Качели и лампа

Листьев на крышу навалило просто море. Крыша была покатой, крытой крашеными железными листами, которые скользили после ночного дождя, и это сильно осложняло задачу. В очередной раз поскользнувшись, Филифьонка остановилась, пытаясь унять бьющееся сердце, и про себя высказала множество упреков бывшим владельцам дома. Как можно было строить дом с такой крышей? Как можно было обсаживать его листопадными деревьями, если каждому понятно, что декоративные деревья вокруг дома должны быть хвойными? Вот у фру Муми рядом с домиком растет ель. И Филифьонка точно знала, что Муми-тролли ее однажды даже наряжали к Рождеству. Она немного успокоилась, еще раз взмахнула метлой — и поехала по крыше вниз, вниз, вниз, тоненько визжа от ужаса; у нее еще оставалась слабая надежда, что, может быть, ей удастся затормозить на самом краю, но на краю ее туловище перевесило, и она полетела с крыши вниз. Под домом уже лежала огромная куча палой листвы, которую Филифьонка частью сгребла в саду вчера и позавчера, частью сбросила с крыши, и приземление вышло мягким. Но упасть на эту мокрую, пахнущую прелью кучу было ужасно противно. Несколько минут она не могла даже пошевелиться, вся в холодном поту от пережитого испуга. Рядом с ней валялась упавшая метла, а мимо пролетали последние опавшие листья. Почти на каждом сидела малявка. Этим существам не было дела до забот Филифьонки. Они цеплялись за свои листья, вращались в воздухе, раскачивались, как на качелях, и заливались тоненьким, едва слышным смехом. Летом они порхали над цветами, но Филифьонка никогда не обращала на них внимания, принимая за стрекоз или мотыльков. Сейчас ей стало неловко. Ведь это были ее соседи, а она с ними даже ни разу не поздоровалась. Может быть, если бы они познакомились по всем правилам, ей не зазорно было бы обратиться к ним за помощью. Повздыхав, Филифьонка принялась барахтаться и в конце концов выбралась из кучи листьев. Куча рассыпалась, и на завтра она постановила себе снова собрать ее и вывезти в тачке хотя бы часть подальше от усадьбы. Крыша… на ней осталось просто море листьев. Но сама мысль о том, чтобы снова туда залезть, вызвала у Филифьонки приступ тошноты. Она немного погуляла по саду. Какой он бесприютный, этот осенний сад. На яблонях осталось штук пять яблок, которые уже никому не нужны, потому что они подгнили. Цветы отцвели, только пара кустиков календулы и настурции пламенела на сырой земле. Что бы такого посадить весной вот на этом пустом месте — может быть, куст смородины? Или разбить клумбу? И вдруг Филифьонке захотелось порхать, как малявки на листьях, вращаясь и раскачиваясь, и беззаботно смеяться, как в детстве. На следующий день это желание никуда не делось. Когда она работала в саду — в нитяных перчатках и зеленых нарукавниках, повязав голову косынкой, как положено, — мимо нее снова пролетела пара листьев с веселящимися малявками. И тогда она решилась. Переоделась в приличное пальто, надев лисью горжетку — тоже очень приличную, правда, с одной стороны побитую молью, но Филифьонка научилась так обворачивать ее вокруг шеи, что проплешины были совершенно не видны. И пошла в деревню — к одному Хемулю, которого знала как хорошего плотника, хотя никогда не обращалась к нему. И попросила устроить ей в саду качели. — Вы ждете в гости племянников, фру Филифьонка? — спросила Хемулиха, с интересом прислушиваясь к разговору. Филифьонке стало не по себе: она только сейчас поняла, каким детским и неподобающим было ее желание. «Но, в конце концов, я живу одна, и никто не увидит, что я катаюсь на качелях», — подумала она. — О, я надеюсь, они приедут скоро, — неопределенно ответила, махнув лапкой. На следующий день Хемуль явился с тачкой, на которой лежали пара бревен и ворох планок, и с инструментами в чемоданчике. Филифьонка слушала, как он бодро застучал ими у нее в саду. Бревна, которые привез Хемуль, были небольшими, и качели получались невысокими, но планки Хемуля выглядели жесткими и прочными. У Хемулей бывали большие семьи, так что мастер отлично знал, какой прочности должны быть качели для детей. Даму, которая не будет вставать на сиденье ногами и прыгать, они точно выдержат. А весной можно будет пригласить фру Муми с ее отпрысками. Когда у тебя гостят приятные тролли, это часть того, что называется приличной жизнью. Поставить в саду керосиновую лампу, испечь пирог с ягодами, подать чай в фарфоровых чашках с розами… Главное, не проболтаться, что качели нужны для нее самой. Спустя три дня они были готовы. Филифьонка испекла пирог с вареньем для Хемуля, потчевала его, пока он не сказал, что сыт по горло, а остальное завернула и передала Хемулихе. Она еле дождалась, пока он уйдет. Каблуки ее ботиночек вязли в сырой осенней почве. Она села, оттолкнулась ими. Листьев на деревьях оставалось все меньше, и они все реже пролетали мимо нее. Холодный северный ветер нес их быстро, с резкими порывами. Но теперь, когда она однажды увидела сидящих на них малявок, она уже не могла их не замечать. Она качнулась туда-сюда, и внезапно услышала стук в калитку. — Фру Филифьонка! Вы дома? Это я, Гафса! — О, фру Гафса, — сказала Филифьонка. — Как я рада вас видеть! Входите, входите! Я как раз испекла кексы с засахаренными вишнями! На самом деле она предпочла бы, чтобы Гафса пришла хотя бы часом позже. Ведь она только-только села на новые качели! Они сидели, чинно пили чай, обсуждали Хемуля (сошлись на том, что он хороший плотник), урожай этого года (вишен было много, а вот груши что-то подкачали), садовые цветы (Гафса мечтала о рододендронах, но сомневалась, что они выдержат местные зимы, а Филифьонка посадила под зиму морозники), Муми-троллей и прочие благопристойные темы. Наконец Гафса ушла. Филифьонка накинула парку и взяла горжетку, потом вспомнила, что она потрачена молью, и взяла вязаный шарф. — О, не трудитесь меня провожать, — улыбнулась Гафса. — Что вы, что вы, это вовсе не труд, — любезно откликнулась Филифьонка. Сейчас Гафса уйдет, и она покатается. Мимо промелькнул еще один лист — последний листик с клена, золотящийся в сумерках. На нем сидел малявка, поджав крылья, и личико у малявки было грустным, как будто он провожал близкого друга. Филифьонке захотелось его подбодрить. — Клены опали, — сказала Филифьонка, — но на груше полно листьев, и посмотрите, какой у них красивый цвет! Гафса подумала, что это адресовано ей. — Да, да, — ответила она, — в этом году груши долго не опадают. На сиденье качелей уже лежало несколько листков. Филифьонка смахнула их, села и качнулась. Она очень давно не каталась на качелях и забыла, как раскачиваться; впрочем, тело само вспомнило, что делать. Раз, два… качели начали увеличивать разбег. Холодный воздух бил Филифьонке в мордочку. В окне ее дома горела керосиновая лампа, на темном небе зажглась первая звезда. Это было красиво. И вдруг массивная темная тень заслонила звезды… В ужасе Филифьонка спрыгнула с качелей и побежала в дом, задыхаясь и не смея обернуться. Лапки у нее тряслись, пока она задвигала засовы. Только раз она осмелилась выглянуть в окно, задергивая шторы поплотнее. В ее саду сидела Морра — прямо на светлом прямоугольничке от окна — и пялилась куда-то вдаль круглыми глазами. С бьющимся сердцем Филифьонка упала на козетку, машинально засовывая в рот кекс. И второй. И третий. Такой страх необходимо было успокоить. Наутро оказалось, что вокруг того места, где сидела Морра, все деревья облетели, а декоративные злаки пожухли, будто прихваченные морозом. Хорошо, что последние календулы сохранились в другой части сада, а то и они бы увяли, подумала Филифьонка. Она взяла мешок с сосновой корой, пошла к клумбе с многолетниками и тщательно укрыла их мульчей из коры. Весной можно будет мульчу не убирать, а лишь разгрести, заодно и сорняков станет поменьше. Затем обернула молоденькие саженцы старыми газетами, чтобы их не прихватило морозом. Подкормила лимонник у южной стороны здания. Надо бы спросить у фру Муми, что она делает с его ягодами, мелькнуло в голове. Вот теперь можно себя и побаловать. Она уселась на качели и оттолкнулась. От работы она немного разгорячилась, и стылый воздух приятно холодил ее мордочку. — Удобрения! Кому удобрения! Зычный голос торговца заставил Филифьонку дернуться и подскочить, так что она чуть не сверзилась с качелей — хорошо, что не слишком раскачалась. «Уф! Слава богу, что я выбрала удачное место, — подумала она. — А то этот торгаш разнес бы по всему Муми-долу, что я впала в детство!» Но удобрения ей пригодились… На следующее утро пошел снег. Для настоящей снежной погоды было еще рано, и мороз еще не ударил; сначала с неба сыпались мелкие, почти незаметные крупинки, а затем повалили огромные слипшиеся хлопья. Они падали и сейчас же таяли. Разумеется, кататься в такую погоду никто бы не стал, однако Филифьонка присмотрелась к снежинкам. На многих, многих сидели малявки и радостно хихикали. Тогда, закончив дела по дому, она надела варежки — ах, какая досада, их тоже потратила моль, придется вязать новые! — взяла тряпку, смахнула снег с сиденья и начала раскачиваться. Но стоило ей лишь пару раз качнуться туда-сюда, как в калитку опять постучали. — Да что ж такое, — прошептала Филифьонка. То была Хемулиха; она явилась, чтобы принести баночку компота из ревеня и взять рецепт пирога с засахаренными вишнями. Чтобы встретить ее, Филифьонка, опасливо относившаяся к визитерам в сумерках — а уже смеркалось, — взяла фонарь из дому, но, увидев, что это всего лишь Хемулиха, поставила его на сиденье качелей и впустила гостью в дом. Фонарь она так и забыла в саду. Следовало его забрать, ведь в нем была свеча, но Хемулиха вроде бы не собиралась засиживаться. И верно, она взяла рецепт и быстро ушла. А фонарь в саду погас. Прямо на нем — на качелях — сидела Морра. Ее круглые глаза ничего не выражали. Она уселась на фонарь, будто надеясь на что-то, но он мгновенно потух; несколько минут Морра торчала на качелях, вяло покачиваясь, а затем разочарованно встала и поплелась куда-то еще. Филифьонка перевела дух. Морру она по-прежнему боялась, но уже не так панически, как раньше. Тот, кто катается на качелях, вряд ли настолько уж опасен. Покататься всласть Филифьонке не удалось и на следующий день, и через день. Как только она заканчивала дневные дела и решалась дать себе передышку, начиналось: то заглядывал разносчик товаров, то кто-то из соседей, а однажды даже забежала лиса. Лиса! Ну что лисе делать в маленьком садике Филифьонки? Однажды заглянула Мюмла. — О, у вас качели, — сказала она. — А ничего, если я приду с братьями и сестрами? Можно им будет покататься? Не то чтобы Филифьонка была особенно рада даже самой Мюмле. Самоуверенная, живущая только ради своего удовольствия, она ее сильно раздражала. А уж ее банда мелких хулиганов! Но отказывать было невежливо, а Филифьонка была приличной дамой — поэтому разрешила. Вечером она сидела и переживала из-за этого. «Зачем, зачем я им позволила?» — сокрушалась она. «Я сама даже не могу покататься, потому что вечно кто-то заходит, а я же не могу позволить им увидеть меня в таком неподобающем виде! И вот теперь они начнут скакать на моих качелях и еще оборвут их, чего доброго!» На ее садик снизошла тишина и белизна. Снег падал и падал. Стало намного холоднее, и теперь лишь на очень редких снежинках могли удержаться малявки, чтобы покататься и покружиться. Снег скрыл, что на крыше у Филифьонки остались палые листья, уже совершенно почерневшие. Он лежал белой шапкой на скамейке у дома, на крыше пристройки, на сиденье качелей. Вот, подумала Филифьонка. Вот когда можно покататься! Ночью меня никто не увидит, потому что не явится в гости. Из ее рта вырывался парок, когда она села на качели. Низкое войлочное небо налегло на долину, засыпая ее новыми и новыми массами снега. Снежинки летели в свете керосиновой лампы, которую Филифьонка поставила на подоконник, ложились на освещенный прямоугольник перед окном, мягко золотясь. Кататься в мороз было немного холодно, но зато Филифьонка связала-таки новые варежки, и у нее не мерзли лапки. Это было так замечательно! Сначала — вверх, словно взлетая, а затем головокружительно падать вниз — и тут же снова взмывать вверх! Снежинки, деревья, освещенное окно — все качалось вверх-вниз, и белоснежный сад покачивался в такт… Она увидела огромную тень внизу, взлетев вверх. Морра сидела перед ее домом и смотрела в окно. Если бы Филифьонка могла, она бы с криком бросилась в дом и хорошенько забаррикадировалась. Но она раскачалась до предела, в упоении забыв об осторожности, и теперь боялась тормозить. Все, что ей оставалось, это раскачиваться дальше в надежде, что Морра не сможет ее остановить. Но Морра и не думала ее останавливать. Она сидела перед домом и смотрела в окно, освещенное керосиновой лампой, и в ее круглых глазах проглядывала бесконечная грусть. Морра привыкла к одиночеству и невозможности согреться. Но привыкнуть — не значит смириться… — Ой, — послышался голосок Мюмлы. Черт бы тебя побрал, бесцеремонная особа, подумала Филифьонка. Еще тебя не хватало! — Добрый вечер, — сказала Мюмла, проваливаясь по колено в снег. — Я хотела покататься у вас, потому что днем мои братцы и сестрицы займут качели, и мне не достанется. — Как видите, — крикнула, задыхаясь, Филифьонка сверху — качели пошли вниз — и она продолжила снизу: — Я тоже катаюсь! — Я подожду, — ответила Мюмла. Мордочка у нее была очень веселой, и вдруг с нее сползла улыбка. — Ого! Я за ней, да? — и она указала на Морру. — Нет, — сказала Филифьонка. — Она просто сидит и отдыхает. Голова у нее закружилась, к горлу подступила тошнота, а ноги затекли, и она изо всех сил вцепилась в поручни, боясь упасть. Качели мало-помалу замедлялись. Филифьонка сползла с них и остановилась: падать перед Мюмлой было неловко, это значило совсем потерять лицо, а перед Моррой — попросту опасно, но идти она не могла. — Раскачаете меня, фру Филифьонка? — спросила Мюмла. Она косилась на Морру с опаской, но старалась не слишком бояться. Раз хозяйка дома ее не боится, значит, она не страшная, — наверное, так думала Мюмла. «Еще как боюсь, но что делать?» — мысленно ответила ей Филифьонка. Она раскачала Мюмлу, и катала до тех пор, пока остатки керосина в лампе не догорели, а снег не кончился. Тогда Морра убралась восвояси, так ничего и не сказав. Утром Филифьонка встала и посмотрела в окно. Тусклый северный день начался, чтобы вскоре закончиться. День у нее обычно уходил на домашние дела. «А зачем, собственно, я их делаю? — вдруг подумала Филифьонка. — Что такого важного в моих повседневных занятиях? Это скучная, унылая рутина, которая только отнимает у меня силы и время, зато лишает чего-то хорошего. Например, пока я доделаю все дела, я не успеваю покататься на качелях — а зачем я тогда их поставила? Что же теперь, по ночам не спать, чтобы покататься?» И она вышла в сад, чтобы покататься днем. Сейчас, когда ее обдавал неяркий дневной свет над мягкой белизной снега, все было не так, как ночью. Не так волшебно. Уютнее, ближе и понятнее. И не было Морры. Качели замедлили бег, и Филифьонка заметила, что она не одна. Гафса стояла неподалеку и удивленно пялилась на нее. — Добрый день, фру Гафса, — сказала Филифьонка, стараясь говорить как ни в чем не бывало, но внутри у нее все сжалось. «Теперь все узнают… я так потеряла лицо… это же неприлично! Неподобающе! Зачем я только придумала поставить эти качели… но на них так приятно кататься!» — Добрый день, — прошептала та. — Как… как мило! А можно мне тоже покататься? Вы ведь никому не скажете, да? Когда Гафса ушла — она ушла нескоро, потому что сначала каталась, потом они пили чай в доме и обсуждали массу животрепещущих вопросов, вроде цветоводства или рецептов торта, — Филифьонка снова вышла в сад и увидела, что качели облепили малявки. Целая толпа их разместилась, подобрав крылья, на сиденье. — Покатать вас? — спросила Филифьонка. Малявки закивали головками. И она раскачивала их еще, и еще, и еще, и тоненький заливистый смех рассыпался над ее садом, как серебряные колокольчики. А потом ушла в дом — малявки взлетели, как куча искрящихся снежинок, — и села с лампой и вязанием в глубине комнаты. Кое-что вспомнила. И пересела поближе к окну, поставив лампу на подоконник.