На Москву медленно опускалась прохладная сентябрьская ночь. Она практически не отличалась от ароматных ночей только отгремевшего августа, разве что холоднее была. На Тверской зажигались фонари, и блестели желтыми глазами окон дома. Москвичи приходили домой с работы, а некоторые уже готовились ко сну.
В театре им. Ермоловой два часа назад закончился спектакль. Сегодня давали «Горе от ума». Актёры работали с полной отдачей, все свои чувства, эмоции и переживания отдавая зрителю без остатка. За это они были щедро вознаграждены. Зал аплодировал стоя, утопая в криках восхищения. Поклон длился долго, никто не спешил покидать зал.
Но, наконец, сцену скрыли кулисы, и москвичи покинули храм искусства. Театр медленно погружался в сон, чтобы завтра вновь открыть свои двери для благодарного зрителя.
На Главной сцене ещё были слышны голоса. Некоторые из членов труппы находились в зале, где не так давно состоялся спектакль, и обсуждали новости из жизни. Нет, не из жизни театра — для обсуждения этих новостей у них и в перерыве между планёркой и репетицией времени полно. Они говорили о жизни страны и делились друг с другом чем-то личным.
— Вчера вечером арестовали Лужина, — мрачно произнёс Поплавин, легко запрыгивая на сцену. — Слышали уже?
Арсений не участвовал в прошедшем спектакле. Вернее, участвовал, играл главную роль, но во втором составе. А сегодня играли первым, поэтому прекрасного «графа» зрители этим вечером так и не увидели.
Поплавин действительно был похож на русского аристократа из девятнадцатого века. Брюнет, с ярко-голубыми глазами, правильными чертами лица, — он производил очень приятное впечатление. Он был очень воспитанным, галантным и очень загадочным.
— Да, — так же мрачно отозвалась Листовская, беря в руки пачку сигарет и вытаскивая оттуда папиросу. — Павел руководил арестом. Не понимаю, как я с ним живу столько лет, и до сих пор не сошла с ума.
Она играла главную роль — роль Софьи. И, надо сказать, превосходно подходила на эту роль, несмотря на то, что была старше своей героини на тринадцать лет.
Вероника была высокой молодой женщиной с серыми, как петербуржское небо, глазами и пышными тёмно-русыми волосами.
За ней многие мужчины были готовы идти на край света. Но Листовская была замужем, причём уже довольно давно. Её муж, Павел Трубецкой, носил звание старшего майора НКВД и одним только взглядом внушал ужас всем, кто знал о его должности. Всем, кроме своей жены. Вероника нисколько его не боялась. Знала, что он не посмеет её тронуть — слишком уж сильно любит.
— Ну, что значит как? В любви и согласии, разумеется, — в ироничной манере произнёс Барсов, щёлкая зажигалкой и давая закурить актрисе.
— Прямо как ты с Костей, — ехидно отозвалась Вероника, закуривая. Сергей лишь усмехнулся.
Это был красивый мужчина лет тридцати, с блестящими русыми волосами и невероятными, светлыми серо-голубыми глазами, в которых было больше серого, чем голубого, и которые походили на летнее московское небо. В спектакле у него была главная мужская роль — он играл Чацкого.
Барсов действительно полностью отбивал свою фамилию. Он обладал поистине кошачьей грацией, умел пленить одним только взглядом и имел чарующий голос, которым «обволакивал» свою жертву, умело подчиняя её своей воле, чтобы потом добить всего одним движением. Не удивительно, что в него влюблялись абсолютно все, кому довелось хоть однажды увидеть его.
Он состоял в принудительном браке с известным архитектором Константином Хабаровым, который был учеником самого Жолтовского. Костя каким-то чудесным образом ухитрился убедить Сергея выйти за него замуж. Как говорится, взял измором, и так надоел Барсову своими назойливыми ухаживаниями, что тот наконец согласился. Тем более, Хабаров совершенно не намеревался как-либо мешать карьере мужа. Поэтому Сергей не увидел в этой перспективе чего-то особенно ужасного.
Актёр прикрыл глаза и приник затылком к колонне. Её забыли унести в реквизитную и она так и стояла на сцене перед кулисами.
Барсов очень устал за этот день. Несколько часов длившаяся репетиция, потом спектакль, первый в этом сезоне.
Но была и ещё одна причина его усталости.
Скоро день рождения наркома госбезопасности Михайлова, и Барсов просто обязан там быть. Когда-то давно, во время революции, у них был роман. Он закончился ещё в далёком двадцать первом, целых десять лет назад, но даже по его прошествии Никита Сергеевич продолжал опекать бывшего возлюбленного. Делал это ненавязчиво, даже практически незаметно, но Сергей прекрасно знал, кто именно следит за его благополучием.
Не прийти Барсов не мог. Это было бы неуважительно.
— Страшно становится жить, — послышался печальный голос.
Актёр приоткрыл глаза, переводя взгляд на говорившего. Саша Петровский. Симпатичный юноша, чем-то похожий на лиса, с русо-рыжими волосами, обаятельно-небрежно торчащими в разные стороны, и ярко-голубыми глазами. Самый молодой из всей труппы.
В спектакле он играл Молчалина. Эта роль, к слову, была для Сашки «на сопротивление». В жизни он больше походил на Чацкого, но…
Петровский был жизнерадостным и лучистым. Друзья по труппе — все присутствующие на сцене в этот поздний час — называли его «солнцем». И светил, и грел.
Именно поэтому, наверное, он так привлёк Сергея когда-то.
— Не будем о грустном, — Листовская стряхнула пепел в хрустальную пепельницу и потушила там же сигарету. — Поздно уже. Засиделись мы, друзья мои, давайте по домам.
Спорить никто не стал, ведь и правда — поздно. Уже стемнело.
Барсов вышел из театра последним. Отойдя немного от выхода, он остановился, чтобы закурить, и бросил случайный взгляд на противоположную сторону улицы. Там, через дорогу, его ждал чёрный служебный автомобиль. Сергей усмехнулся и, закурив, направился к нему, испытывая нечто похожее на удивление.
За автомобилем стоял симпатичный молодой мужчина. Завидев направляющегося к нему актёра, он улыбнулся:
— Здравствуй, Серёжа.
Барсов проигнорировал приветствие. Обогнув машину, он открыл дверь со стороны переднего пассажирского сидения и сел в машину. Дверь закрывать не стал, решив сперва докурить. Вальяжно затянувшись, он спросил:
— Давно ты здесь?
— Я был на спектакле.
— Значит, давно, — выдохнув дым, он отвёл взгляд. — Около трёх часов где-то.
— Ты был великолепен, — тепло улыбнулся Константин. — Как и всегда, впрочем.
— Я знаю, — холодно отозвался Сергей, вновь переводя взгляд на собеседника. — И что же, ты всё это время ждал меня здесь?
— Да.
— И никуда не уезжал.
— Никуда, — подтвердил Хабаров.
Актёр усмехнулся. Такое поведение его повеселило. Надо же, как трогательно!
— Какой преданный, надо же!
— Тебе одному преданный, — негромко ответил Константин, с нежностью глядя на любимого.
Он влюбился в Сергея в ту же секунду, как увидел его впервые. Это случилось в июле 1928 года, и с той самой поры Хабаров уже не мог представить себе свою жизнь без
него. Будучи реалистом и человеком рациональным, Костя прекрасно понимал, что это не просто мимолётное увлечение, а настоящее, огромное чувство. Уже в третью их встречу архитектор предложил Барсову брак. Тот был холоден, сухо и вежливо отказал, но Константин решил, что не сдастся. Он ухаживал, дарил цветы, говорил комплименты и, наконец, достиг своей цели — Сергей согласился выйти за него.
Разумеется, Хабаров понимал, что взятый измором Сергей вряд ли когда-нибудь его полюбит. Но где-то в районе сердца всё ещё теплилась робкая надежда на счастливый исход. Она была совсем маленькой, крошечной, но она была.
Барсов ещё раз затянулся и выбросил сигарету. Затем захлопнул дверь автомобиля, равнодушно бросив:
— Поехали домой.
***
В квартире было тихо. Хабаров сидел за столом в своём кабинете и сосредоточенно что-то писал в блокнот. Этот блокнот он тщательно прятал в ящике стола, вдали от посторонних глаз. И, в особенности, от тех глаз, что были цвета ясного летнего неба и отливали серебром. Самых холодных и самых любимых.
Впрочем, если бы Сергей нашёл этот блокнот, он не увидел бы на его страницах чего-то ужасного или удивительного.
Там были стихи.
Костя начал увлекаться поэзией ещё в раннем детстве, а первое стихотворение написал в восемь лет. Литература была страстью мальчика и он даже мечтал стать поэтом. Но ближе к шестнадцати годам он как-то остыл к этому увлечению. А потом революция, Гражданская война и стало как-то не до того.
А в двадцать восьмом Константин повстречал Сергея и вспомнил о своём юношеском увлечении. Теперь же все стихи, что он писал, были о его любимом. О нём и для него.
Хабаров отложил перьевую ручку и посмотрел на своё творение. Перечитал ещё раз.
Я могу тебя очень ждать,
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать
Год, и два, и всю жизнь, наверно!
Пусть листочки календаря
Облетят, как листва у сада,
Только знать бы, что всё не зря,
Что тебе это вправду надо!
Я могу для тебя отдать
Всё, что есть у меня и будет.
Я могу за тебя принять
Горечь злейших на свете судеб.
Буду счастьем считать, даря
Целый мир тебе ежечасно.
Только знать бы, что всё не зря,
Что люблю тебя не напрасно!
Да, именно такой была его любовь к Сергею. Жертвенной, даже рабской. Он был готов отказывать себе совершенно во всём, терпеть какие угодно унижения от своего мужа, но только бы
ему было хорошо. Он порой даже не замечал, что, воздвигая Сергея на пьедестал, топчет свою собственную личность.
— Костя, — послышался негромкий, усталый голос.
Архитектор поднял голову и увидел
его. Барсов стоял, опираясь на дверной косяк и смотрел на супруга. На нём были расстёгнутая на груди белая рубашка и бежевые брюки. У Хабарова свело сладкой судорогой сердце. Серёжа никогда прежде не звал его по имени.
— Да? — тихо и хрипловато спросил Константин.
Сергей оттолкнулся от косяка и медленно подошёл к креслу, стоящему напротив рабочего стола мужа. Устало упал в него и, пристально глядя архитектору в глаза, откинулся на спинку.
Костя залюбовался супругом, с трепетом ожидая, что же тот скажет.
— Ты любишь меня?
— Конечно, — улыбнулся Хабаров. — Больше всего.
— И не разлюбишь?
— Никогда. А почему спрашиваешь?
— Да так, — загадочно отозвался Сергей. — Просто всё может быть.
Внезапно раздался телефонный звонок. Барсов встрепенулся и посмотрел на дверь. Костя же даже глазом не моргнул, но подумал, кто мог бы позвонить его мужу в этот вечер.
Актёр поднялся из кресла и вышел из кабинета. Подойдя к телефону, он поднял трубку и холодным будничным тоном произнёс:
— Я Вас слушаю.
— Здравствуй, дорогой, — ответили на том конце. — Как поживаешь?
