Мёртвым холодом

Ветер перебирает клавиши, озорно наигрывает безумство… Дом дышит и дрябло стонет, готовый вот-вот надломиться и похоронить себя навсегда…

      Нет… Скорее, она всем своим существом походит на мякоть. Если поспеть к сезону и улизнуть из детской перед приходом кухарки, можно успеть набрать полное платье сливы. Маломочная почва не даст ей ни капли сладкого сока и цвета, зато среди диких плодов обязательно отыщется один — раздавленный собственным весом, смешавшийся с глиняной крошкой и грязью, но особенно сочный и оттого лакомый. Побродившая мякоть, обнажившаяся солнцу на пару полудней, сладким хмелем растечётся по языку и розовым поцелуем окропит нагое, как девичий румянец, горло. А затем… Затем она проберётся чуть дальше и закипит уже тёплой кровью по вспыхнувшим членам. Этот фрукт нужно есть прямо здесь — голыми ладонями под тоненькой сливой, иначе за грязное ночное платье хорошенько влетит от матушки, а новое ни за что не купит отец. И каждый сезон Томас торопится перегнать Люсиль, потому что неписаные законы гласят: делиться можно чем угодно, но только не запретным плодом, капли сока которого всё равно ручейками бегут от ногтей до самого локотка. Плод… Его белая мякоть с лёгкой дымкою рыжины прячется в её розоватых щеках. Его фиолетовая шкурка соком растекается по паутинке вен на тонких запястьях. Не касаясь её ни единой фалангой, он ложится ладонями ей на плечи, растворяется в её платиновых корнях… с расползающейся по задней стенке коры эйфорией он прячется в её дрожи и почти дремлет… Эдит уже не подняться на сладкую ветвь, полную не золотых жил, но тихой и ладной жизни, потому что Эдит сама уже — часть прошлого дня, дня, когда неодарованный мирной любовью ребёнок протянет к ней руки и с жадностью обглодает до голенькой косточки. «Глупая Эдит», — шепчет он ей на ушко шорохом листьев и прячется носом у горячей, как пламя костра, шеи, где сила и жизнь мешаются солью, как те крохи минералов, которые лентами вьются у стоков ствола. Глупая Эдит. Сливы давно отцвели, и только их с ней больной танец кружит на ладонях липкими пятнами. Томас целует её треснувшими губами… Он теперь — не более, чем северный ветер, который потревожит сливовые ветви в холодный сезон. Ему никогда не вымолвить и слова, ему не согреть её жарким дыханием. Он не может ей ничерта объяснить, потому что единственный его язык — разбитый фарфор их следов на пуховом одеяле из снега. И он весь — лишь пряжа воспоминаний, из которой соткали эфемерное нечто, чтобы потешить и без того гиблое место. Гиблое место, в которое она зачем-то возвращается снова. Он наблюдает за ней отовсюду: из старого зеркала, под которым прошлым летом догнивал столик, из луча света, ласкающего багровые лужи на досках, из картины, от которой однажды хотел избавиться. Эдит. Недвижимая, маленькая, его. Скованная болью и таким же нездоровым душевным узлом. Она боится двинуться с места и только тихонечко дышит в ладони… Её плечи — натянутая струна, клавиша, над которой Люсиль заносит крохотный пальчик. На ней траур, которого у здоровой девушки её возраста быть не должно. На ней белое платье из кружевной органзы — жемчужная ракушка — и талый блеск за шлейфом ресниц. Она замирает, натужно сжав платок у груди, словно наконец чувствует его присутствие, и у него появляется возможность рассмотреть кольцо, которое, точно змейка, пристроилось на безымянном пальчике долгие годы назад. О, милая Эдит… Томас не может чувствовать ни капли ярости или злости, — просто потому что он сам — сплошной отголосок былого. И ведь никогда прежде он не испытывал ни капли ревности к этой женщине, к иным сетям, в которые кто-то мог заключить эту морскую жемчужину, а значит нет в его воспоминаниях чувства настолько сильного и разрушающего, как ревность. Кроме, безусловно, любви. Интересно, кто? Кто-то, но только не он. Добрый, ласковый муж, например? Разве мог он допустить эту мысль, пока ещё был жив? И разве мог злиться сейчас, когда всё, что ему ещё можется чувствовать сходится на одном лишь больном желании охранять её от мира извне… О, милая Эдит… Он улыбается: оглаживает её щёки призрачной лаской и мягко сцеловывает одну за другой капли, которыми она с немотой на устах орошает бледный румянец. Эдит плачет и неслышно зовёт его по имени, Эдит плачет и тихо сползает на пол прямо туда, где однажды лежала безвольной куклой, оглушённая болью, кровоточащая изнутри осколками собственного калеченного сердца… о, он в точности и не помнит, плакала ли она до этого, его сильная, милая, Эдит, плакала ли при нём, рыдала ли, когда он уходил по ночам, кричала ли, когда умирала от боли. Но что ему помнить, если ныне он не может чувствовать ни тоски, ни радости, он — проекция боли и нездорового чёрного ада, которому он однажды подчинил всю её ласковую невинность. Тем не менее, отчаянно ощущая его, она не ждёт, что он снова явится к ней, не ожидает его объятий, она не ожидает снова, так по-больному, погрузиться в ту сладкую горечь любви, нет. Она не ожидает снова столкнуться с призрачной дымкой терновых воспоминаний о нём. В конце концов, она почти убедила себя, что забыла. Сильная и глупая. Её лечил внешний мир, но она вскрыла все самые надёжные швы, когда поняла, что не может существовать в иллюзии. — Томас… — Эдит сипло шипит, и взгляд её заставляет что-то внутри неосязаемой оболочки кольнуться. В ней, неземной, так много отчаяния и непрожитой боли, что та уверенность, с которой она сражалась тогда, обращается супротив неё и сливается с тёмным потоком любви, в которой он не видит ни конца, ни начала, ни востока, ни запада. Он знает: он её враг и он её друг, он её изломал и он же её охранил. Но главное, независимо от того, он навеки — её самый покорный раба. Ибо в нём нет ни доли той силы и света, которые в себе сохраняет она. Той силы, которой она сражает его. — Томас… Когда её голос крепчает, она с трепетом тянется к его изуродованному лицу. Фарфоровые руки не скользят сквозь него, но она чувствует — стоит ей чуть надавить, и он развеется ветром по её влажным ладоням. «Эдит», — рисует одними губами он… И кутает её всем своим холодом, в котором она пригревается, как мотылёк на свету… Она жмурится, и с жадностью зарывается носом в то маленькое осязаемое плотское, что осталось от него после смерти, но руки её, стоит ей обхватить его грудь, пропадают в молочной дымке и рушатся на влажный пол: ей приходится в волнении прижать их к груди, пока она тихо и беззвучно рыдает. Бедная маленькая девушка… Он извратил всё её существо так, что ей никогда боле не ощутить желанного счастья под ласкою солнца. Она вынуждена бороться с собой каждый день, она вынуждена возвращаться сюда, чтобы только вдохнуть полной грудью… Бедная измученная мышка… Вместе с ней жутким зверем ревёт дымоход. Томас скользит губами по её виску, шарит пальцами по позвонкам, с жадностью пересчитывая каждый… Она льнёт к нему ещё не совсем смело, она боится ещё одного ножа в спину, но с радостью принимает тот, что нацелен в сердце. — Моя Эдит, — это произносит не он, за него это шепчет ветер. Эдит поднимает глаза, некоторое время задумчиво вслушивается в тихую мелодию, которую тот продолжает наигрывать, и, не с первого раза подцепив шпильку дрожащими пальцами, распускает волосы. Томас нежно улыбается. Она вспоминает. Значит, почти пришло время. Она тонет в прошлом чуть скорее, чем он ожидал, но ему тем сподручнее: он ждёт её на дне снежного моря с той самой печальной зимы. И она наконец пришла за ключом от свободы. А он готов ей его отдать. В конце концов, в её руках он просто маленький ребёнок, которому просто нужны ответы на собственное громыхающее отчаяние. Чем он может противостоять её безумной ответной любви? В ответ на её шарящие ладони, он прижимается осколками губ к тонким снежным бровям… Томас сливается с ней всем естеством… Как он этого ждал… Он с былым, выуженном с полотна воспоминания упоением щекочет серебристые пряди касанием… он спускается ниже и верным псом сцеловывает родинки с невинных ключиц. Прекрасна. На её плечи опускаются синеватые листья, а она только тихонько жмурится и подставляет свою сильную душу последним лучам солнца: отныне холодящий жар поглощает её с головой, и после десяти лет скитаний и жесткой войны с собой, она складывает клинок в годны: больше не готовая сражаться в войне, где не имеет ни единого шанса на выигрыш. Покончив с лентами на корсете, Эдит трепетно повторяет за движениями дымчатого багрянца: она сворачивается клубочком на гнилых досках, через которые ручейками сочится глина, прикрывает дрожащие веки, пока он опускается рядом и приглаживает её, как беззащитного котёнка на груди мертвеца. И взгляд его разрывает кору тонкой сливы: прожигает все жилы одну за одной, исторгает из земли каждый маленький корень, изничтожает плоды, с зверским воем обрывает синеватые листья. Он оставляет её себе. К маленькой сливе больше никто никогда не придёт, и единственным утешением для неё будет северный ветер, ласкающий её вечный сон. Северный ветер, который её же и погубил. А запретный плод они разделят напополам. Теперь он, Томас, скользит кончиками пальцев по векам, мёртвым холодом обжигает девичьи губы и ласкает её так, как в последний раз приласкала его любовь. Всего через несколько мгновений с мягких губ срывается последний несмелый вздох, и с этим вздохом они оба навсегда освобождаются от оков обезумевшей вечности. Они оба — больные призраки прошлого. И им суждено было однажды уходить вместе. Возможно, в этом и скрылось однажды их нездоровое общее счастье. В конце концов, у неё есть ответы, а у него есть ключ от Багрового Пика.