Легенда

Есть в Фонтейне одна старая-старая легенда, которую рассказывают детям. Мол, когда Гидро дракон плачет, над Фонтейном собираются грозовые тучи и слезами проливается дождь. Никто толком не знает, где корни этой легенды, кто создал ее и откуда она родом, но каждый ребенок считает святым своим долгом выйти на улицу, когда капли дождя барабанят по брусчатке, и тоненьким голоском попросить Гидро дракона не плакать. Это мило, право, мило и безобидно, так что и легенда эта, милая и безобидная, давно стала одной из глубоко прижившихся сказок Фонтейна. Нёвиллет ей не нравится. Как человеку, родившемуся не в Фонтейне, как человеку с сердцем исключительно мягким, ей в жизни не понять той сухой справедливости, какой он отдал свое сердце и душу. Разве справедливо отправлять в крепость Меропид крестьянина, который украл мешочек моры, чтобы прокормить умирающую от голода семью? Разве справедливо вслед за маньяком судить и девушку, что ранила его, давая отпор? Нет. Нет, нет и снова нет. Она никогда не поймет хваленой справедливости Фонтейна, а, значит, никогда не поймет и Верховного Судью. И, может, неправильно всех собак спускать на него, Нёвиллета, который лишь выполняет свою работу, но она принять не в силах то, с каким каменным, непроницаемым лицом он день за днем рушит на корню жизни мирных людей. Ей не жаль убийц и мошенников, не жаль насильников и изменщиков, но жаль тех, кто под суд попал велением жестокой судьбы. Оттого к Нёвилетту в ее груди теплится гулкая неприязнь. — Здравствуй, — она сдержанно кивает Нёвиллету, ступая на порог его кабинета. Здесь пахнет его парфюмом, древесиной и кипами старых бумаг, и запах вполне себе приятный, но ассоциации — не очень, так что она непроизвольно морщится. Солнечный свет прокладывает косые мазки-тени на дорогом паркете, в лучах танцуют, переливаясь, пылинки. Странно: она поклясться может, что минуту назад небо было настолько заволочено облаками, что ни о каком свете и речи быть не могло. Впрочем, погода в Фонтейне капризна, как и Архонт, так что удивляться не стоит. — Здравствуй. Нёвиллет поднимает взгляд от документов, откладывает перо в сторону, и несколько секунд они молча смотрят друг на друга. Так происходит каждый раз, и каждый раз у нее такое впечатление, что ее выворачивают наизнанку. Глаза у Нёвиллета…особенные, это нужно признать. Кристально-ясные, серьезные, пронзительные, такие, что и смотреть в них порой получается с неосознанным благоговением. Она не сомневается, что Нёвиллет видит ее насквозь, но продолжает держаться спокойно, хотя его тяжелый взгляд сравним с добровольным надеванием кандалов. Или, может, она не хочет видеть ничего, кроме этого. — Полагаю, тебя привело ко мне некое дело? Чем я могу быть полезен? — Нёвиллет первым нарушает тишину. — Прошу, нет нужды стесняться. Могу я предложить тебе кофе? Или, быть может, предпочитаешь вино? Его вежливость стоит комом поперек горла. Стоит поперек горла и то, что в вечно непроницаемых глазах его на секунду отражается отблеск чего-то живого, чего-то почти человеческого. Не знай она Нёвиллета, точно подумала бы, что он, простите Архонты, действительно рад ее видеть. Жаль, что она только думает, что знает его, в своей наивной уверенности ослепленная донельзя. Жаль, что она до сих пор свято верит, что есть в этом мире лишь черное и белое, что есть только четкие цвета и понятия, и что ей не свойственно ошибаться. — Ты говорил, что я могу обращаться к тебе, если мне потребуется помощь, — она вздыхает, складывая руки на груди. Просить его помощи не хочется, но без этого придется пройти через страшную бюрократию у жандармов, потому что чужаков просто так к архивам не подпускают. Нёвиллет встает из-за стола, и волосы его переливаются серебром в радостном блеске солнца. Он красив, это правда, красив в своей аккуратности и грациозности, красив обликом своим в целом, каждой деталью костюма и каждой утонченной чертой лица, безупречно красив даже тем, как разговаривает с ней вроде как по-дружески почти, спускаясь со своего поста Верховного Судьи на ее уровень, но вся эта красота кажется ей неприлично пустой, пошлой в своей исступленности и бессмысленности. — Верно, — он кивает, и яркие солнечные лучи обманом заставляют ее увидеть крохотную улыбку в уголках его губ, — я буду счастлив, если моя помощь сослужит тебе хорошую службу. Она только склоняет голову набок, смотря на него со скептической усталостью. Слова Нёвиллета — чистый мед, как и всегда, да вот голос снова ровен и пуст. Это — еще одна его черта, которая ей не нравится до хруста костей, и в глазах ее читаются искренние отголоски неприязни. Нёвиллет едва заметно щурится, и пронзительный взгляд снова выворачивает ее наизнанку. — Должно быть, я сказал что-то не то? — голос его почти неуверенный, осторожный, хотя лицо остается непроницаемой каменной маской. — Прошу прощения, если мои слова прозвучали не должным образом для тебя. И также прошу не сомневаться в искренности моих намерений. Он весь такой. Статный, вечно спокойный и невозмутимый, с этой своей вычурно-официальной манерой речи и безупречной элегантностью движений. Он весь такой, похожий на куклу, на одного из хваленых роботов Фонтейна, но никак не на живого человека. Поэтому ей так не нравится находиться рядом с ним. — Ты помнишь дело Этьена Гроссо? Тот крестьянин, который украл четыре мешка муки и кошелек в Кур-де-Фонтейне. Его семья хочет подать апелляцию. Нёвиллет отводит взгляд. Вспоминает, не иначе. Ей не стыдно за колкий холод в голосе, как не стыдно за игнорирование его вопроса: как будто Нёвиллета, человека-камня, может ранить ее тон. Смешно, да и только. Смешно, впрочем, и то, что она пришла к самому Верховному Судье ради мелкого крестьянского дела, но он сам предлагал свою помощь. Быть может, ей стоило бы задуматься. Тиканье часов отбивает свой ритм молоточком по темечку, пока она смотрит в окно, на сгущающиеся облака. Снова странности: минуту назад было солнечно, точно в пустыне, а сейчас как будто дождик маленький собирается. — Мне жаль, — он вздыхает, качая головой, — но апелляция бессмысленна. Приговор был вынесен справедливо, и… — Справедливо? — она хмыкает с толикой истеричности. — Ты правда это сказал? Отправить человека на месяц в крепость Меропид за муку и кошелек — это справедливо, по-твоему? Нёвиллет молчит. В глазах — ни капли злости, раздражения или протеста. Он хмурится, на секунду отводя взгляд в сторону, прежде чем посмотреть снова на нее. И она ждет, что он скажет хоть что-нибудь, хоть одно слово, хоть попытается оправдать себя или подтвердить свое понимание справедливости, но нет. Нёвиллет молчит, и сгустившиеся за окном облака отбрасывают тень на его белое аристократичное лицо. Если бы она не знала его, то точно подумала бы, что ему стыдно. Жаль, что она только думает, что знает его. Жаль, что она слишком ослеплена наивною своей уверенностью, чтобы заглянуть чуть дальше, а не выносить вердикт по одной лишь оболочке. Жаль, что ей слишком хочется найти виноватого во всех смертных грехах и жаль, что она не видит вещей столь простых и очевидных. — Скажи, — она качает головой разочарованно, а в голосе ее нотками фальши скользит горечь, — откуда в тебе столько…безразличия? Откуда в тебе столько холода? Почему ты такой…ненастоящий? Тишина разрывает голову на части, силуэт закрывших небо туч заливает кабинет полумраком. Нёвиллет не смотрит на нее, но в кристально-ясных его глазах она видит что-то странное. Что-то, что она приняла бы за боль, если бы не знала его. В самом облике его, безупречно красивом и элегантном, она видит это «что-то», что видеть не хочет, потому что иначе ей станет неимоверно стыдно. Может, дело в опущенных напряженных плечах. Может, в поджатых уголках губ. Может, в склоненной голове. — Мне жаль, — его голос тих, непривычно и неправильно тих, — что я разочаровываю тебя, как Верховный Судья и как человек. Прошу простить меня за это. Эти слова — хуже, чем удар исподтишка под дых. Она отступает на шаг назад непроизвольно, а в груди почему-то зудит желание провалиться под землю здесь и сейчас. Эти слова — последнее, чего она ожидала от Нёвиллета. Нет, этот голос — последнее, чего она ожидала. Этот взгляд, эти сжатые зубы, склоненная стыдливо голова — хуже, чем если бы он рявкнул на нее в своей судейской манере, как делает это на заседаниях, призывая к тишине, потому что тогда она могла бы восторжествовать в глубине души своей оправданной неприязнью, злорадно отметить, что Верховный Судья Нёвиллет — действительно всего лишь черствая кукла в безупречно красивой обертке. Он поворачивается к большому окну, боком к ней, и она вздрагивает, когда первая крупная капля бьет в стекло знамением очередного дождя. Черное небо давит на город, шипение капель, разбивающихся о землю, разгоняет прохожих. Черное небо давит на город, а здесь, в этом кабинете с запахом парфюма, древесины и бумаг, давление во сто крат сильнее, прессом придавливающее к полу. Осознание собственной неправоты кипятит кровь еще сильнее, загоняя в угол. Все должно быть не так, по-другому, все должно быть иначе. Почему он стоит и молчит, почему не смотрит на нее? Почему он вообще извинился? Разве Нёвиллет не должен был разозлиться? Почему его голос звучал так…несчастно? Его молчание злит, этот дождь злит, все вокруг указывает на о, что она неправа, и это тоже злит. — Ты…снова говоришь только потому, что должен, да? — ее губы кривятся в горькой усмешке. — Извиняешься и даже не понимаешь, за что. Яростный ливень барабанит по стеклу, и во тьме почти невозможно рассмотреть лицо Нёвиллета — только серебро волос переливается в редких отблесках света. Она знает, что стоит остановиться, знает, что с Верховным Судьей шутки плохи и знает, что он ни в чем, совершенно ни в чем не виноват, — он лишь делает свою работу, — но ей отчего-то так больно и мучительно смотреть на его безупречную кукольную красоту, что впору расплакаться. Не то от злости, не то от чего-то еще. Может, дело и не в мнимой его несправедливости вовсе. Когда Нёвиллет поворачивается к ней всем телом, она пугается на секунду. Неужто он все же разозлился? Неужто вспомнил, что вовсе не обязан терпеть унижения от кого-то вроде нее? В глубине души она даже думает, что это правильно, что его злость оправдана совершенно точно, но… В груди что-то взрывается, когда Верховный Судья Фонтейна, Нёвиллет, сгибается в поклоне перед ней, перед человеком, которому и во сне не снился такой статус, как у него, который в его кабинете находится на птичьих правах и по его собственной доброте. Она распахивает глаза, вмиг теряя свой пыл. Злость рассыпается в пыль, а на месте нее разверзается такое отвратное чувство вины, что ком поперек горла встает. — Мне жаль, — и снова этот неприлично тихий, непривычно несчастный и усталый голос, — что мне не удалось заслужить твоего уважения. Прошу простить меня и за это. Уважения? При чем здесь вообще уважение? Почему кто-то вроде Нёвиллета стал бы всерьез задумываться об уважении от кого-то вроде нее? Запах парфюма, древесины и бумаг, звук оглушающей тишины и плачущего дождя — все это душит, душит, тянет на дно, и она шумно втягивает носом воздух, моля Архонтов, чтобы он наконец встал ровно, чтобы не видеть этот его поклон, который она не заслуживает при всем желании и рвении. Это…ужасно. Это хуже, чем удар исподтишка под дых и нож в спину. Как жаль, что она только думала, что знает его, как жаль, что она была слишком ослеплена наивной своей уверенностью, чтобы открыть глаза и увидеть вокруг себя что-то, кроме черного и белого, добра и зла. Как жаль, что она не могла понять вещи столь простые и очевидные. Она не знает, что ответить. — Нёвиллет, — говорить получается с трудом, — встань…пожалуйста. Он выпрямляется медленно, со свойственной ему изящностью и безупречной грациозностью, но движения кажутся ломаными. Она ловит странный блеск в его глазах, но предпочитает не задумываться об этом. Есть в Фонтейне одна старая-старая легенда, которую рассказывают детям. Мол, когда Гидро дракон плачет, над Фонтейном собираются грозовые тучи и слезами проливается дождь. Никто толком не знает, где корни этой легенды, кто создал ее и откуда она родом, но каждый ребенок считает святым своим долгом выйти на улицу, когда капли дождя барабанят по брусчатке, и тоненьким голоском попросить Гидро дракона не плакать. Она знает, что Нёвиллет не так прост, как кажется, но думать об этом не хочется. — Я…спасибо за помощь, — она выдыхает тяжело, опуская голову. — И прости. Я не должна была этого говорить. И Нёвиллет снова молчит, а дождь все так же стучится в окна с черного давящего неба. Она старается уйти так, чтобы звук ее шагов смешался с шипением о брусчатку слез-капель плачущего Гидро дракона. — Мне…действительно жаль, — Нёвиллет не поднимает взгляд на закрывшуюся дубовую дверь.