбрали меня – того, кто когда-то хотел обнять весь мир. Кто раскинул уже руки для объятий. Ты в курсе, чем всё закончилось: руки пародийно вывернуты в стороны крестом, кровь, жара, насекомые. Спасительный удар в печень. А после… Эй, мир! Иди обниму, дам тебе покой и свет… Остаётся только смеяться. И о чём ему со мной говорить? Я не о мире сейчас, с ним как раз всё понятно. Я о приглашающем… Понимаешь? – Понимаю. У меня есть ответ. Будет слушать? – Конечно. *** – Сорок восемь. – Что? О чём ты? – Столько раз я, Родион Раскольников, подымался по своей лестнице. Считай, та же твоя Голгофа, только грязнее, вся в окурках и плевках. Иллюзия реальности. Вот мы сейчас с тобой на Сенной площади. Здесь я стоял на коленях и целовал землю. – Зачем? – Мне хотелось сюда примерно так же, как тебе въехать в Пальмовое воскресенье в смертельно опасный Иерусалим. Тянуло посмотреть на тот самый дом на набережной канала Грибоедова, ведь топор всё равно был приготовлен и наточен. Ничего не поделаешь, по желанию автора я должен был. Ха-ха. – Что смешного-то? – Подумал, Фёдор Михайлович велик, но твой автор… Склоняю голову. По-моему, одно из любимейших занятий твоего создателя – заставлять действовать тех, кто слишком часто говорит «никогда». *** – Джизас, подними-ка голову. Тебе не кажется, что антрацитовое петербуржское небо над нами так же глухо к молитвам и чаяниям, как и тогда? – Тогда это когда? – Когда человеческое вожделение достигло невиданных границ и людское эго доросло до размеров Исакия. Когда убогие фантазии привели к тому, что каждое человеческое существо возжелало превратиться в божка. Стало просто вписать себя в смысловой ряд: Будда, Зевс, Амон Ра, Тор, Один, Повелитель мюзикловых кущ… Последнему, кстати, я бы служил, но я люблю другое. – А есть другое? – Я любитель уличных перфомансов. Стражду пения под шарманку в холодный, тёмный и сырой осенний вечер, непременно сырой, когда у всех прохожих бледно-зелёные и больные лица. О, извини, увлёкся цитированием. Одним словом, тот, кто ищет со мной встречи, предпочитает другое. То, что делает Ярослав, – это смерть на арене, потому что его творчество и страсть, с которой он любит мюзиклы, не имеют никакого значения, пока зрители не увидят на сцене умирающего миссию. Вот смотри: каждый человек прекрасен, уникален, даже по-своему велик. Но, честно говоря, это никому не нужно. Толпа требует только крови и зрелищного разрушения, в случае с артистом – самоуничтожения. Ужасный путь, если подумать. Толпу волнует только кровь и смерть. Талант из крови, талант из боли, искусство из боли. – И даже добавить нечего. Согласен, вам будет сложно разговаривать. Или, наоборот, слишком легко. *** – Как думаешь, Родион, если бы мы всё же встретились, о чём бы они нас спросили? Давай я придумаю вопрос тебе, а ты – мне. – А что, мне нравится. Давай. Мой первый вопрос… – Эээ нет, не первый. Не надо много вопросов, только один. – Почему? – А ты уверен, что найдёшь ответы на всё? – Я не боюсь отвечать. – Подумай о том, что на некоторые вопросы ответов нет, ибо тьма скрывает истину слишком долго. Мне иногда кажется, Бог потерял надежду. Я представляю, как Он, мучаясь головной болью, приходит в аптеку и скупает спасительные лекарства – людей. Вижу, как он выдавливает из тюбиков мазь и кладёт пилюли под язык. И оклеивается целебными пластырями. И ему ничего не помогает. Он потерял надежду, потому что люди потеряли Его. Слышишь, какая в Петербурге стоит оглушительная тишина? Такой она была и в окрестностях Иерусалима, когда от жары лопалась кожа. Когда в толпе не нашлось ни одного человека, который бы… – ... в толпе не нашлось человека. Не многоточие – просто точка. Я спросил бы Ярослава, когда закончится великое заклание. – Но этот вопрос обычно адресуют мне... – Не вижу противоречий. Теперь ты. – Ох… Я не привык задавать вопросы. Что-нибудь простое. Может ли песня пролиться из камней? Сложно ли петь проклятые песни? Я бы спросил о музыке, не сомневаюсь, он ответит. – Мой тоже ответит. Знаешь, возможно, я передумаю, и мы всё-таки встретимся. – И я. Мы... *** За окнами Cake&Breakfast лил обычный питерский дождь. Двое завсегдатаев кафе не спешили покидать его тёплый уют и ещё целый час беседовали. Распрощались с видимым сожалением, простояв слишком долго на личных узких карнизах над кромешной тьмой и бурей. Ворон слышал весь разговор. Не вмешивался, будучи заинтригованный событием, которое непременно состоится в самое близкое время в его городе. Оставалось лишь дождаться, а ждать Ворон умел.