по-мужски

~ январь 1995 г. н. э. — Малыш, ты скоро ? Сладкий манерный голос тянет из-за двери. И для Миши он кажется страшнее смерти. По коже пробегает мороз. Нет, только не это, ну зачем ты пришла? Веки сжимаются, брови хмурятся, и лицо падает на сведенные ладони. — Щас! — раздраженно кричит он, пока прячется от девушки в ванной комнате с оббитой плиткой и протекающим краном. Сидит на корточках, голый. Сбежал. Опять сбежал от очередной красотки. И мозг кипит. Не по-мужски это. Пацаны засмеют, что такую девчулю с такими отпадными сиськами не трахнул. Она дает не каждому! Но вот подвернулась удача — девчонка положила глаз на Мишу. И вот же она, только дверь открой и вернись! И будь настоящим мужиком для всех. Но Миша не может. Девчонки для него всё ещё как инопланетные создания, с которыми даже болтать не о чем, да и не хочется. А ебать тем более. Будь его воля, Миша вообще бы к ним не прикасался. Но какой же он панк тогда? Кажется, что сердце сейчас разорвется от дикого отвращения. Нет, нимфа и правда красивая, словно сошла со вкладышей жвачек в виде наклеек с голыми цыпочками. Но внутри все обрывается от мысли, что надо с ней иметь какое-то дело. А не имеется совершенно. А какой мужик не трахает баб? «Секс, наркотики и рок-н-ролл». Есть только два из трех. Необходим секс. Если ты не ебёшься — ты ненормальный. Ты не мужик. Тебе не о чем говорить с пацанами за пивом. Тебе нечем хвастаться. У тебя нет опыта. Мужик всегда хочет ебаться. Это же инстинкты! Но для всех это не ты не хочешь — это тебе не дают, как чмошнику. Но проблема в том, что Мише дают. Только он с трудом это принимает. Руки сжимают виски. Глаза жмурятся. Давай же. Просто десять минут попыхти и все пройдет. Галочка поставлена и забудь про это. Пацаны одобрят. И ты будешь настоящим панком. Настоящей звездой. Полноправной. Ну же. Не медли. Тёлки — это круто. Сиськи — это круто. И вместо того, чтобы лапать ее и наслаждаться ты выбрал сидеть в холодной сырой ванной? Ты настолько конченый? Всем должно быть стыдно за тебя. И тебе же в первую очередь. Выеби ее. Ты не мужик? Ты не панк? У тебя что, хуй не стоит? Баба что ли? И как же хотелось треснуть лбом по двери, чтобы ебучий голос в башке уже заткнулся. Миша поднимает голову вверх и смотрит на дверь. Вспоминает, что и кто за ней. Ладно. Подумаешь, чувиха лежит. Может, уже и сбежала? Да, точно, сбежала! И представив это, Миша чувствует такое облегчение. Он выпрямляется и тянется к двери ванной комнаты. Учащенное дыхание только ему кажется слишком громким? Старается дышать через раз, чтобы не шуметь. Идет медленно в комнату и боится увидеть, что девчонка еще не ушла. Черт. Реально ждёт. Блять. БЛЯТЬ. — Всё в порядке? — мурлыкает она с дивана, кокетливо накручивая прядь на палец. А глаза так и говорят, что ей похуй на самочувствие, она здесь ради секса с Мишей. Может, видит в этом тощем кривом уродце беззубом что-то привлекательное? Ее вторая рука скользит по обнаженному стройному телу. Опускается на лобок. Пальцы с синим лаком протискиваются между половых губ. Грудная клетка раздувается от тяжелого вздоха. — Я так скучала… Какой же отвратительный томный голос из порнухи. Тошнота. Тошнота. Тошнота. Да брось, скучала она.... Миша ненавидит ложь. Каждый, кто врет ему, попадает в черный список и стирается из памяти. И после этого вечера эта мадам точно так же испарится из его памяти. Миша прижимает руку к губам и наклоняется вниз. Подхватывает бутылку крепкой алкашки. Смотрит на руку девушки и сам ощущает под собственными пальцами влагу. Будто пальцами касается блевоты. Только что рожденной, еще горячей и воняющей кислятиной. Одного глотка спиртяги мало. Девушка смотрит на него, выжидает и трогает себя не то от скуки, не то распыляя свое желание. Пока Миша присосался к горлышку бутылки, она сама присаживается на краю дивана и тянет руки к бедрам Миши. Притягивает к себе и касается теми самыми влажными пальцами его члена. Игриво смотрит наверх. Ожидает встречи взглядом. Затыкая горлышко языком, потому что ему достаточно, но не убирая бутылку ото рта, как прикрытие и повод не смотреть на нее, Мише кажется, что его обхватывает склизкая змея. Влага делает её пальцы прохладнее других. Скользкий язык гладит чувствительную кожу, губы со стершейся помадой оставляют поцелуи. Горячий слизняк крадется по его члену. Живой и напрягающийся. То твердеет, то расслабляется. Оставляет после себя слизь. Вылизывает, съедает омертвевшие клетки кожи. Миша с трудом удерживает рвотный позыв. — Иди к мамочке, — шепчет она, ударяя кожу жарким дыханием, и заглатывает член в свой такой же жаркий рот с жарким слизняком в нём. Блять. Зачем она сказала про маму? Миша теперь видит маму перед глазами. Прости, мама, ты не должна этого видеть. Не должна видеть, как сын перешагивает через себя, чтобы потрахаться. Миша опускает бутылку от лица и прижимает в груди. Искренне пытается не находить мерзких ассоциаций со ртом. Но отвратительно мокро, отвратительно холодно, когда оставленной слюны касается воздух. Отвратительные звуки и причмокивания. Отвратительное сопение. Каждая секунда превращается в ад. Под закрытыми веками представляет всевозможные сексуальные картинки. Вот такую девушку, вот такую, вот в таком белье, вот без такого белья, вот в такой обстановке, вот в другой. Вот одна, вот с другой… И парадоксально представлять себе голую бабу, когда такая же голая баба прямо перед тобой. Но почему-то в фантазиях он ощущает себя спокойнее. Потому что девушка из фантазии не начнет его трогать. И где-то ловит себя на мысли, что с радостью бы сейчас просто гулял с Андрюхой и песни пел в темном дворе. Миша жмурится. Хмурится. Поджимает губы. Не слышит ничего вокруг. Погружается в свои мысли. И ощущает дикую радость, когда все же удается возбудиться. Да! Он поймал нужное вдохновение. Надо его не растратить и не потерять. Раздраженно хватает ее за волосы. Оттягивая от себя. Глотает еще алкашки, обходит суровым шагом кровать и зубами рвет упаковку презерватива. Девушка вздыхает и думает, что Миша сгорает от желания, поэтому такой дёрганный. А для Миши сейчас время идет в обратном порядке. Нужно поебаться, пока стоит. Суетливо натягивает гандон, раскатывает и взбирается на диван. А девушка, чье имя он не знал и не помнил, только больше заводится от этой демонстрации силы и доминантности. И какая же из нее мамочка? Девушка лежит на диване. Ее колени призывно раздвинуты. Мише кажется, что там у нее не вагина, а огромная припухлая рана. Дыра, которая не должна там быть. Надо срочно к врачу и зашить. Отводит взгляд и шумно вздыхает. Миша одним движением разводит колени еще шире и подтягивает ближе к себе за бедро. Девушка восхищенно вздыхает. — Ты так хочешь меня? — шепчет она. Да ладно. Миша только рычит. Ты же дрочишь? Вот и дрочи не рукой, а пиздой. Это не самая ласковая мысль по отношению к девушке, просто выхода иного нет. И сам себя ненавидит за эту мысль. Сжимает ее бедра, входит в нее и ощущает, как мышцы податливо расступаются под давлением. Девушка изгибается и приоткрывает рот в шумном вздохе. Ее брови приподнимаются вместе с грудной клеткой. Рука в какой-то истоме сжимает грудь. Смотрит на Мишу в своей животной страсти. А к горлу подступает тошнота. Какие люди отвратительные в своем инстинкте ебаться. Кажется, будто все мысли только об одном. Лишь бы ноги развести и лишь бы в пизду хуй присунуть. Мысли каких-то приматов и аборигенов. Именно об этом думает Миша, пока «дрочит себе пиздой». Он жмурится, абсолютно не смотрит вниз. Он старается ни о чем не думать. Абсолютно. Просто скорее кончить для вида, чтобы никто не подумал, что он не мужик. Представляет через силу все тела мира, хотя от этих картин уже пестрит в глазах от однообразия тел. Сиськи, жопа и пизда. Все. Что там интересного? Девушка перехватывает руку Миши от бедра и кладет себе на грудь. Миша инстинктивно сжимает ладонь, девушка пылает и расходится в стоне. А ему кажется, что под рукой какой-то кожаный мешок с теплым тестом. Сырым тестом, воняющим дрожжами. Липким, мерзким на ощущения. И украшается все это вздохами чайки, которая где-то скоро не то родит, не то помрет. Да блять! Миша нервозно накрывает второй рукой рот девушки, чтобы она заткнулась. А ей такой грубый секс только больше нравится. Страдальчески хмурит выщипанные тонкие брови, кусает ладонь Миши, жарко дышит в пальцы. Мерзко. Ее руки жадно гладят бедра. Поясницу. От ее рук остаются ожоги, следы грязи, которые тут же чешутся и хочется вытереть. Он стискивает губы. Рычит на самого себя. Уже ничего не представляется, всё бесит. Пытается сконцентрироваться чисто на этом трении материй, чтоб их. И когда же ему наконец удается кончить, он тут же вскакивает с кровати. Кончила красотка или нет — ему сейчас не важно. — Все, убирайся отсюда. У тебя пять минут, — ворчит он, уходя из комнаты. На ходу брезгливо стягивает с себя презерватив. Завязывает узлом. Кидает в пакет на кухне. Встает у окна и закуривает. Спичка зажигается не с первого раза в дрожащих руках, заставляя опять выругаться со всей скопившейся злости. На себя в первую очередь. Что хамит девушке, которая ни в чем не виновата. Что заставляет себя ебаться, и это неправильно, зачем заставлять, если не хочешь. Что заставляет себя ебаться, и это неправильно, что ему не хочется ебаться. А Мише правда не хочется. Прошло скорее всего меньше десяти минут, но для него словно вечность. Ему мерзко. Ощущение грязи на коже даже от пошлого взгляда. Хочется смыть, стереть, содрать кожу. Будто он сам пропитался этой мерзкой тактильностью. — Горшочек, — раздается за спиной тихий голос. Рука касается плеча и снова обжигает кожу. Миша раздраженно дергает им. — Ёпта, я же сказал тебе съебаться. Хули не понятно?! — гаркнул Миша через плечо с зажатой сигаретой между пальцев. Девчонка тут же спешно выбежала из квартиры, оставив дверь открытой. Хамить сознательно никому не хотел. Обиделась же. Испугалась. Хотелось извиниться, да поздно. Как говорится, дело не в тебе, дело во мне. Ебаться не умеет, общаться не умеет. Нихуя не умеет! Миша выплевывает сигарету изо рта и тушит в раковине. Закрывает дверь за девушкой и идет в ванную комнату. Суетливо хватает мочалку и трёт её спешно хозяйственным мылом до пены. Вжимает грубые волокна в кожу. Чтобы они вымыли все поры. Вымыли всю грязь. Всю мерзость. Тошно. Тошно. Тошно. Миша скалится, тяжело дышит через стиснутые зубы. Трёт кожу до скрипа, до красноты. Хочет пробраться до самых костей, чтобы смыть чужие руки, чужие взгляды. Трёт ладони, живот, ноги. Трёт всё, куда дотягивается. Кажется, что даже кости внутри обвиты мерзкой слизью. Все вены и артерии уже заражены, в самой крови примесь грязи, словно долбил шприцом с помойки. В носу стоял запах гнили. Миша шипит, пыхтит и скулит подбитой собакой сквозь зубы. Нещадно трёт тату на предплечье. Хочет разодрать кожу ногтями, чтобы вода омыла кости и внутренности. От алкоголя ведет голову. Вспоминает все увиденное. Вспоминает все прочувствованное. Тошнота. Тошнота. Тошнота. Мишу тошнит прямо в ванной. В смыв стекает пена и блевота из алкоголя и желудочного сока. И хочется разъебать что-нибудь. Почему он не может просто получать удовольствие? Просто трахаться и быть крутым панком? Смывает с себя пену. Замечает на руках, особенно у локтей, крошечную россыпь красных точек под кожей. Капилляры не выдержали давления. И глаза жгут слезы. Тяжело дышит, скулит и сжимает руки в кулаки до боли в мышцах. Но даже сейчас, с очищенным желудком и вымытым телом, которое уже начинает стягивать из-за пересушенной кожи, Мише не легче. Тяжелые мысли режут сердце, вскрывают легкие. Миша кидает мочалку со всей силы в стену, но она только брызжет остатками воды. Хотелось бы так же бросить свою голову, чтобы по стене разметались мозги. И он был бы крутым панком, ушедшим так эффектно и рано. Он тонет. Тонет в вязком болоте. Не может вздохнуть. Черная грязь проникает в ноздри, жгёт слизистую, заливается в легкие и проникает в кровь. Душит, мутит сознание. Стоя на холодном кафеле, Миша наклоняется под ванну. Рука тянется к заначке. Еще немного, и станет легче. И все мысли уйдут. И все тревоги забудутся. Жгут. Ложка. Спички. И так, привалившись влажной спиной к ванне, вытянув ноги вперед и уткнувшись подбородком в грудь, Миша находит свою колыбель. Которая сладко-сладко напевает. Гладит по голове. Шепчет. Льёт сладкий сироп на горький язык. Смазывает содранное горло. Залечивает все раздражения на коже. Тихо-тихо напевает: «Все хорошо, Мишутка. Ты настоящая панк-звезда. Ты идешь верным путём. Ты настоящий мужик. Ты не неправильный. Просто девчули плохие попадаются, не в твоем вкусе. Ты самый крутой». Миша трахнул ту девицу. Как и долго ли — не важно. Но теперь она запомнит его как настоящего самца, грубого и дерзкого в постели, которому нет дела до сентиментов. Настоящий бунтарь и звезда. Она запомнит не его, а тупую подделку. Тем, кем он хочет быть. Но кем абсолютно не является. * — Ну как оно? У вас все было? — с лукавой улыбкой спрашивает Шура на следующий вечер, заявившись на Миллионную. Миша зажимает косяк между пальцев и тяжело вздыхает, опуская взгляд в пол. Это же Шура. Ему не стоит врать. Это же друг, он поймет. Миша ведь не настолько пал, чтобы врать др… — Ага, — с гордостью говорит Миша и всплескивает руками. — А чё за глупые вопросы? Было-было! И не один раз за ночь. И сам себя ненавидит за это. Улыбка застывает на губах, пока Шура одобрительно кивает и хлопает в ладони. А в стеклянных глазах Миши стоит мольба: «Ну же, заметь мою ложь. Разве ты веришь, что я такой?». Но механизм запущен. Миша в подробностях рассказывает, что сувал, куда, как откликалась девушка. Врёт, придумывает, чтобы выглядеть нормальным мужиком. Но перед кем красуется? Перед Шурой, у которого уже семья, скоро ребенок будет? Перед Шурой, другом со школы? Перед Шурой, который роднее брата? «Ну же! Останови меня!». Но Шура не останавливает. Знает же, как Миша на уши приседает, что перебивать смысла нет. А когда под косяком — то вовсе как поезд, хуй остановишь. Подпирает щеку кулаком и кивает, представляет в красках это всё. И где все это пряталось? А Миша-то оказывается не промах. Миша размахивает руками, устраивает пантомиму, вскидывает брови, улыбается, откидывается на спинку стула. — И я короче ее со всего размаху шлепаю по заднице, что прям отпечаток остается, понимаешь, да? Грубости говорю, а она аж вся горит, — улыбка всё ещё крепкой маской держится на лице, когда голос начинает срываться в дрожь. Судорожный вздох. Пауза. — И я … смотрю… Мир вокруг начинает тонуть в слезах. Всё ещё улыбается. — … она не заслуживает... гр- грубых... слов. Миша смотрит на Шуру сквозь пелену слез. Какой же наглый пиздёж. И какой же он друг, если пиздит прямо в лицо? И сам стал тем, кого ненавидел и призирал. Жмурится и опускает голову вниз, закрывая глаза ладонью. Наконец, улыбка падает с лица и разбивается, обнажая оскал. Какой позор. Осколки маски больно режут лицо, всасываются в кровь и кромсают внутренности. Шура испуганно смотрит на Мишу. Робко обнимает и прижимает к себе. Косяк тлел и пёк пальцы. Никто больше не вспоминал эту сцену. Никто больше не спрашивал, что это было. Но оба понимали, что произошло что-то страшное.

________________________________________________

~ апрель 1996 г. н. э. Это не прошло. Ни через месяц, ни через год. Все стало только хуже. Мысли о сексе и своем принуждении к нему вызывали ощущение тревоги. Это ощущение заставляло выпивать неимоверное количество алкоголя. Напиваться едва ли до неконтролируемого состояния. Когда перед глазами все просто плывет, а на следующее утро уже ничего не вспоминается. И Миша выпивал порой до того, что просто не встаёт. Но проблема в том, что периодически для этого даже и алкоголь не нужен был. У Миши не встаёт. И какой же огромный позор заметить это не дома, а в компании очередной красавицы, чье имя и лицо не запомнит. Как только она ни колдовала, как только ни сжимала член между грудей, как бы ни вылизывала и ни пыталась удивить мастерством и широтой глотки, какие бы картины Миша ни представлял под веками, у него совершенно ничего не выходило. Злился, шипел, сжимал кулаки, пока весь красный от позора не дёрнул девушку за руку со словами: «Все, выметайся отсюда нахуй», а сам готов был съесть себя заживо за хамство. Она же не виновата... Но хотелось выставить ее виноватой! Она плохо старается, она уродка, просто не его типаж и все такое. Сиськи висят, прическа не та, да и вообще как он только умудрился согласиться с ней пойти в постель? Но Миша взглянул правде в глаза, когда и во время дрочки ничего не заработало. Будто он тёр запястье или ногу — абсолютное ничего. Все мысли о своей неполноценности вырастали в миллионную степень. Теперь он не просто ощущает отвращение от секса, но еще и периодический импотент. Будто его психологическое отрицание вылилось за берега и затопило и физическое тело. Организм словно отказывался слушаться. И своим этим вольным поведением очень пугал Мишу. Ведь в его понимании он теперь растерял все свое мужское состояние. Теперь он не панк и вообще никто. Доходило до страшно комедийных сцен, если даже сильно сосредоточившись у Миши ничего не получалось, то алкоголь становился прикрытием. «Прости, крошка, я просто сильно пьян». Девчонки беззлобно хохотали. Уходили. Оставляли Мишу одного. И зря. Программа была одинаковой — желание отрезать неработающий член, но вместо этого только разбивает бутылку о стену. Агрессивное курение. Мытье. Сдирание кожи. Ненависть. Рвота. И игла. В последнее время игл стало все больше и больше — тяжелые мысли доставали, смысла в жизни после двадцати не виделось, он и так здесь задержался, чтобы ... чтобы что? Чтобы стать импотентом? Миша бился затылком о ванну, держа в руке шприц. Жгут стискивал плечо из всех сил, кулак сжимался за белоты. Но вены пропали. Исколотые сгибы локтей с воспаленными ранами и синяками прятали вены в глубине тканей. Миша утробно рычал, но ничего не помогало. Покрутил бесполезную руку, увидел вздувшуюся венку выше запястья на предплечье. Ладно, хуже уже не будет. «Да, так точно по-панковски. По-мужски, Горшок, по-мужски! Ничё-ничё, у Вишеса тоже через раз стояло из-за геры. Все в порядке. Вот ЭТО реально панк. Ты на верном пути, ничего страшного». Правда. Ничего страшного… После очередного неудачного раза, пьяный, вмазанный, с раздражением на коже до разодранных капилляров, Миша бесцельно смотрел в распахнутую дверь из ванной комнаты с капающим краном. И с каждой каплей мысли все стремительнее покидали его тело, вселяя успокоение и умиротворение. «Я ничего плохого не делал. Не встало сейчас, встанет потом…» В семидесяти процентах нет, не встанет. И для покорения девичьих сердец Миша стал закидываться виагрой. Глотал и ненавидел свою слабость, что в его двадцать три ему приходится пить колеса для стариков. Убегал в ванну, пил таблетки и скучающе ждал действий на краю ванны. Холодный крашенный чугун впивался в тощий зад, даруя дискомфорт, но только это приводило его в чувства из этого порочного круга и болота, куда его затягивало с каждым днем все сильнее и сильнее. * ~май 1996 г. н. э. Один из редчайших случаев семейного ужина. Под предлогом, что отца не будет дома. Мама сияла, не могла наглядеться на сыночку-корзиночку, пока тот жадно ел домашние блины. Рядом сидел Леша, и он не так красочно выражал свою радость, но, наверное, он тоже рад где-то глубоко внутри. Разве что по-братски пинал его под столом и завязывал драку ногами, что маме так и приходилось их разнимать, иначе стол же перевернут! А Лёша сидел довольный своей шалостью, пока, как всегда, усмиряют старшего. Мама смотрела и вздыхала. — Ты ешь-ешь, не торопись. Исхудал совсем. На лице Миши растягивалась улыбка. Лучший комплимент, который он только слышал. — Совсем дома нечего есть, да? Хочешь с собой возьми. Хочешь напеку домой? И хотелось сказать, что конечно же да! Но в то же время это же выпечка... А от нее толстеют. А какой же он будет панк, если разжиреет? — Ну... если чё-т останется, то возьму, — уклончиво качнул он головой и поднял брови, смотря на маму щенячьим взглядом. И сидел за столом, словно никуда не сбегал. Все здесь одно и то же. Те же портреты на стене, те же картины, те же книги в шкафу и тот же набор фарфоровой посуды в серванте. Так же пахло мамиными духами и почему-то леденцами. Многие его друзья говорили, что у них дома пахнет барбарисками. Миша все пихал их, мол, чё за хуйню несут, ничем не пахнет. И только сейчас, вернувшись домой впервые за год, четко мог сказать — и правда дома пахнет барбарисом. — Ну что, девочка никакая не кружится рядом с тобой? — спросила с улыбкой мама, скромно разглаживая складки скатерти на столе и поглядывая на сыну своими большими глазами. Миша шумно вздохнул и потянулся к кружке чая. Если какая-то звонкая мадам намекала на продолжение, Миша сразу обрубал все связи и не отвечал на телефон. — Да ну, куда они мне? У меня музыка, мусь, понимаешь? Музыка нужна. А девчонки эти, — махнул он жирной рукой от масла и беззаботно улыбнулся, смотря на маму веселящимися глазами. — Блин, у нас с Андрюхой такие планы! На песни в смысле. Концерты там скоро будут, что вообще атас. С пацанами там на точке зависаем до самой ночи. Такое придумываем, что вообще... Как устроим, я могу билеты достать вам. Ну, чтобы тоже посмотрели! И глаза горели. Глаза сияли, притягивали к себе. Сияли так, как не сияли при виде любой девчонки в радиусе километра от себя. Вот где его жизнь — в музыке, в их общем деле с пацанами-братанами. Вот где он ощущал себя знатоком, мастером своего дела. Вот где он хотел находиться и где находится. Ни в спальне, ни с кем-то там. А в нотах, аккордах, тонах. Вот его мир — далекий, аудиальный, где-то на границе неба и космоса. Никто не понимал. Мама только вздыхала и кивала. — Ну ладно... Главное, чтобы ты был счастлив, — улыбалась она, поглаживая Мишу по запястью. Взаимная улыбка Миши снова застыла. А счастлив ли он? — Да, так и есть, — пиздел Миша с железной улыбкой, облизывая жирные губы и ощущая, как с каплей масла на них его тело растарабанит на миллион килограмм. А занимать много места он не хотел. Как и не хотел привлекать внимание. Сутулился и желал быть тенью, которую никто не заметит... Какая радость, что все это лечится инъекциями. После ужина блины остались и бережно упаковались в пакет. И были скормлены дворовым котам под домом. * Но случилась беда. Страшная беда, которая стала для Миши катастрофой. Настоящим крушением самолета за считанные секунды до столкновения с землей. Когда понимаешь, что реально скоро умрешь, и отчаянно хочешь перемотать жизнь вперед, чтобы не испытывать этот дикий страх, а уже скорее просто сдохнуть. И Мише хотелось сдохнуть. А точнее ... Миша влюбился. Влюбился в Андрея. И это кошмар. Теперь он не просто не хочет и не может трахать девчонок, так еще и пидор. Замечательный набор панк-иконы. Но как бы Миша не сокрушался, сердце не успокоишь. Мозг стал подмечать все детали образа Андрея и возводить их в наивысшую степень прекрасного. Как искренне тот смеется, как задорно вздрагивают светлые волосы при походке. Как очаровательно остаётся молоко на усах, которые растут клочками над губой. Как солнечные лучи проходят через оттопыренные ушные раковины и делают их умилительно красными, словно два красных блюдца. И вот в этом Миша видел смысл. В этих мелких деталях, которые все видят, но никто не замечает. И вот это для него куда интимнее обнаженного тела. Разговоры на кухне, долгая поездка на двадцать втором трамвае по снежным просторам окраины до центра, чтобы там встретиться с Андреем. И в косой пьяной роже, которая склоняется над унитазом, было и то больше искренности, чем в голом теле. Андрей каким-то чудом, не прикладывая никаких усилий, смог пролезть в сердце, а не в ширинку джинс. От него исходила какая-то душевность и искренняя доброта к Мише. Не желание раздеть, не фанатичный взгляд и не какая-то похоть. А простое человеческое отношение. И чем дольше Миша с ним общался, тем больше находил в себе желания свернуться котёнком под его боком и молча лежать. Но Миша все хранил в секрете и искренне улыбался. Улыбался, когда Андрей испарялся с нимфами в соседней комнате. Улыбался, когда Андрей разнеженный и излюбленный ходил по комнате и загадочно курил. Улыбался, когда Андрей за утренним (обеденным) пивом ворковал о стихах, о чем-то философском и масштабном. Тайно улыбался, когда Андрей буднично касался его локтя, руки, плеча. Счастливо улыбался, когда самому удавалось ненавязчиво прикоснуться к нему. Перестаёт улыбаться, когда Андрей предлагает мутить. * ~ август 1996 г. н. э. И хуй знает, как они вообще до этого дошли. Вроде, начали по приколу, но как-то сами не заметили, как перешагнули тот самый прикол. Начиналось все даже мило, насколько могут мило вести себя молодые парни в девяностых. Ни конфет, ни подарков, конечно, но шумные гулянки всю ночь, неуклюже сорванные цветы с корнем с соседских клумб с романтичной подачей «ну на, тебе», выцарапанные ключами на крашенном фасаде дома «Миха крутой», а рядом «Андрюха лох», а ниже «Передумал: Миха лох», а после шуточная драка у той самой стены, что заканчивается прогибом через бедро и падением на асфальт. И лёжа на земле, смотря снизу вверх на Андрея, Миша хохотал как никогда. Хохотал от счастья, от этой одной общей волны, единения духа. Хохотал от шатающегося пьяного Андрея и от собственной невозможности подняться на ноги. Хохотал, утирая слёзы, пока кто-то из окна не пригрозил ментовкой. Через арку дул ветер, гоняя хабарики и пыль по дорожке. Андрей завалился рядом и смотрел на небо, которое привычно серое, привычно низкое и привычно крутилось над этим двором-колодцем. В кармане ни копейки, только одиноко бьются о ногу ключи. И неизвестно, как добираться больше часа до дома на своих ватных от алкашки ногах. Но все это сейчас было таким далёким. Миша просто лежал, отдаваясь ветру и эмоциям. А эмоции говорили, что впервые он ощущал лёгкость без иглы, кислоты и косяка. И впервые за долгое время улыбается до ноющей боли щёк, хохочет до боли пресса. Сияет счастьем и ощущает себя полноценным, словно взаимные светлые чувства заполнили дыру в сердце. Никто не называл это громким словом «любовь». Никто из них не понимал ничего в этой самой любви. Никто не хотел ограничивать это чувство конкретным словом. Чувства были выше слов и выше тех самых облаков перед глазами. Приподнимая голову и фокусируя взгляд на искристых глазах цвета пёрышек у прекрасной птички, Миша улыбался и икал. Андрей заваливал Мишу обратно и щекотал, хрюкая от смеха. И сейчас, в эту секунду, все в пыли и пропитанные алкоголем, они были просто счастливыми беззаботными детьми, у которых вся жизнь впереди. Только небо, только ветер, только радость впереди. Все могло быть и дальше таким же радостным и прекрасным, если бы Андрей через месяц вроде каких-то отношений не стал намекать на поцелуи. Миша тяжело вздыхал, но привычно улыбался и добровольно шёл на этот обмен слюной. И если бы Андрей через месяц не стал бы намекать на что-то большее. Он позволял себе заходить чуть дальше поцелуев в губы — целовал скулы, шею, плечи. Мог задрать футболку и поцеловать живот. Миша молил, чтобы в голову не лезло никаких плохих ассоциаций. Но почему-то от прикосновений все равно хотелось увернуться, хотелось сжаться и перевести тему. В начале своего пути они поклялись не трахаться на стороне. Для Миши это стало настоящим отдыхом души и тела. Они могли дурачиться, веселиться, бегать по дворам, убегать на крышу дома Балу и курить, смотря на район свысока. И ощущать все краски жизни полной грудью. Пока Андрей однажды не подкрался сзади и не стал целовать шею. — Может, уже? — прошептал он в холку, стискивая пояс Миши руками и прижимаясь к нему всем телом. — Я так хочу тебя. По коже Миши пробежался холодок и что-то внутри упало. — Месяц на тебя смотрю и представляю всякое... Меня вообще плавит, — шептал Андрей пылко и страстно. — Давай? Миша ощутил такой дискомфорт внутри. Но казалось, если он не пойдет на это, то Андрей кинет его. Ведь правда, месяц воздержания для него — это уже достойно всяких похвал. Андрею это нужно, когда Мишу тошнит от одной только мысли. Но ведь Андрей не знает, что Миша неполноценный. Оставалось надеяться, что хотя бы на Андрея встанет. Миша нахмурился и зажмурил глаза, когда рука прокралась под футболку и легла на живот. — Давай, — улыбнулся привычно Миша, повернувшись к нему лицом. Андрей весь засиял. Поцелуи, объятия. Одежда упала, обнажились сердца. Андрей правда весь искрился своим обожанием, и прикосновения его были самые горячие и самые искренние. Миша ощущал это своей кожей, которую не хотелось мучить мочалкой, которая не испытывала грязи от прикосновений к себе от Андрея. Но организм все равно не хотел настраиваться на эту волну. Не хотел, отказывался заражаться тем же огнем, который пылает в Андрее. И вот уже Миша забирается на стол, смахивая собой все банки на пол. Андрей тянется, целует, мажет губами, а Миша поднимает глаза к потолку и молится, чтобы тоже получить возбуждение. Ему не противно. Ему просто... никак. И это «никак» отражает и член. И только рука Андрея тянется к трусам, как тут же Миша вскакивает со стола, перехватывая его за запястье. — Ты это...ёлки... подожди, я щас, — тараторит в своей суетливой манере Миша, опускаясь на пол. — Я щас! Миша опять бежит в ванную и спешно ищет виагру, ощущая себя самым омерзительным человеком в мире. Сейчас бы вызывать эрекцию колесами на человека, который симпатизирует и с которым правда хочется, но и не хочется в то же время. Шурша блистером, скидывая огромную инструкцию и упаковку в раковину, Миша суетливо выдавливает таблетки в ладонь дрожащими пальцами, проклиная себя и весь свет. Почему он такой ничтожный? — Мих? Он испугано оборачивается на дверь. В ней стоит Андрей, опираясь рукой на дверной косяк. Его взгляд смотрит точно на таблетки. Точно на коробку с инструкцией в раковине. На испуганный вид Миши. На абсолютно не вызывающий интереса профиль бёдер. Его глаза цвета ледника поднимаются к Мише. — Это не то, о чем ты подумал на самом деле! — тут же выдаёт Миша, выбрасывая таблетки в раковину. Его глаза туманит паникой. Мозг выдаёт команду снова натянуто улыбнуться и посмотреть на Андрея тем же омерзительно стеклянным лицом пиздежа. — Ты думаешь, что я импотент? Да нихуя! Я столько девчонок, ну, то-самое, и все довольны. Да чё ты смотришь? Я не пизжю, вот у кого угодно спроси. Да я нормальный мужик! Улыбка замирает на лице, язык выдает такие картины, которые совершенно омерзительны и противоречивы. А внутри Миша сам себя загрызть готов. Опять повторяется, и снова оставить себя не может. Гонит, гонит вперед, пиздит Андрею, к которому там чувства есть. А Андрей смиренно стоит напротив. «Ну ты хотя бы не верь в это. Будь умнее всех остальных!». Андрей отлипает от дверного косяка, подходит к Мише вплотную и резким движением руки накрывает губы ладонью. Он понял. Он прекрасно понял. Он умнее всех на свете. Миша замолкает и жмурит глаза, опуская голову, как стыдливый мальчик. Андрей отпускает руку и обнимает его. Контрастное тепло тела с холодом кафеля под ногами. Единственный человек, который понял, что Миша загнался. — Давно у тебя? — спрашивает Андрей спокойным голосом, став оплодом спокойствия, пока грудную клетку рвало на части. Миша стискивает зубы до скрипа. Пора сдаться. Пора признаться в своей слабости. В своей уязвимости. — Пару месяцев, — пищит Миша и зажимает нос пальцами, чтобы, блять, не разрыдаться. — Ты ж с девчонками спал до меня. Какая же это всё хуйня. Миша вздыхает, силится хоть слово правды из себя выдать, но каждое слово режет горло, колит язык, оставляет горечь. — На виагре, блять. Или напивался, будто поэтому не могу. А когда всё работало — заставлял себя, — выпаливает он на одном дыхании и жмурится, потому что знает, что гордиться нечем. Ну трахался и трахался, а смысл? Статус панка, который добивается через постель? Но на самом деле это не для статуса — а чтобы не быть чмошником для всех. Сам себя загнал в такую дикую яму, и с каждым разом копал себе же дно. — Мих... В этом одном слове столько сострадания, что оно колет уши и сердце. Никто и никогда не вкладывал столько эмоций в его простое имя. Никто и никогда не обнимал настолько бережно. В слове ощущается теплота, забота, словно одним только голосом Андрей ментально согрел Мишу, налил чудесный эликсир на раны, умыл, обтёр, накормил и спать уложил. Миша готов растаять в этом тоне, укутаться в него, как в самое мягкое одеяло. И былое напряжение тела от испуга сменяется расслаблением — Миша млеет в чужих руках. Он обнимает Андрея и прячет глаза в загорелом плече. — Почему мне не сказал? Какой простой вопрос и какой сложный ответ. Миша помедлит. — Потому что... ну... все же, ну, типа пары трахаются. А если нет, то они либо больные, либо ненормальные. А я больной и ненормальный. Думал, тебе не нужен буду, ну, такой сломанный. — Ну ты и идиот, Мих... Ты же не хочешь меня сейчас? — Нет... — Сразу бы и сказал, — вздыхает Андрей и выпутывается из объятий. И к удивлению Миши, на его лице только улыбка. — И если ты не хочешь, это нормально. Впервые. Впервые за все это время, впервые за появление идеи заниматься сексом с девчонками ради статуса панк-звезды и разрушения этих планов, впервые за многодневные самобичевания... Мише сказали, что он нормальный. Что его причина загонов и срывов... не ошибка природы? Миша неверяще посмотрел на Андрея и замотал головой. — Да не... Я же не мужик тогда. «Секс, наркотики и рок-н-ролл», Андрюх! Иначе я не панк, а позер какой-то, ё-моё. Не врубаешься? — Ну и где сейчас эти основатели «секса, наркотиков и рок-н-ролла»? Сторчались и в могиле лежат поди. И если ты не в восторге от секса, это не делает тебя менее панком. Вон Роттен твой любимый тоже не фанат соитий всяких — говорит, что хрень какая-то на три минуты с хлюпающими звуками. И чё, он не панк? Самый настоящий панк. Панк-икона же, ну! Слова Андрея звучат логично и разумно. И Миша так хочет каждое его слово прижать к сердцу, к мозгу, чтобы все успокоилось и больше не ныло. И чтобы сам слушался не воспаленного сознания, не демона на плече, а рационального Андрея. Миша не может ничего сказать, потому что все слова куда-то растворились в голове, разбежались. Как же Андрей прав. И какой же Миша идиот. — А от большого количества женщин только болячки соберешь и сам потом раздашь. Кому это надо? — фыркает с улыбкой Андрей и приобнимает Мишу за плечи, выводя его из ванной комнаты. Миша весь загруженный садится на протертый диван и смотрит на Андрея без сил. Впервые ему абсолютно нечего сказать. — Давай так, — начинает Андрей, присев на корточки перед Мишей. Берет его ладони в свои и смотрит в глаза. — Я не пристаю. И буду ждать, когда ты будешь приставать ко мне. Чтобы я не заставлял тебя, ага? Когда захочешь, тогда захочешь. Ты сам решаешь. И если что, мне говоришь: «Нет, давай потом, я не хочу». Я хочу видеть, как ты правда хочешь меня, а не когда глотаешь таблетки и заставляешь себя. Мих, не надо себя заставлять. Я люблю тебя настоящего и искреннего. А своей фальшью ты никому не сделаешь хорошо. Панк ты или не панк, мне похуй. Будь хоть лысым, хоть каким... я все равно буду рисовать только тебя, писать стихи только про тебя. Трахаемся мы каждый день или раз в месяц, ты все равно будешь в моей голове. И никогда не станешь менее привлекательным. Панк определяется душой, а не количеством ебли на неделю. Андрей собственными глазами наблюдает, как тёмные глаза напротив начинают тонуть в озере слез. Миша не может поверить, чтобы к нему вообще кто-то так был добр. И кто-то интересуется, чего он хочет и когда. Неужели и правда он вообще... заслуживает хорошего отношения к себе? Даже к такому неправильному и больному? Андрей всегда мог найти такие слова, которые бьют по самому сердцу. Сердце Миши болело и шипело, словно на рану налили перекись. Но оба понимали, что скоро рана затянется и заживет. — Чем хочешь заняться сейчас? — спрашивает Андрей, заглядывая в глаза Миши. — Пить пиво, — сглатывает ком в горле Миша и шмыгает носом. — Отлично, будем пить пиво, — кивает бодро Андрей и поднимается на ноги, уходя на кухню. * Спустя пару часов, разнеженные пивом и духотой комнаты, оба лежали на диване и бесцельно смотрели в окно. — ... и жил один принц в далекой-далекой стране, — говорил размеренно лениво Андрей, прижимая Мишу к себе за плечо и вырисовывая пальцем узоры на коже. — И пел он песни на площади. Зачем же он это делал? Народ не понимал, но праздник любил, поэтому выходил плясать. А принц все поет и поет, что стал ненавидеть это дело. И когда принц встретил любимую принцессу и влюбился, он уже не мог петь — голос сорвался, все голосовые связки растянул и перетянул. И принцесса не могла услышать его прелестный голос. Миша, разморённый пивом и жарой, поднял голову на Андрея и шумно вздохнул. — Ну принц и долбоёб, — подвел итог он. — Просто дурак. О себе не заботится, а надо бы, — уточнил Андрей и покосился на Мишу. — Давай со мной будет совсем другая жизнь? Никаких там нычек под ванной, никаких там принуждений. Может, и заработает у тебя все со мной, когда будет искренне. Делая глоток мерзко-тёплого пива Миша сморщился и протянул бутылку Андрею. — Хуй знает, — выдохнул флегматично он и слушал, как Андрей сглатывает пиво и фырчит. Не решался спросить. Точнее, вопрос-то хуйня, просто... стрёмно. — Слуш, Андрюх, а тебе, ну, прям не важно вообще всё это? Я же могу и месяц ничего не хотеть. Ты реально будешь ждать? — Нет, буду насиловать тебя ночью и манипулировать, что уйду к бабе, — хохотнул Андрей и поцеловал хмельными губами его в макушку. — Жду-жду, не бойся. Мы же тут не ради секса собрались. Это так, одно из. Закроемся в нашем лесу, где нас никто не найдёт. Потому что этот мир для каждого из нас. И лес понимает всех, какие они есть. А если лес принимает всех, то и мы тем более. И никогда теплое пиво еще не было таким вкусным. И сидя в этой душной квартире вечером в трусах, слушая анекдоты Андрея, разгоняя с ним какой-то сказочный сюжет, Миша ощущал себя таким свободным. И принятым, в каком бы виде и в каком бы здравии ни был.