* * *
Минхо возвращается в бар спустя три дня. Чан приятно удивился, но вопросов задавать не стал. Чтобы не спугнуть. А дело было вот в чём. Где-то очень глубоко в своей душе, ориентировочно на уровне веры в жизненную справедливость и отсутствие классового неравенства, Минхо правда верит, что абсолютно тупых людей не бывает. Бывают очаровательно подтупливающие, слегка раздражающе глупые, откровенно бесячие идиоты. Но не абсолютный вакуум отсутствия мысли, нет. Минхо обязательно займется классификацией всех видов человеческой глупости и научно обоснует такое деление, но пока у него нет времени. Откуда бы ему взяться, если его дорогой работодатель умудряется из всех возможных соискателей отбирать самых качественных, самых основательных, самых конченных имбицилов во всей Корее. Минхо был очень понимающим человеком, правда. Все мы люди, так сказать, и ничто человеческое нам не чуждо. Мало ли какие у людей обстоятельства в жизни, верно? Встал там не с той ноги, Венера в зените, Меркурий в Асценденте, голова в заднице, обычное дело. Кто-то спотыкается о собственную ногу и давится воздухом, кого-то в детстве роняли на голову. Мелочи жизни. И когда его обожаемые подопечные в отеле умудряются путать ризотто и риото, Минхо может понять. Хотя, любой человек с зачатками критического мышления и доступом в интернет вроде как в состоянии понять, что едва ли богатая старушка итальянка лет семидесяти от роду попросит принести ей на обед японское холодное оружие. Спасибо хоть вместо пиццы не принесли её внуку статуэтку Пизанской башни. Когда разбивают посуду, пачкают форму, плохо убирают номера, теряют чемоданы гостей, хамят гостям, спят с гостями… Всякое бывало. Словом, Минхо за эти пять лет обзавелся поистине ангельским терпением и всерьёз задумался о принятии буддизма. Он каждое утро напоминает себе, что за убийство сажают, и искренне хочет себе футболку с такой надписью. А лучше татуировку. Прямо на лоб. Но вот когда эти гении мысли умудряются стирать красные ковровые дорожки с белыми ковриками в ванной, Минхо понять этого уже не может. Они же ещё после этого находят в себе отвагу прийти к нему на ковёр с повинной. Разве инстинкт самосохранения не присущ всем живым существам на планете? Разве Господь Бог, эволюция, космические пришельцы, не важно, кто или что, не наделил людей хоть скольким-нибудь рельефным мозгом? И ведь у Минхо в штабе даже не было дальтоников, он специально проверил. Но даже на этом день не заканчивался. Пока Чан благоразумно убирал из-под руки своего друга все потенциально опасные для здоровья и сохранности сотрудников отеля предметы, а дергающийся глаз Минхо собирался начать вести свою персональную жизнь, написал Соджун. Ну да, Минхо же было мало этого дня. Парень Минхо, Соджун, начиная с того первого дня похода в бар три дня назад, начал регулярно задерживаться на работе. И не то чтобы он раньше так не делал. И задерживался, и не предупреждал об этом, и приносил на рубашке запах чужих духов. Но раньше он делал это хотя бы не так палевно. А тут надо же, стоило Минхо впервые за, казалось, целую жизнь, сходить с другом в бар, как Соджун обиделся. И если всё его поведение за эти три дня — изощренный способ мести, то Минхо плевать. Пусть бесится. Достало. Так что Минхо скорее возьмет дополнительную смену на работе и забудет купить котам корм, чем вернется сегодня домой раньше Соджуна. Словом, Минхо решил в кои-то веки последовать совету Эльзы, своей любимой диснеевской принцессы. Забыть, забить, желательно не своих коллег и не до смерти, и отпустить. Когда они заходят в бар, Минхо с неожиданной для самого себя смесью облегчения и радости обнаруживает за пианино знакомую лохматую макушку. И табличку на верхней крышке. Отсюда не видно надписи, но Чан, будто прочитав мысли Минхо, сам идет за самый ближайший к пианино столик. Даже ближе, чем в прошлый раз. Так близко, что Минхо может, наконец, разглядеть, что волосы у Джисона всё-таки синеватые. Он бы даже мог заговорить с пианистом, если бы не дурацкие запреты бара. Стоит мысли промелькнуть в голове, как Минхо сам себе отвешивает мысленный подзатыльник. Зачем ему говорить с Джисоном? У Минхо и так дел, как бездомных кошек на улицах города, у него запара на работе восемь дней в неделю и двадцать пять часов в сутки. То, что он позволяет себе уже второй раз за последнее время выбраться в бар, уже чрезмерная распущенность. Так что никакие лишние знакомства сейчас ему уж точно не нужны. «Сделайте вашу работу наполненной жизнью, а не жизнь наполненной работой» — Курт Кобейн, — красуется на белой табличке. Минхо даже не знает, ему посмеяться с того, как этот парень любит цитировать мертвых людей, или заподозрить в роду Джисона кого-то вроде экстрасенсов. В любом случае, подобные фразочки подходят не только Минхо. Когда взгляд ожидаемо сползает с таблички на её создателя, Минхо чуть резче чем нужно втягивает носом воздух и неосознанно тянется поправить очки. Джисон смотрит на него в ответ и смущенно так улыбается, тут же опять пряча глаза за челкой. У Минхо возникает желание как и в прошлый раз сорвать с себя галстук, но уже не для своих волос. Которые он, к слову, таки нашел время состричь. Мелодия вновь стала громче. Джисон запел незнакомую Минхо песню. Лиричную и, судя по тексту, достаточно печальную. Минхо впервые за долгое время был благодарен своей работе, ведь если бы не необходимость каждый день общаться с капризными иностранными туристами, сотрудникам бы не пришлось учить английский на достаточно высоком уровне. В песне говорится о прощении и судя по всему расставании, что прямо-таки с разбегу проезжается по насущным ранам Минхо даже не солью, а целым бутыльком соевого соуса. Но тут на строчке «расскажи мне свои секреты, задай мне свои вопросы» Джисон смотрит ровно Минхо в глаза, ждет, чтобы тот заметил, и вновь отворачивается к пианино. В голове Минхо внезапно всплывает фильм, который его парень-фанатик-боевиков заставляет периодически пересматривать. Минхо терпеть не может все эти блокбастеры с псевдонаучной фигней, и в особенности он ненавидит фильм про ожившие машины. Изобилие тупых сортирных шуток ниже пояса не заставляет отдавать обратно всё съеденное накануне разве что слишком преисполненных познания зрителей. К числу которых Минхо не принадлежит. А вот его парень — ещё как. Однако в этих фильмах был один примечательный персонаж, за что в данной конкретной ситуации Минхо готов простить картине даже тупой юмор. Насколько Минхо помнил, одна из оживших машин там поломалась и не могла говорить, как остальные. Поэтому изъяснялся тот жёлтый робот отрывками песен, которые он мог включать по радио. Догадка эта настолько глупая и нереальная, что Минхо не может удержаться и тихо смеется над самим собой. Придумал тоже, пианист решил поговорить с ним с помощью песен! Но Джисон посмотрел на него на слишком конкретных строчках. Совпадение? Как в тот раз с лентой в волосах? Минхо, конечно, забавляет, что в голове Джисона нашлась настолько подходящая под прошлый вечер песня, но думать о возможном общении через музыку это как-то… Есть же такая детская игра: музыкальный вопрос, музыкальный ответ. Увы, но Минхо уже давно не ребенок. Хотя правила бара они бы не нарушили. Да, Минхо пришлось бы шептать свои вопросы Джисону, сидя за ближайшим столиком. Но если делать это незаметно и тем самым не мешать работе пианиста… Да о чём Минхо только думает! Будь здесь прямо сейчас десятилетний Минхо, он бы очень осуждающе посмотрел на свою взрослую ипостась. Куда делся тот Минхо, который вместо мороженого себе покупал корм бездомным кошкам и выпускал пойманных кузнечиков, потому что искренне верил, что зеленых крошек дома ждет семья и дети? Тот Минхо был бы в восторге от идеи Джисона. Тот Минхо сидел бы сейчас и с горящими глазами пытался вспомнить такой текст песни, каким можно задать вопрос, и с нетерпением ждал бы музыкального ответа Джисона. Но у Минхо нынешнего есть серьезная работа. Он строгий начальник, который всё должен держать под контролем, который должен нести ответственность за косяки своей команды. Он, конечно, всё ещё покупает корм кошкам, но уже даже и не вспомнит, когда последний раз ел мороженое. И про семейство кузнечиков он не думает. Он же взрослый. У десятилетнего Минхо мороженое, кузнечики и горящие глаза. У взрослого Минхо работа, парень и желание утопиться в кружке чая. Да к чёрту всё. Когда Джисон заканчивает песню, Минхо едва заметно наклоняется к нему и шепчет: — Тяжело тут работать? Вопрос дурацкий. Минхо понял это сразу же, как произнес. Тем более Чан упомянул в прошлый раз, что условия работы в баре суровые, и мало кто задерживался здесь надолго. Но у Минхо было оправдание! Когда он решился на эту авантюру, песня Джисона подходила к концу. У Минхо просто напросто не было времени подумать над вопросом! Но поругаться на самого себя Минхо не успевает. Глаза Джисона загораются ярче проклятых неоновых вывесок кругом. Он расплывается в слишком уж довольной для такой глупой ситуации улыбке, его глаза превращаются в две щелочки, а пухлые щёки становятся ещё пухлее. И Минхо не должен считать это очаровательным. Так же не должен, как не должен был поддаваться этому необъяснимому порыву. Но вот они здесь. Джисон резво оборачивается к пианину, аж слегка подпрыгивая на месте. Минхо как будто не поддержал странную идею Джисона, а подарил ему дом на берегу реки Хан, не меньше. Он начинает играть, и… Ох, эту песню Минхо знает. Теперь и он сидит и улыбается как дурак, игнорируя недоуменный взгляд Чана со стороны. Сейчас важнее послушать Джисона. — Я работаю до седьмого пота каждый Божий день, работаю до боли в костях. В конце дня я приношу домой свои кровно заработанные, падаю на колени и начинаю молиться, пока слезы не польются из глаз. Господи! Кто-нибудь, хоть кто-нибудь! Может ли кто-нибудь найти мне того, кто полюбит меня? Минхо тихо хихикает, когда Джисон смотрит на него на определенных строчках песни. Его идея достаточно очевидна, ведь сложно подобрать песню, текст который прям целиком и полностью отвечал бы на вопрос. Шифр незатейливый, но у Минхо такое чувство, будто они с Джисоном только что стали единственными хранителями великой тайны. И это чувство потрясающе. Как и думал Минхо, никто не обратил на них внимания. Джисон продолжал выполнять свои прямые обязанности, не прерывая музыку. А то, что выбор песен был продиктован тихими вопросами Минхо, не особо на что-то влияло. Если продолжать в том же духе, правил они не нарушат, и Джисона не попрут с работы. Главное не прерывать музыку, и всё. После Минхо спрашивает, откуда Джисон, и тот отвечает сельскими дорогами Джона Денвера. Так Минхо узнает, что Джисон родом не из Сеула. Затем следует вопрос про возраст, и Минхо почти хрюкает, когда Джисон со слишком скорбным лицом запевает Пинк Флоид с их философской Childhood's end. Потом Чан отвлекает Минхо на разговор, напоминая, что они пришли как бы вместе. Минхо почти виновато смотрит на Джисона, тот с улыбкой кивает и начинает играть вальс Карусель жизни из Ходячего замка. Минхо кажется, что этот парень просто не может стать ещё идеальнее. Всё разговоры Чана и Минхо так или иначе сводятся к взаимному нытью о работе и заговорами на понос для их директора. Джисон сидит слишком близко, чтобы не слышать их совсем не тихие жалобы, так что Минхо даже не удивляется, когда слышит строки песни Битлз. А пока Джисон словами утешения Пола Маккартни для маленького Джуда пытается подбодрить двух парней, Минхо чувствует, как в его груди вырастают цветы. И на них непременно запрыгивает пара кузнечиков. Когда время их с Чаном посиделок подходит к концу, Минхо задает последний вопрос: — Зачем ты работаешь здесь, если работа такая тяжёлая? Джисон чуть скромнее чем раньше улыбается и вновь подбирает незатейливый ответ словами шведской группы. — У меня есть мечта, звучащая как музыка. И с этой мечтой мне всё по плечу. Когда Минхо выходит из бара, то он думает о том, чтобы зайти в продуктовый и купить мороженое. А ещё о том, что, быть может, если будет время и сойдутся все звезды, то он зайдет на досуге в бар ещё разочек. Просто так. Мало ли, Чану понадобится компания.* * *
— Пять лет. Мы провстречались гребанных пять лет. Да люди женятся и то зная друг друга меньше. Мы вместе выпустились из института, а это, считай, плечом к плечу войну прошли. Он говорил, что любит меня. А вчера я узнаю, что, оказывается, и лицо у меня не такое, и смех убогий, и бока растолстели и в постели полное бревно… Я понимаю, что наши отношения давно себя изжили. Да кого я обманываю, мы бы уже года два назад разбежались, если бы настолько друг к другу не привыкли. Мне с ним может и не было прям как в романтических мелодрамах, чтобы бабочки в животе, птички в голове и прочая живность там, где не нужно. Но с ним было… типа привычно. Ну знаешь. Чтобы в жизни были не только коты и работа. И чтобы нужен был ты не только котам и работе… Короче, я может и полный отстой как партнер, но даже полный отстой после пяти лет отношений заслуживает чего-то более тактичного, чем «как же ты меня заебал». Минхо просто не выдержал. Он никогда не был любителем посвещать кого-то в свои проблемы и переживания. Напротив, стоит Чану когда-нибудь угадать причину его «просто задумчивого» настроения, как Минхо трансформируется, прямо как волшебница Сейлор Мун. Но не в волшебницу. В дикобраза. Среди особых талантов — иглы, пропитанные быстродействующим ядом. Но сегодня случай был исключительный. Настолько исключительный, что Минхо заказал себе выпить. Впервые за последнее время. Кто спросит, Минхо не ответит, но по ощущениям с последней попойки прошла примерно одна вечность и ещё три дня. Может именно из-за количества выпитого его дикобразьи иголки превратились в чистосердечное с прошением о помиловании. С пианино на него словно в насмешку смотрели слова Фредди Меркьюри: «Одиночество вовсе не означает, что ты заперт один в своей комнате. Ты можешь быть в людном месте и ощущать себя по-прежнему самым одиноким человеком, потому что никому по-настоящему не принадлежишь.» Джисон, как и в прошлый раз, в силу выбранного друзьями столика, не мог не слышать их разговор. Но Минхо, душой и мыслями погруженный в собственное разочарование, а лицом — в кружку пива, не обращал внимания. Ни на сведенные к переносице брови, ни на слишком спокойное для обычно активного пианиста положение тела, ни на зациклившуюся тревожную мелодию. Кто-то из посетителей уже даже начал якобы между собой (но всем очевидно, для кого эти слова адресованы) высказывать недовольство однообразной музыкой. — Надеюсь, ты послал его? — севшим голосом спрашивает Чан. Всё его лицо выражает такую боль, будто это не Минхо, а его только что бросили. Минхо безразлично пожимает плечами. — Послал. А какой в этом смысл. Да забей, пошел он на хуй, — отмахивается Минхо. А сам погружается в себя настолько глубоко, насколько не опускался под воду даже Кэмерон для съемок Титаника. Соджун давно уже не любил своего парня. Как и Минхо его. Это было настолько же очевидно, насколько очевидна была любовь Минхо к котам. Но в своей исповеди Чану Минхо сказал именно то, что имел в виду. Им было просто привычно вместе, вот и всё. Их сожительство и периодический секс всех устраивал. Минхо готовил и убирался, Соджун чинил протекающий кран и иногда переклеивал обои, когда коты Минхо были в особо игривом настроении. Потому что Минхо терпеть не мог ремонт, а у Соджуна паталогическое неумение натереть на терке даже морковку. Всем было удобно. Привычно. И не так одиноко. За бесконечной работой Минхо и не осознавал, как на самом деле ему необходимо хоть какое-то человеческое тепло. Ему нужно было говорить хоть с кем-то. Нужно было знать, что этот кто-то его слушает. Минхо отчаянно нуждался в таком простом знании, что его хоть где-то хоть кто-то ждет. Но институтские друзья давно разлетелись по миру, с того времени у него остался только Соджун. Родители остались в другом городе. Из коллег, плавно переходящих в статус друзей, был только Чан, которого Минхо по собственной глупости постоянно отталкивал, убеждая себя, что и Соджуна ему хватает за глаза. Но в последние дни даже молчаливое закрывание глаз на измены дает трещину. Минхо вернулся с работы чуть позднее обычного. Нет, он не пошел с Чаном в бар, как любил теперь иногда делать, он просто как всегда разгребал последствия человеческой тупости. Раньше Соджун если и изменял, то у него хватало совести делать это не в их доме. Не в квартире Минхо. Что ж, похоже, совесть имеет свойство заканчиваться. А в случае Соджуна, кончаться. Минхо не стал врываться в спальню с криками и истерикой — он для этого слишком устал. Он сел на кухню, заварил себе кофе, воткнул наушники в уши и просто ждал. Когда на пороге появился раскрасневшийся Соджун, Минхо равнодушно поинтересовался, не помочь ли ему собрать вещи. То ли от фатального безразличия Минхо, то ли от необходимости искать новое жильё, Соджун взорвался и высказал всё, что, похоже, копилось уже не один год. Минхо молча выслушал этот словесный понос, покивал на особо изощренные обороты и, бросив «оставь ключи под ковриком», ушел в бар. По пути он написал Чану. А потом разрыдался. Зайдя в бар с красными и опухшими глазами, он тут же наткнулся на взгляд Джисона. Такой радостный и сияющий. А потом резко сменившийся на обеспокоенный и испуганный. Минхо почти решился развернуться и уйти, чтобы не расстраивать Джисона своим убитым видом, но тут его со спины протолкнул Чан. И вот он здесь — за ближайшим к Джисону столиком, топит своё растоптанное в пыль сердце в пятой кружке пива и то и дело ляпает стекла очков в бессмысленной попытке поправить. Да, он давно уже не любил Соджуна. Но ведь когда-то же любил. Когда-то этот человек был всем миром. А сегодня этот самый мир безжалостно наплевал в душу Минхо, не обернув свои слова даже в подобие мирного разрыва. Сквозь океан разбитых ожиданий и невыплаканных слез, до Минхо, как лучи Солнца через толщу воды, доходит ласковый голос. — Её глаза, её глаза заставляют померкнуть даже звезды. Её волосы всегда в идеальном состоянии без лишних сил. Она так красива, и я говорю ей об этом каждый день. Минхо давно знал, что у Джисона волшебный голос. В сочетании с легкой рябью мелодии пианино, звуки окутывают, как плед в дождливую погоду. И ничто уже не важно. Ни сочувствующий Чан, ни злые слова Соджуна. Кажется, в этом мире остался только голос Джисона. — Когда я вижу твоё лицо, в нём нет ничего, что я бы захотел изменить. Потому что ты изумительна! Такая, какая ты есть. Весь мир замирает, глядя на тебя. Потому что ты изумительна такой, какая ты есть. На глаза опять наворачиваются слезы. Минхо хотел бы разозлиться на себя за эту слабость. Он слишком расклеялся. Слишком дал волю чувствам. Он просто слишком. — Её губы, её губы… Я мог бы целовать целыми днями, если бы она позволила. Её смех… Она ненавидит его, а я лишь думаю, какой же он сексуальный. Она так красива, и я говорю ей об этом каждый день. Знаешь, я никогда не попрошу тебя изменится. Если ты хочешь быть совершенной, просто будь собой… Видно, как Джисон старается не смотреть на него. Взгляды украдкой из-под челки, которые прячутся также быстро, как и решаются показаться, не считаются. Песня заканчивается. Минхо заканчивается. Пузырь безопасного голоса Джисона лопается под гром аплодисментов. — О вау, — выдыхает Чан, завороженно глядя на опустившего в смущении голову Джисона. А потом нежно улыбается, — подслушивать нехорошо, Джисон-и, но думаю, на этот раз Минхо простит тебе такую вольность. А Минхо не хочет прощать. Нет, не Джисона, себя. С каких это пор он позволяет другим людям лезть себе в душу? С каких пор так легко обременяет других своими проблемами? Минхо не знает, от чего в его груди вдруг просыпается злость. То ли остаточная на Соджуна, то ли на Чана, за то, что привел его когда-то в этот бар, то ли на самого себя, что позволил эмоциям взять вверх. Минхо ненавидит показывать свои слабости. Да он скорее ляжет на рельсы, положит себе на грудь камень и закроет глаза в ожидании поезда, скорее пойдет к директору отеля и в лицо выскажет всё то, что обычно обсуждает с Чаном в баре, скорее добровольно сдаст своих котов в приют! Потому что слабые не находят в себе силы осуществить свои же мечты. Если Минхо даст слабину, он просто сломается. Он начнет срываться на работе, его попрут из отеля за грубость, он разорится на съеме жилья в Сеуле, не сможет покупать котам корм, вынуждено откажется от мечты открыть кошачью гостиницу и закончит свой век в коробке из-под холодильника под мостом. А всё клятые эмоции виноваты. И Джисон с его добрыми глазами и разбивающими на осколки песнями. Со своим нежным голосом и чувством безопасности рядом с ним. Со своей яркой как вспышки на Солнце улыбкой и тихим смущенным смехом. И алкоголь тоже виноват, да. Минхо понимает это почти сразу. Почти. Стул с пронизывающим скрежетом заставляет вздрогнуть и Чана, и Джисона, и самого Минхо. Он чуть качнулся, нетвердо стоя на ногах, и строго посмотрел на Джисона. Тот от такого взгляда аж голову в плечи вжал. — Кто дал тебе право лезть в чужую душу со своими… своими… песнями! Тоже мне, психолог нашелся, — Минхо громко всхлипывает, не обращая внимания на притихших вокруг посетителей. Джисон смотрит на него то ли с раскаянием, то ли с умиленьем. Минхо сейчас его ударит, — и улыбку эту свою засунь себе знаешь куда… Прекрати! Джисон крепко сжимает губы, безуспешно пытаясь скрыть эту самую улыбку. И молчит. Конечно же он молчит. Он почти весело смотрит на Минхо, а потом низко склоняет голову, как бы прося прощения, и начинает новую песню. Когда Минхо слышит первые строки известной «You’re beautiful» Джеймса Бланта, он не выдерживает и побеждено прыскает себе под нос. Невозможно злиться на того, кто поёт для тебя самые слащавые песни в мире. В голосе Джисона, который отчаянно пытается не прерваться, слышна эта его невозможная улыбка. Ну что за человек! Как итог, весь бар и Минхо вместе с ними вынужден до конца вечера слушать вариации на тему вознесения чьей-то красоты. Тут тебе и любовь к ангелу, и желание прижать к себе в объятия некую Джорджию, и невозможность отвести взгляд, и «малышка, ты озаряешь мой мир». На последнем зал просто взорвался, от чего Джисон очаровательно засмущался. Вы посмотрите на него, как петь песни малознакомым парням, так это мы запросто, а как срывать овации зала, так малыш Джисон-и прячется в свою хрупкую скорлупку. Минхо не должен находить это милым. Минхо вообще много чего не должен. Когда Джисон начинает петь ту песню из Пятидесяти оттенков серого, у Минхо почти истерика. Когда-то Минхо читал статью, что от смеха у человека может случиться сердечный приступ. Привлекут ли в таком случае Джисона к ответственности за непреднамеренное? Стало стыдно за свой срыв. На Джисона не хотелось ругаться. Почему-то когда ему в душу и голову лез Чан, всё естество Минхо буквально с красными огнями и тревожными сиренами вопило: гнать вторженца ссаными тряпками! Не скупясь при этом на попутные «наставления» и пожелания лёгкой дороги. Сейчас же Минхо хотел извиниться. Но Джисон вовсе не выглядел обиженным, или раздосадованным. Он весело начинал петь всё новые и новые сопливые песенки о красоте и чистой любви разной степени старости и паршивости. Остановился он лишь тогда, когда Минхо накрыл его колено своей рукой, услышав, как голос Джисона начал чуть хрипеть. Он заканчивает последнюю строчку песни и поднимает голову. Минхо пытается вложить в свой взгляд всю нежность, которая в нём только могла быть, и благодарность. Джисон одними лишь глазами воплощает в себе целую Вселенную. Его глаза и есть Вселенная. Он улыбается. Так, как никогда не улыбался Соджун. Как не улыбается даже Чан с этим его непомерным оптимизмом и ямочками на щеках. Как не улыбаются диснеевские рисованные принцессы. Да даже улыбка Джулии Робертс меркнет в сравнении с этим чистым воплощением счастья. Хотел бы Минхо уметь петь, чтобы повторить строчки уже спетой Джисоном ранее песни Френка Валли. Я не могу отвести от тебя взгляд.* * *
«Оставь мечты — и тебя оставит разум», — наставляет Мик Джаггер с джисоновой таблички на пианино. Минхо с усмешкой отмечает, что Джисон, наконец, перешел к живым музыкантам. Вчера вещал Кит Ричардс с его «У художника есть холст. У писателя — стопка чистых листов. У музыканта есть тишина». Либо Джисон обожает британский рок-н-ролл (хотя в таком случае что на этом празднике жизни в их вторую встречу забыл Курт Кобейн), либо он решил пройтись по всем участникам катящихся камней. Как только Минхо с Чаном приземляются за свой полюбившийся столик под боком у Джисона, начинается уже привычная зашифрованная беседа. Цитаты старых британцев и воспоминания об одном ответе Джисона про его мечту, наталкивают Минхо на новые вопросы. — Ты говорил про мечту, — шепчет Минхо, пока Джисон тихо наигрывает инструментальный вариант хитов Green Day, — какая у тебя мечта? Он как раз заканчивает мелодию и немного подвисает из-за вопроса Минхо. То ли не может так быстро подобрать песню, то ли не знает, как сформулировать. Джисон презабавно хмурится, и Минхо едва сдерживает порыв разгладить морщинку между бровей. В образовавшейся тишине у Джисона вдруг громко урчит живот. Он тут же хватается за него и смущенно ойкает, косясь на Минхо с широко распахнутыми глазами, будто тот прямо сейчас поднимет за это Джисона на смех. Минхо и правда начинает хихикать, вгоняя несчастного в краску ещё больше, а затем протягивает тому на палочках кусочек хрустящей курочки, подставляя снизу ладонь. Джисон смотрит на подношение, как будто курочка не в соусе терияки, а в приправе с добавлением мышьяка, не иначе. А потом раскрывает рот, и еда в мгновение ока исчезает. Чан, про которого все давно позабыли, тяжело вздыхает. — Эх, вот бы и меня так кто-то кормил, — сокрушается Чан, а потом спешно добавляет, — но не по причине недееспособности, знаете. Я не настолько старый… Минхо с Джисоном дружно покатываются со смеха. Но тихо, чтобы никто не услышал. Джисон заговорчески кивает на Чана, и Минхо, с такой же лукавой усмешкой, протягивает следующий кусочек уже другу. Под строгим взглядом Минхо, Джисон так и не начинает петь ответ на заданный ранее вопрос. Не терпящие возражения глаза вынуждают бедного пианиста играть исключительно инструментальные версии песен, пока заботливые руки подкармливают его курочкой. Джисон пару раз сбивается с ритма, но в зале все слишком заняты собственной едой и выпивкой, чтобы заметить это. Минхо замечает каждый раз. Но не потому, что обладает идеальным слухом и проклинает Джисона за не дай Бог нарушенный такт или перепутанную ноту. Просто после каждой ошибки Джисон дергается, как от пощечины, морщит нос, как недовольная белка, и фырчит на себя также по-беличьи. Даже бубнит какие-то ругательства под нос с набитыми курочкой щеками. Если бы Минхо мог, он бы сфотографировал такого Джисона, распечатал на формате А0 и повесил в своем кабинете. Исключительно в целях предотвращения массового убийства. Джисон действует на Минхо как самый лучший антистресс. Даже фото котов на рабочем столе уже не справляется, так что пора переходить к отчаянным мерам. После импровизированного ужина, Джисон в минутном перерыве между мелодиями показывает два пальца. Сперва Минхо решает, что Джисон хочет ещё два кусочка курочки, и уже было тянется к тарелке, но когда со стороны раздается возмущенное мычание, до него доходит. — Две мечты, да? — Джисон несколько раз активно кивает. Чёлка тут же падает ему на глаза. Он опять недовольно фыркает, а убрать волосы не может, потому что уже начал что-то играть. Минхо закатывает глаза и тянется поправить волосы. — Дурилка ты, ну. Не поел перед работой, волосы не убрал… Как ты без меня-то жил раньше? Джисон на едва заметное мгновение замирает от прикосновений к своему лбу, но тут же беспечно пожимает плечами. Мол, не знаю, как жил. Может и не жил вовсе. Лишь убрав руку от лба Джисона, Минхо вдруг решает подумать. Что он, собственно, творит? Разговаривать посредством текстов песен — ладно. Странновато, конечно, но он буквально несколько месяцев назад брал справку из психдиспансера для работы, так что волноваться не о чем. Изливать душу малознакомому пианисту из какого-то пафосного бара — не считается. Ибо говорил он, вообще-то, с Чаном, а то, что Джисон, хоть и невольно, но подслушивал, вообще не проблема Минхо. Приходить в бар после работы почти каждый вечер, хотя не делал так примерно аж целых никогда раз до этого? Сторонний наблюдатель подумал бы, что Минхо хочет целенаправленно проследовать в страну запоя после болезненного расставания, однако крепче сока на столе ничего не стояло. Кроме того самого дня-прощания-с-мудаками. Но тут Минхо понять можно, это не считается. Опять. А вот скармливать свою еду малознакомому (хоть и безумно очаровательному) парню, а потом ещё и поправлять его волосы — это уже звоночек. Минхо решает поставить все звонки на беззвучный режим и переключает всё своё внимание одному голодному любителю английских песен. — Будет две песни? — интересуется Минхо, и Джисон опять кивает. Уже не так активно, — хорошо. Но сперва кивни, если да. Ты наелся, ребенок? Джисон хочет то ли возмутиться, то ли смутиться, то ли поблагодарить, то ли стукнуть Минхо в плечо. Ничего из этого сделать у него не получается, поэтому он лишь очаровательно пыхтит и кивает. И опять роняет чёлку. Ну конечно же. Сердце Минхо, похоже, поднахваталось плохого от подчиненных своего владельца. Те смены пропускают, а сердце вот - удары. Кругом одни дилетанты… Рука вновь тянется поправить непослушную чёлку. Джисон, судя по цвету своего лица, скоро пустит пар из ушей. И вовсе не из-за злости. Он вдруг резко вскидывает голову, пугая не только Минхо, но и Чана, с силой опускает руки на клавиши и играет громкое заводное вступление. А когда до Минхо доходит, что это за песня, ему хочется закричать во весь голос. — Боже, этот парень, — смеется Чан, наблюдая за озадаченными лицами посетителей, — готов поспорить, тут никто кроме нас не знает этой песни. — Это твой способ назвать себя старпером? — Эй, ты тоже её знаешь! Из всего гениального и легендарного репертуара Битлз, Джисон выбрал её. Нет, такой кадр встречается раз в сто лет, это точно. — Дезмонд торговал на рынке всякой ерундой, а Молли пела песни в кабаке. Дезмонд ей сказал: «Малышка, мне нравится твоё лицо». Молли взяла его за руку и начала петь… А пока Молли и Дезмонд пели о прекрасной жизни, Минхо обдумывал варианты. Когда песня Джисона закончилась, а его пальцы заиграли более спокойную мелодию, Минхо зашептал: — Так. У меня четыре варианта. Ты либо жаждешь сбывать старьё на рынке, — Минхо с почти серьезным лицом загибает палец на вытянутой руке. Джисон беззвучно смеется, — варианты жениться и завести детей я, пожалуй, объединю в один. И последний, но не по важности… — выждав театральную паузу, Минхо всё-таки не сдерживает усмешку, — ты хочешь петь в кабаке? Теперь Джисон смеялся в голос. Длилось это, к огромному сожалению Минхо, едва ли мгновение. Джисон довольно быстро себя осадил и весело посмотрел на Минхо. Многозначительный взгляд на пианино. И вновь на Минхо. — Ты хочешь быть музыкантом, — совершенно не вопросительно спрашивает Минхо. Джисон улыбается ещё шире. Улыбается так, что хочется самому запеть, не имея ни голоса, ни слуха. Хочется взять Джисона за длинные музыкальные пальцы и убежать с ним в закат, как делают все герои его самых сопливых романтических песен. Можно даже в кабаке разок выступить с последним музыкальным ответом. Но Минхо слишком не романтик для такого. Он никогда не совершал широких романтических жестов. Никогда не влюблялся в первого встречного. И уж точно никогда не мечтал поцеловать того, с кем ни разу нормально не говорил. У Минхо по жизни вообще всё достаточно прозаично. У него есть мечта открыть гостиницу для кошек, и ради этой мечты он пашет на нелюбимой, но прибыльной работе уже пятый год. У него есть тайное и трепетно оберегаемое желание быть кому-то нужным, быть любимым, и у него был парень. Правда тот не справлялся ни с первой задачей, ни со второй, но это уже детали. Минхо боится одиночества, хоть и активно сей факт отрицает, и у него есть друг. И коты. Что ещё нужно? У Минхо, казалось, есть всё. И планы, и стремления, и стабильность. Почему же тогда все планы покрылись пылью, на стремления не осталось сил, а стабильность натерла такую мозоль, что удалять её только хирургически? Должно быть Минхо слишком долго пялился в одну точку. Или просто Джисон сумел прочесть всё в глазах напротив. Улыбка вдруг меркнет, и Минхо в самом деле готов приложить самого себя головой о стол за это. Джисон поджимает губы, его глаза начинают слишком неуверенно бегать по всему залу. По пианино, по табличке с цитатой, по Чану. Но только не по Минхо. А потом он делает глубокий вдох, задерживая дыхание перед выдохом. До тонких морщинок жмурит глаза. На мгновение прерывает мелодию. Минхо уже выучил, что это значит. Сейчас Джисон решается спеть что-то, что куда больше и громче, чем все возможные слова вместе взятые. Веселый мотив ярко контрастирует с не самым радостным смыслом. Кто-то в зале начинает негромко подпевать, а Минхо, вновь поправляя очки, старается достать из закромов своей памяти весь лексикон английских слов. Чтобы не упустить ни одного. Что-то подсказывало ему, что он обязан понять всю песню целиком. — Я просто хочу стать кем-то для кого-то. У меня никогда никого не было, мне некуда возвращаться. Голоса в зале становятся всё громче. Незамысловатые строчки вонзаются в сердце Минхо сотней иголок, но Джисон так и не смотрит на него. Он вообще как будто позабыл о мире дальше своего пианино. Пальцы летают над клавиатурой, голова с вновь упавшей чёлкой кивает в такт мелодии. Звонкий голос едва заметно дрожит. Джисон улыбается. — И если Солнце упадет, а небо замерзнет. Если облака начнут падать от собственной тяжести. Я буду нуждаться в ком-то, кого мог бы назвать родным. Я хочу стать кем-то для кого-то. Кем-то для тебя. Минхо мог бы не вслушиваться в текст. Минхо мог бы сделать вид, что он не воспринимает песню как очередное послание, поскольку обычно, если строки предназначались для их своеобразного «диалога», Джисон непременно отрывал глаза от пианино. Минхо мог бы. Минхо не мог. Что он, в сущности, знает о Джисоне? Приезжий в Сеул ради своей мечты стать музыкантом парень играет каждый день на пианино в баре с ужасными условиями труда. Молодой, но не учится. Нерешительный и неуверенный, но каждый вечер решительно идёт на диалог с Минхо и уверенно начинает играть каждую новую песню. Симпатичный, но, судя по последней песне, одинокий. Такой же одинокий, как Минхо. Приезжий в Сеул ради своей мечты открыть гостиницу для кошек парень пашет каждый день в отеле с ужасными условиями труда. Минхо, в сущности, ничего о Джисоне и не знает. Кроме того, что этот парень носит в груди отражение души самого Минхо. Так и не подняв голову от инструмента, Джисон допевает песню, замедляет ритм мелодии, превращая контрастные скачки мажорных нот по минорному тексту в плавное кружение опадающих осенних листьев. Минхо смутно припоминает мотив, но не может точно вспомнить, где слышал его, и слышал ли вообще. И если раньше смысл песни прятался за фасадом слишком живой мелодии, то теперь Джисон буквально оголённый нерв. Минхо боится даже дышать в его сторону, чтобы не дай Бог не навредить. — Мне всегда казалось, что я слишком плох, и да, теперь я в этом уверен. Ведь ты так прекрасен, а я совсем не такой. Посмотри на себя! Я тебя просто обожаю. Хотел бы я знать, что заставляет тебя считать меня особенным… Он не смотрел. Джисон нарушил главное правило их бессловесного диалога, главный сигнал к началу приема сообщения, поэтому Минхо не должен воспринимать эти песни как что-то большее, нежели просто музыку. Но Минхо слушает. Он хочет слышать. Он знает, что должен слышать. Он хочет, наконец, заткнуть Джисона с его подрагивающим то ли от усталости, то ли от эмоций голосом. Хочет сломать к чёртовой матери пианино, разорвать на клочки правила бара и посыпать ими останки инструмента. Хочет на весь бар, на целый Сеул, на огромный многомиллионный мир прокричать о том, какой же Джисон дурак. Ведь ты так прекрасен, а я совсем не такой. В самом деле, Джисон? Джисон замолкает и погружается с головой в проигрыш, каждым нажатием по клавише надавливая на все самые главные артерии Минхо разом. Действительно, что же заставляет считать Джисона особенным? Может его растрепанная макушка? Его табличка с цитатами, которые словно специально для Минхо каждый раз бьют точно в цель? Его улыбка одним лишь голосом, когда сам Джисон слишком занят дарением всем посетителям бара самого ласкового, самого чарующего голоса на всей Земле? Может его способность поддерживать диалог там, где ни один человек не стал бы даже пытаться? А может он просто заставляет Минхо самого чувствовать себя особенным? Никто до этого так не мог. Ни Соджун, ни Чан, ни директор, который в редкие дни даже может похвалить. Никто, даже сам Минхо, никогда не заставлял его вспоминать о своей мечте так часто. Ведь никто никогда не пел для Минхо вечерами напролет лишь ради иллюзии нормального диалога. Никто не посвящал ему пачку сопливых песен о любви и красоте после расставаний с парнем. Никто не говорил так многое, не говоря при этом ничего. Джисон такой один. Едва дождавшись конца песни, Минхо подрывается с места. Под вопросительным взглядом Чана и немного напуганным Джисона, он находит стойку бара и делает заказ. А потом стучится на кухню. Через три мелодии и две песни Минхо возвращается. Ставит небольшую крафтовую коробку на корпус пианино и выразительно смотрит на озадаченного Джисона, одним лишь взглядом стараясь передать всё то, что бьется у него под ребрами. Вечер закончился. Бар опустел. На клавиатуру плавно опустилась крышка. Минхо с Чаном давно ушли. А Джисон с блестящими то ли от смеха, то ли совершенно не от смеха глазами смотрит на жареную курицу с салатом и нарисованную поверх кетчупом кривую рожицу с усами. «Это Джурыми», — гласит надпись на внутренней стороне крышки, — «никто кроме меня не знает, усы у него на щеках, или морщины. Это морщины. Теперь ты тоже знаешь».* * *
Минхо внёс первый платеж за аренду небольшого здания на окраине Сеула. От дрожи в руках поставить свою подпись на договоре стало самой непростой задачей дня. Даже в метро с внушительной суммой в рюкзаке он не переживал так сильно. А потом время пустилось в самый настоящий венский вальс, не оставляя Минхо даже мгновения на передышку. Место встречи. Сделка. Договор. Плата. Ключи. Это было настолько же импульсивно, насколько сильно порой тупят его подчиненные. Всё случилось, словно в тумане, и Минхо до сих пор не мог понять, как он вообще решился на это. А всё Джисон виноват, это точно. Джисон и его разговоры про мечту. И не важно, что разговором там даже и не пахло, а вопрос про мечту вообще задал Минхо. В тот вечер Минхо вернулся в пустую и тихую квартиру. От звуков — лишь мяуканье котов. А у Минхо в голове настоящий джисонов концерт. Минхо слышал его голос и за ужином, и в душе, и в кровати, и даже во сне. Джисон работает в баре, чтобы накопить на что-то. Минхо уже сам додумал: парень молод и талантлив. Он мечтает о музыке и копит деньги. Скорее всего, либо на обучение, либо на запись песен, или что-то вроде того. И Минхо склонялся к первому, поскольку учеба нынче недешевая, а Джисон просто обязан развивать свой талант профессионально. Он приехал из сельской местности — едва ли у его семьи нашлись бы деньги на обучение в сеульской консерватории. Так что Джисон отправился в незнакомый город, устроился на не самую лучшую работу и каждый вечер на крошечные шажки приближал себя к мечте. Минхо слушал чарующий голос Джисона и думал. Правда в том, что у Минхо уже давно достаточно денег на аренду помещения под гостиницу. Думать о мечте всегда просто. Даже начать идти к мечте не прям чересчур тяжело. А главное это очень удобно. Ведь строя планы для достижения цели, ты можешь годами жить по этим самым планам без всяких сюрпризов и неожиданностей. А сделать реальный шаг к реализации мечты — вот что действительно трудно. Особенно когда твоя жизнь вошла в настолько проторенную колею, что из неё разве что по стремянке и желательно с чьей-нибудь рукой помощи на поверхности. Кажется Минхо нашел такую руку. Всё поменялось, когда в его жизни появился Джисон. Быть может, так лишь совпало. А может это действительно судьба. Минхо не любит перемены, он опасается их и старается всячески избегать. Для него лучше всего то, что привычно. Привычная нелюбимая работа, привычный нелюбимый парень, привычный маршрут до дома (куда точно никогда раньше не входили походы в бар), распорядок дня без особых изменений. А потом появляется Джисон с непривычным стилем общения. Джисон с неправильной растрепанной прической и предпочтением зарубежной музыки, а не такого привычного здесь к-попа. Джисон, который одним своим существованием перевернул устоявшуюся веками схему знакомство-разговор-симпатия. У них обоих всё складывается как-то неправильно. И это самое правильное, что когда-либо случалось в жизни Минхо. Джисон, сам того не ведая, помог ему поменять что-то в своём набившем оскомину «привычно». Поменять в нём самом. Минхо залетает в бар прямо со сделки. В дурацком костюме, с папкой документов подмышкой и блестящими глазами. Он просто обязан увидеть сейчас Джисона. «Ты не можешь ни выиграть, ни проиграть, до тех пор, пока ты не участвуешь в гонках», — уверяет Дэвид Боуи с пианино. С пианино, которое частично загораживает какой-то незнакомый парень. Незнакомый парень, который совершенно знакомо улыбается Джисону, а тот также улыбается в ответ. Минхо останавливается на пороге бара так резко, что Чан врезается ему в спину, ворчит что-то себе под нос, а потом с лёгким «о, это же Сынмин» огибает Минхо и идет к их привычному столику. Но вот что самое впечатляющее. Не проходило ни вечера, чтобы Джисон не встретил Минхо взглядом. В какой-то момент Минхо на полном серьезе был готов уверовать в экстрасенсорные способности пианиста. Ну знаете, обычное дело, по вечерам музыка, по ночам — хиромантия и гадания на кофейной гуще. Типичный вторник будущих студентов консерватории. Сегодня Джисон его не заметил. В действительности ничего из ряда вон не происходило. Этот некий Сынмин пел. Просто стоял около пианино и пел. А Джисон играл. Это то, чем он занимается здесь каждый Божий день, разве что теперь у голосовых связок Джисона внезапно появился выходной. Похоже, Сынмин — простой работник. Такой же, как и Джисон. За которого теперь стоит порадоваться — уж слишком часто в последнее время голос парня срывался и хрипел. Но Минхо внезапно почувствовал себя жутчайшим эгоистом. Радоваться, вот что он должен делать. Потому что Джисону правда нужен отдых. Потому что у Джисона должны быть друзья, с которыми он, вероятно, знаком не только по бару, и с которыми он уж точно не говорит исключительно текстами песен. Минхо точно не должен заставлять себя игнорировать мерзкий укол ревности в груди от того, что Джисон просто напросто его не заметил. — Ну ты чего застрял? Минхо резко оборачивается на посмеивающегося Чана и часто моргает. Так и остался стоять на пороге, как полный дурак. Джисон всё ещё на него не смотрит, отдавая всё своё внимание то нотам, которые он до этого едва ли использовал, то поющему Сынмину. Папка под рукой как-то резко становится тяжелее. Галстук костюма душит. Минхо опускает голову и плетется за Чаном лишь с двумя желаниями: чтобы его так и не заметили, и чтобы не отрывали от него взгляд больше никогда в жизни. Они с Чаном садятся, и Джисон тут же поднимает голову. Встречается взглядом с пристыженным самим же собой Минхо, и в его глазах загораются такие фейерверки, что новогодний салют можно в этом году и не запускать. Всё равно Минхо ничего ярче уже не увидит, какой в этом смысл. Джисон аж подпрыгивает на месте от какого-то неземного восторга. Он всеми силами держит в себе поток слов, продолжая аккомпанировать Сынмину, и то и дело мотает головой. То на Минхо, то на Сынмина, и так несколько раз. Будто ребенок, которому не терпится показать родителям, какую классную штуку из палок и листьев он соорудил. В Минхо не остается места для той противной ревности, что наполняла его минутой ранее, ведь невозможно испытывать хоть что-то похожее на негатив, когда любую черноту просто напросто испепеляет Солнце напротив. Когда Джисон ловит взгляд поющего Сынмина, он несколько раз дергано кивает в сторону Минхо. Пока Сынмин как-то оценивающе смотрит на посетителя бара, Джисон продолжает разрываться от возбуждения, всем своим естеством демонстрируя, как мало в его теле осталось места, от чего Минхо делает вывод, что в их ситуации родитель это Сынмин, а классная штука из палок и листьев — он сам. Дверь в конце зала резко открывается. Минхо наблюдает, как из кабинета выходит тучный мужчина с таким лицом, будто ему вместо коньяка налили чай, а лимон для закуси подменили на мармеладки. Тот колючим взглядом сканирует зал, останавливается на музыкантах, и выражение его лица становится ещё противнее. К чаю и мармеладкам принесли салат заместо шашлыка из баранины. Когда этот тип мерзотной наружности начинает двигаться в их сторону, Чан оборачивается, проследив за взглядом Минхо, и тут же кривится. — Это директор, — констатирует Чан. Минхо борется с желанием скорчить такую же кислую мину, как и его друг. Особенно в тот момент, когда директор подходит к пианино. На корпус с силой опускается жирная рука. Джисон вздрагивает всем телом, едва заметно вжимая голову в плечи, но тут же быстро поднимает её на директора и сдувается, словно воздушный шарик. Вместе с воздухом их него выходит вся радость и восторг, а с лица пропадают краски. Минхо же, напротив, как шарик наполняется. Желанием убивать. — Опять ты притащил его, — басит директор и бросает полный отвращения взгляд на Сынмина, — мало мне одного сладкого мальчика. Мой бар что, притон этих ваших. Сынмин демонстративно директора игнорирует. Он просто продолжает петь, как будто это не про него только что бросили прямой намек на нетрадиционные предпочтения. Джисон же, к которому по большей части и обращался директор, опускает голову. Он бросает стыдливый взгляд на Минхо, но тут же опять прячется под защиту своей чёлки. Как будто во всем происходящем есть хоть капля вины Джисона. Когда директор переводит недовольный взгляд на посетителей рядом с пианино, Минхо не сдерживается и отвечает ему не менее презрительным выражением лица. К счастью, свою потребность побрызгать ядом директор утолил, так что он просто фыркнул под нос, развернулся и ушел к барной стойке. — Урод, — бурчит Чан, провожая глазами крупную фигуру, — а потом он удивляется, почему сотрудники бегут отсюда чаще, чем им начисляют зарплату. — Он гомофоб что ли? В чём его проблема? — восклицает Минхо, не в силах сдерживать всю силу своего негодования. Он ловит какой-то пристыженный взгляд Джисона, и гнев в груди разгорается с новой силой. Никто не может так поступать с Джисоном. Минхо как-то резко забивает на все свои привычные «должен и не должен» и просто отдается во власть эмоций. Плевать, что они знакомы всего ничего, плевать, что едва ли разговаривали. Какое это всё имеет значение? И ведь дело не в личной гипотетической симпатии, вовсе нет. Просто когда человек явно не заслуживает такого к себе отношения, это понятно и без личного интереса. Хотя возможно злость внутри Минхо вызвана далеко не только обостренным чувством справедливости. Вот за Сынмина ему отчего-то не так обидно. Интересно, почему. Минхо начинает лихорадочно соображать, что бы такого сделать, чтобы вернуть Джисону хоть каплю того настроения, что было до появления этого придурка. Покормить его? Директор заметит и чего доброго опять наорет. Сказать что-то? Да чтобы Минхо сейчас не сделал, это может принести лишь ещё большие проблемы для Джисона из-за одного конкретного индивидуума в зале! Но долго мучиться сомнениями не пришлось. Джисон, всё ещё расстроенный и смущенный, вдруг стреляет хитрым взглядом в Сынмина и плавно меняет мелодию. Тот растягивает губы в улыбке и едва заметно кивает. А потом они на два голоса начинают петь Toxic Бритни Спирс. Минхо даже не представляет, на скольких языках мира нужно уметь говорить, чтобы описать все его чувства к Джисону в этот момент. Парни откровенно веселятся, а директор даже не смотрит на них. Должно быть понимания английского в нём столько же, сколько и чувства такта. После этого Джисон тут же начинает петь какую-то незнакомую песню про возвращение стервы, Сынмин мгновенно подхватывает. Они на пару поют ещё несколько песен подобного содержания и успокаиваются лишь тогда, когда обласканный всеми эпитетами директор возвращается в свой кабинет. Гнев в груди Минхо успокаивается. На его место приходит веселье и облегчение от того, что Джисона, судя по всему, не сильно задела эта ситуация. А если и задела, то он сумел быстро прийти в себя. Пусть и без помощи Минхо. Однако совсем в стороне Минхо оставаться всё же не мог. Ближе к концу вечера он вновь делает заказ и просит ручку у бармена. Не одному же Джисону оставлять ему послания то текстами песен, то почти пророческими цитатами музыкантов. Ставя коробку с едой на корпус, Минхо ловит взгляд Джисона. И очень сильно старается не остаться на этом самом месте примерно навсегда. Джисон видит коробку, губы растягиваются в той самой солнечной белозубой улыбке, а глаза не отрываются от лица напротив целую вечность. Но даже и её Минхо мало. Он хочет больше. «Сегодня я стал на шаг ближе к своей мечте. И это благодаря тебе.» Уже уходя из бара и всеми силами задерживая перед глазами образ сияющего лица Джисона, Минхо вдруг вспоминает слова директора. Мало мне одного сладкого мальчика, — вот что он сказал. Значит ли это нечто большее, чем простое оскорбление?* * *
— Так спроси у него! — шепчет Чан с интонацией человека, объясняющего принцип работы колеса. Ну в самом деле, Минхо, ты чего? Вырезал кружок, стесал края и поехал! — Ты прикалываешься? — А что такого? — Да действительно. Обсуждали они почти насущное. Не настолько, конечно, как, например, рабочие вопросы, и кто, кого и с какой изощренностью мечтает на этой самой работе прикончить. Но вопрос был действительно важный. Если с ориентацией Минхо всё выяснилось в третий визит в бар, когда наклюкавшийся горе-любовник в красках расписывал, какой его парень урод моральный, то с предпочтениями Джисона оставались вопросики. Особенно после той не самой лестной характеристики от директора. И вопреки убеждениям Чана, Минхо был не настолько отбитым, чтобы взять и напрямую спросить у ничего не подозревающего пианиста, а не гей ли он часом. Да люди годами не признаются в своей ориентации даже самым близким, а тут знакомству без года неделя, и, кроме того, они даже ни разу не говорили. Официально. К великому потрясению Минхо, Чан такой тактичностью, оказывается, не отличался. Все произошло как в каком-нибудь фильме Гая Ричи. Только что на экране был почти спокойный, размеренный разговор, но тут, внезапно, начинается экшн. Обязательно с перебивками на слоумо в самые ответственные моменты. Минхо с ужасом наблюдает, как Чан с легкой улыбкой оборачивается к Джисону и невозмутимо выдает: «Ты, случайно, не гей?». В таком же замедленном действии, брови Джисона подлетают под самую челку, а глаза рискуют перестать оправдывать азиатскую расу. Минхо очень хочет утопиться в кружке чая. Прямо тут, на глазах шокированного Джисона. Хотя нет, лучше выйти из бара и там как-нибудь справиться в гордом одиночестве. Последнее, чего хотел Минхо, это помимо всего прочего оставить Джисону психологическую травму. Конечно, щеки того заливает почти бордовый румянец. Минхо готов поставить свою почку, что дело не в клятой неоновой подсветке. Конечно, Джисон переводит взгляд на Минхо. Конечно, Минхо не в силах отвести свой, как бы стыдно ему не было. Руки тянутся поправить очки, как будто прозрачные стекла могут спрятать его от взгляда напротив. Никто из них двоих не замечает, как Джисон аж перестал играть на пианино. Он чухается лишь тогда, когда со стороны доносятся недовольства посетителей. Всё ещё бордовый Джисон отворачивается к пианино и замирает. Пальцы зависли над клавишами, а взгляд устремился куда-то сквозь деревянный корпус. Он вдруг украдкой бросает смущенный взгляд на Минхо, делает тот-самый-решающийся глубокий вдох и начинает играть. — У моей любви отличное чувство юмора. Она, как усмешка на похоронах — ей прекрасно знакомо всеобщее неодобрение. Минхо слышит, как в зале разносятся довольные возгласы — в основном молодые голоса. Умом он понимает, что Джисон начал петь какую-то известную песню, но, к своему стыду, Минхо слышит её впервые. И да, после исполнения Джисона, он вряд ли сможет слушать её в оригинале. — Единственный рай для меня — остаться наедине с тобой. Я родился больным, но мне это нравится. Вели же мне исцелиться. Аминь. Вопреки сложившийся у них традиции, Джисон ни разу не посмотрел на Минхо, оставляя того гадать: пианист просто запел рандомную песню, без привязки к вопросу Чана, или был настолько верующим, что решил сообщить об этом через песню. Значит ли это, что Джисон в силу своей веры не может позволить себе любить мужчин? Когда Минхо вопросительно смотрит на Чана, тот сидит со слишком уж довольной ухмылкой. Минхо всё больше чувствует себя так, будто все вокруг знают какой-то секрет, который для него недоступен. — Джисон… верующий? — неуверенно шепчет Минхо. Чан ошалело прыскает, едва не подавившись, и зажимает рот рукой, чтобы не заржать в голос. — Боже, друг, когда я говорил, что пренебрежение современной поп культурой тебя покарает, я имел в виду именно это. Потом Чан с видом мудрого наставника мудро наставляет своего несмышленого ученика о смыслах и посылах в современной музыке. Потом Чан говорит о конкретной песне. Потом Минхо краснеет аки переспелый томат и украдкой поглядывает на не менее красного Джисона. На пианино, как и всегда, стоит табличка с цитатой. Как и всегда Джисон применил свои экстрасенсорные способности. «Для чего действительно нужна смелость, так это для искренности», — Майкл Джексон. — Подойди к нему, — Чан наклоняется ближе к Минхо, чуть ли не грудью ложась на стол, и шепчет так, чтобы Джисон не услышал, — после его смены. — С чего бы мне это делать? — бурчит Минхо, отводя от друга взгляд. Хотя смысла в этом нет решительно никакого — Чан всё равно прекрасно всё видит. — А почему не делать? Тебе буквально только что дали зеленый свет! Честное слово, Минхо, между вами химии больше, чем сейчас плавает в моём стакане, — Чан демонстративно трясет бокалом с каким-то вырвиглазным коктейлем, — а это вы даже ни разу нормально не говорили. Чего ты боишься? И правда, чего Минхо боится? С момента их первой встречи прошло всего ничего, но за это время в жизни Минхо изменилось больше, чем за последние пять лет. Он, наконец, порвал с парнем, сожительство с которым уже давно не приносило ничего, кроме бесконечной усталости. Он начал больше общаться с Чаном. Не только на работе, но и вне. Он внёс первый платеж за аренду здания под будущую кошачью гостиницу и даже начал делать там косметический ремонт. Минхо съел мороженое впервые за целую вечность. И если Джисон прямо сейчас вскочит со своего места и предложит убежать в поле ловить кузнечиков, Минхо согласится. Но всё же страх оставался. Страх разрушить магию и тайну их общения-необщения. Вдруг, растеряв атмосферу общего секрета, они оба разочаруются друг в друге? Минхо ведь даже не уверен, что сделанные им выводы по песням Джисона в самом деле верны. Может он вовсе и не мечтает поступать в консерваторию. Может он работает в баре не ради заработка, а просто чтобы играть на пианино? Может Чан ошибся с трактовкой песни, и Джисон в самом деле просто напросто глубоко верующий? Можно ли ответить хоть на один из этих вопросов, даже не попробовав поговорить с Джисоном? А хочет ли Минхо узнавать ответы? Ответ на вопрос был до смешного очевиден. После закрытия бара Минхо добрые полчаса стоит под дверью служебного входа. Он продрог, как будто на улице минус тридцать, но просто так он сдаваться не собирается. Сколько вообще времени нужно пианисту, чтобы закрыть смену? А потом дверь открывается, и Минхо напрочь забывает про холод. Рука тянется к очкам, но так и не поправляет их. Джисон тут же замирает, словно заяц в свете фар, и пораженно таращится на парня напротив. Его рука всё ещё держит дверную ручку, а рот то открывается, то закрывается, прямо-таки в лучших традициях мультипликации. На носу у него круглые очки в тонкой оправе. На шее — клетчатый шарф под самый нос, а на голове вязаная шапка, которая скрывает такую полюбившуюся растрепанную макушку. Классическая рубашка скрыта под объемной пушистой курткой, и Минхо совершенно точно не должен находить этот образ настолько милым. Но Минхо, как он уяснил за последнее время, вообще много чего не должен. Почему же тогда все его «не должен» приносили счастья больше, чем каждодневные «должен»? — Минхо? — на грани шёпота выдыхает Джисон, и Минхо отмечает, как охрип от усталости его голос. А ещё и на улице мороз, непорядок. — Давай зайдем туда, где будет тепло, — тут же предлагает Минхо, и дело вовсе не в собственных замороженных пальцах. Глаза Джисона распахиваются ещё шире, и Минхо вдруг осознает, что всё опять пошло не по классической схеме встреч, разговоров и прочего общепринятого. — Вернее… — он прокашливается и несмело улыбается, — привет? Джисон тупит бесконечное мгновение. Хлопает глазами и разве что затяжное «э-э-э» не выдаёт. А потом резко трясёт головой и смущённо улыбается. — Привет? Ну вот и поговорили. В голове Минхо мгновенно раскалываются песочные часы собственных рассыпавшихся ожиданий. Он бережно переворачивал их последние полчаса, пересыпая песок от стадии «мы отлично поладим» до «это будет полная катастрофа». Вот то, чего он боялся: пропала тайна — пропал интерес. Вот сейчас Джисон вежливо извинится и просто пойдёт домой, оставляя Минхо сгорать со стыда на ледяной улице. Как хорошо, что вопреки мнению Минхо, Джисон совершенно не умел в экстрасенсорику и чтение мыслей. — Ты замёрз, да? — игнорируя похоронное выражение лица напротив и хоть какие-то нормы вежливости, интересуется Джисон. Минхо медленно моргает, — надеюсь, ты тут не с закрытия? Минхо молчит. Выразительно так. Джисон хватается за свои очаровательные щеки. — О Боже, ты тут с закрытия. А потом он сдергивает с себя шарф и наматывает его на застывшего Минхо. Пальцы Джисона подрагивают, глаза бегают где угодно, кроме лица напротив. Он кое-как навязывает шарф, максимально криво и ненадежно, подтягивая край аж на самый нос и не очень успешно скрывает смущенную усмешку от собственной неловкости. — Прости, в бар не зову, он закрылся. Но я знаю неплохое место в паре кварталов… Там тепло, правда. И кормят вкусно. Хотя ты же только поел, точно… А ещё там много музыки! Ну, не живой, правда. Ты любишь только живую музыку? Джисон тараторит так, будто за ним гонятся с черенком от лопаты и за каждую остановку речи бьют по голове. Минхо не в силах сдержать улыбку. Минхо не должен находить это милым. Минхо не нужно было ждать Джисона. Минхо хочет послать далеко и надолго все свои «не должен». — Я люблю только твою музыку. Звуки улицы пропадают. Джисон вновь теряет дар речи, смотря на Минхо такими сияющими глазами, что у того в груди сворачиваются морские узлы и бьются о лёгкие неугомонные кузнечики. Боже, да что же он творит? — А я… — на выдохе отвечает Джисон, делая крошечный шаг навстречу, — я люблю… — Вы двое! Они подскакивают на месте. Джисон отшатывается от прохода и спотыкается о порог. Минхо ловит его под руки и тут же заталкивает себе за спину. Потому что в проходе появляется директор и смотрит на них, как бык на красную тряпку. В его глазах столько ненависти и отвращения, что его того гляди разорвет на месте. — Мерзкие педики, — шипит директор, делая шаг навстречу и сверля взглядом своего пианиста. Минхо пятится, крепче сжимая руку Джисона за спиной, — я предупреждал тебя, скотина. Предупреждал, что не буду терпеть в своём баре подобного. — Но мы не… — пытается Джисон, но тут же прерывается, когда директор замахивается. Минхо реагирует быстрее. Кулак находит челюсть директора за мгновение до того, как жирная рука собиралась влепить Джисону пощечину. Тот крупно вздрагивает и ловит руку Минхо, но поздно. Если до этого директор был в ярости, то теперь он буквально готов их убить. — Бежим отсюда, — умоляет Джисон, дергая Минхо за руку. Они срываются с места. — Если ещё раз вас здесь увижу, вызову копов! Только попробуйте вернуться, педики проклятые! Минхо так и не отпускает руки Джисона всё то время, что они бегут по темным улицам. Спустя несколько кварталов, запыхавшийся Джисон всё же просит остановиться. Он громко дышит, опираясь руками в коленки. Минхо, судя по всему чуть более выносливый, стоит рядом и ждет, пока Джисон придет в себя. Когда дыхание приходит в норму, Джисон разгибается. Вот только голову так и не поднимает. — Прости меня. Из окна соседнего дома доносятся звуки телевизора. В конце улицы кто-то громко разговаривает. По другой стороне ездят машины. Минхо стоит неподвижно и не может издать не звука. — Это я втянул тебя во всё это, — продолжает Джисон, — если бы я тогда не… — Эй, остановись, — просит Минхо, подходя ближе. Хотел бы он сейчас видеть глаза Джисона, но тот как всегда предпочёл защиту собственной челки, — ты не виноват в том, что твой директор такой гандон. Джисон хотел что-то сказать. Он на одно мгновение посмотрел на Минхо, открыл рот, тут же закрыл и вновь спрятался за волосами. Закрылся ото всех. И от Минхо в том числе. Поэтому он просто молча кивнул. Как обычно кивают, когда хотят просто закончить разговор. Когда согласия в этом кивке примерно столько же, сколько адекватности в директоре Джисона. И Минхо прекрасно понял это. За этот вечер Минхо совершил несколько ошибок. Во-первых, он напрочь позабыл про все те песни, что пел ему Джисон. А ведь он ни раз «говорил» подобное. И я недостаточно хорош, и я не могу найти в себе силы сделать что-либо. Он словами известных музыкантов много раз давал понять, что вряд ли осмелится на первый шаг. Во-вторых, Минхо как всегда вспомнил о своих «должен» и «не должен». Ведь он не должен лезть в душу к другому человеку, когда тот настолько очевидно закрывается, да? И не важно, что этот человек сам каждый вечер до этого оголял собственную душу посредством песен. Ведь это же неприлично, так? Да всё не так. В-третьих… И в-четвертых, и в-пятых, и в-какой-же-ты-дурак-Минхо! Джисон тихо поблагодарил за помощь, склонившись чуть ли не в девяносто градусов, невнятно сослался на какие-то дела, отказался от предложения проводить, ещё раз извинился и, не дождавшись ответа от Минхо, откровенно сбежал. И Минхо мог бы оправдать самого себя, что просто не успел среагировать. Но улица перед ним длинная и пустынная, окликнуть на ней человека проще простого. Он застыл, как истукан с острова Пасхи, прокручивая в голове все свои «не должен». Он не спросил даже номера. И только потом, уже дома и под весьма укорительные (и наверняка надуманные) взгляды своих котов со стоном от собственно глупости осознает. Как теперь найти Джисона, если тот больше не вернется в бар?* * *
Поправка: теперь в бар дорога закрыта не только Джисону. На следующий же день, Минхо, даже не зная, на что вообще надеется, пришел в бар. И сразу же ушел оттуда, едва переступив порог. За пианино сидел незнакомый парень, а за стойкой, как сторожевой пёс на привязи, директор. Он сканировал помещение таким взглядом, будто реально как собака набросится на любого, кто напомнит ему Джисона или Минхо. Плевать на бар. Минхо больше не собирается просто плыть по течению. В другой вечер он обошел все ближайшие музыкальные магазины. Джисону же теперь нужно пианино, верно? Он наверняка нуждается в практике игры. Но нигде о похожем парне не слышали. Чан предложил проверить списки институтов. Минхо тут же вспомнил о своей идее про консерваторию и даже поехал туда в один их выходных дней. Джисоны там, конечно, были, но нигде не было именно Джисона. Так Минхо с ещё большим пониманием собственной глупости осознал, что даже не знает фамилию пианиста. Спустя неделю поисков Минхо почти отчаялся. А нужно ли это было самому Джисону? Почему Джисон не пришел к Минхо на работу? Он мог бы, мог бы найти Минхо сам. Если бы хотел, конечно. А потом до Минхо вдруг доходит. Прилетает с такой силой, с какой кувалда отбивает металл по наковальне. Он ни разу не упомянул при Джисоне место своей работы. Да, Минхо с Чаном напостой кляли этот чёртов отель на чём свет стоит. Но они ни разу не упомянули, где именно работают. Ведь, зачем? Сами то они это прекрасно знают. На самом деле, Джисон знал о Минхо ещё меньше, чем сам Минхо знает о Джисоне. Это ведь он пел песни-ответы, он отвечал на вопросы. Всё, что он мог бы узнать о Минхо, это отрывки разговоров с Чаном. Джисон понятия не имеет о месте работы Минхо, не знает о его возрасте, даже не слышал о том, что сам же помог начать осуществлять чью-то мечту. Вернее он, конечно, прочитал об этом на коробке с едой, оставленной Минхо, но Джисон уж точно не знал, какая именно это была мечта. Минхо хотел рассказать в тот вечер, но тогда его затопила глупая ревность к Сынмину, а потом и вовсе пришел этот гомофобный директор-урод. И зачем только Джисон его терпел… Минхо подскакивает с места, пугая смущенного работника отеля, который робко оправдывался за потерянный чемодан гостя. Бары! Ну конечно, это должны быть бары с живой музыкой. Джисон работал не только ради хорошей зарплаты, но и для практики, ведь он мечтал о музыке! Чан с не меньшим чем у самого Минхо энтузиазмом помог составить список всех ближайших заведений с живой музыкой. И в тот же вечер Минхо отправился в рейд. Если бы сейчас на Минхо смотрел он десятилетний, этот мальчишка точно бы сказал, что не должна делать его взрослая версия. Ты не должен больше сомневаться. Ты не должен бояться делать первые шаги. На пути к мечте, на пути к своим желаниям. И к Джисону тоже. Тем более к Джисону. К Джисону, который пусть и выглядит решительным, который так смело предложил незнакомцу общение через тексты песен, но в действительности музыка была для него лишь щитом. Прямо как его растрепанная чёлка. Общение песнями не было чем-то смелым и необычным, это просто было проще для самого Джисона. Это было безопасно. И Минхо так понимал его. Для него осточертевшая стабильность тоже стала безопасной зоной. Привычный парень, с которым было спокойно и без приключений. Привычная работа, на которой каждый день какое-то ЧП, но каждое из них стало уже чем-то обыденным. Привычное течение жизни, когда каждый день ты ворчишь на начальника и думаешь о своей мечте, но не меняешь ровным счётом ничего. Минхо просто должен, наконец, прекратить думать о том, что и кому он должен. На восьмом ресторане ему, наконец, повезло. Уже с порога тугой узел в груди, наконец, ослабевает. Этот ласковый голос Минхо узнает где угодно. И этот старомодный английский репертуар — тоже. — Как же я хочу, чтобы ты был здесь… Мы две заблудшие души — плаваем, как рыбки в аквариуме. Из года в год мы ходим по той же земле, но что мы нашли? Только старые страхи. Как жаль, что тебя здесь нет… Что ж. Минхо не должен кричать через весь зал в общественном месте. Именно поэтому он ровно это и делает. Едва Джисон заканчивает петь, Минхо протискивается между столиками прямо к пианино и, наплевав на любопытные взгляды посетителей, падает на широкую банкетку и обвивает шею шокированного Джисона руками. — Я здесь. Джисон отвисает почти сразу. Он тут же стискивает Минхо в ответ и утыкается лицом ему куда-то в шею. — Боже, я так боялся больше тебя не увидеть. Прости, что сбежал, я такой идиот… Минхо тихо смеется, сжимая Джисона крепче. Чтоб глупости не говорил. Ему так хочется обнимать Джисона ещё целую вечность, так хочется отстраниться, чтобы заглянуть в глаза. Хочется пошутить, что тот, похоже, всё-таки верующий, раз так часто восклицает про Бога, и хочется просто помолчать рядом. — Главное, что я тебя нашел, — тихо отвечает Минхо и всё же отстраняется. Джисон смотрит на него, как на самое лучшее в мире пианино. Увешанное табличками для цитат музыкантов и непременно без неоновой подсветки на фоне. Они какое-то время молча смотрят в глаза друг друга. Игнорируя недовольства посетителей и даже просьбы пойти выяснять отношения за пределами ресторана. Какое все эти люди имеют значение, когда у тебя в руках лучший музыкальный сборник на планете с очаровательными пухлыми щёчками в комплекте? Джисон, однако, до конца побороть смущение не в силах, поэтому он украдкой оглядывается, натыкается глазами на пианино и тихо усмехается. — Так ты всё-таки правда большой фанат живой музыки, да? — улыбается Джисон, открыто смотря в глаза Минхо. — Я люблю только твою музыку, — повторяет Минхо то, на чём оборвался их первый и единственный разговор. Пока единственный. Судя по округлившимся глазам Джисона, он тоже об этом вспоминает. Вспоминает и широко улыбается — до почти закрытых глаз и лучиков морщинок. Любимая улыбка Минхо. А ведь Джисон тогда так и не договорил. — А я люблю петь только для тебя.