Осколки Паники

      Ничего не осталось.              Шедоу задыхался от ярости. Он задыхался от ярости, сжимал кулаки и лишь одна последняя клетка его здравого смысла отделяла его от того, чтобы с силой броситься прямиком на идиота, посмевшего именовать себя героем, и затоптать, как топчут змею, расквасить его в перемолотую кашу. Потому что он предупреждал. Его зубы противно заскрежетали, а кулаки стиснулись до побелевших костяшек — о, как он был готов сорваться, но вместо этого сделал глубокий вдох.              — А что, по-твоему, должно было произойти? — его голос звучал предупреждающе приглушённо, тихо, холодно и выточенно ядовито, с чёткой убеждённостью, что вся желчь, готовая выплеснуться из него в этот момент, непременно найдёт своего получателя, — Что он будет рад помочь тебе? Что он послушает тебя?              С другой стороны не было ответа, и это подействовало, как спусковой крючок. Он не сопротивлялся. Ударил. В очередном приступе бессильной ярости с рычанием он ударил кулаком, совершенно не заботясь о том, чтобы скрыть что-то грубое и звериное. Весь накопленный гнев взорвался, как осколочная граната, и гибрид с удовлетворением каталогизировал окроплённую новой гематомой палевую щёку необычно побледневшего лица.              — Не знаю, зачем я вообще беспокоюсь! — он кричал так, что голос почти срывался на хрип. Шедоу не помнил, когда в последний настолько сильно выходил из себя — случалось ли вообще подобное? Горло саднило от крика, как будто его драла стая тигров, но его это не заботило ни в малейшей степени. Он был в бешенстве, — Я знал, что это случится, и знаешь, почему?! — вместо этого он наконец обратился к первопричине, к тому, кто начал это и из-за кого всё их существование висело на тонком волоске, готовом оборваться в любой момент, — Потому что Найн НЕ Тейлз! Ему никогда не быть! — агент проглотил кашель, угрожающий вырваться наружу, его голос вновь стал более тихим и оборонительным, когда он подчёркивал свою точку зрения каждым выделенным словом, — И ты позволил ему уйти. Со ВСЕМИ осколками!.. Я предупреждал тебя, но ты-!              — Я знаю!              Новый неистовый замах гибрида завис на полпути, когда он столкнулся с… таким изумрудным взглядом. Слабым. Отсутствующим. Безнадёжным и разбитым. Без искры, которая, казалось, всё время присутствовала в нём.              Только тогда он отрезвел достаточно, чтобы расслышать всхлипы.              — Я знаю, что... всё испортил… Снова.              Голос Соника был слабым. Казалось, эти единственные слова стоили ему титанических усилий. Ледяные руки впились в кобальтовые иглы у самых корней, сжали с силой так, что часть блестящих синих игл вылезла прямо там. У него на глазах наворачивались жгуче-солёные слёзы, взгляд туманный, мутный, а уши опущены. Он уже ничего не слышал. В голове пел гонг, который заглушал всё, что другой мог бы сказать, словно он был на высоте с десяток тысяч метров над землёй. Сонику и не нужно было его слышать. Голос гибрида звенел в сознании тошным напоминанием, резал раскалённым тупым ножом и прижигал опрокинутым ушатом настолько ледяной воды, что в первые секунды кожа немела, а потом разрывалась под царапающими кусочками льда в воде. И всё, что ему оставалось, — дрожать, скрутившись до болезненного и нездорового хруста позвонков в шее.              — Т-ты… был прав, Шедоу. Это моя вина.              Агент застыл, неуверенный и недоверчивый, но только наполовину. В этом трясущемся и сжавшемся маленьком комке разбросанных иголок он слишком отчётливо узнавал образ ребёнка, только что пережившего самую большую трагедию, потерю, которая будет преследовать его на десятилетия вперёд. Ребёнка, свернувшегося калачиком на полу спасательной капсулы, с обожжёнными потоками слёз глазами, бессмысленно кричащего, пока сосуд не ударится о холодную, сырую и чуждую землю.              Вот оно.              Шедоу ненавидел проявлять эмпатию. Ненавидел, потому что насущные проблемы сразу же отходили на второй план. Ненавидел, насколько мягким это его делало. Потому что прямо сейчас он думал не о последствиях, не о всех тех осколках, что они потеряли. Он не думал о том, что навсегда оказался заперт в Пустоте, вынужденный страдать и делать то, что он ненавидел больше всего, — быть простым зрителем со связанными руками. Он не думал о том, что Совет Хаоса не беспокоил их слишком долго, чтобы можно было не счесть это подозрительным. Он не хотел копаться в том, почему именно он из всех людей должен быть таким беспомощным, игнорировал укол в груди, что другой болел по своим друзьям, никогда не заботясь, что станет с ним. Чёрт, даже о том, что его голос снова станет старчески подхриповатым, когда он закончит. Он не думал о том, как их шаткий мир прямо сейчас трещал по швам и разваливался на куски.              Вместо этого он думал о том, как он несколько сотен (тысяч?) раз чуть не потерял Соника.              Обвинить было просто. Проколоть ядовитым кинжалом из своих самых красноречивых и острых слов, в очередной раз упрекнуть, что другой не смотрит дальше собственного носа. Колотить, пока всё дерьмо не вылетит из его черепной коробки с явно отсутствующим в ней центром мозга, способным думать о чём-то более важном, чем его выдающееся космическое эго, за детское мышление, словно вселенная должна вращаться вокруг него и его мыслей, его решений, за слишком высокие ставки, риски, за отказ от последствий.              Он просто больше не мог.              «Соник, ты буквально разрушил наш мир. Как я вообще могу тебе хоть что-то доверить?»              Потому что чувство вины, сложное и хитросплетённое, скручивающее в узел его желудок, поселилось там, чтобы заставлять болеть его сердце. Потому что никогда прежде Ёж Шедоу не жалел так о сказанных словах. Потому что он лучше всех знал, что это за чувство.              Гнетущее, неумолимое отчаяние. Отчаяние, граничащее с безрассудством, которому ты поддашься, которое утянет тебя в непроглядную пустоту и бросит на съедение твоим же демонам. Которое посеет ростки всеобъемлющей ненависти — к себе или к миру — и будет медленно раздирать тебя по кусочкам, пока ты окончательно не лишишься тех крупиц самого себя, что у тебя остались, и не впадёшь в безумие.              Ты не справился. Не выполнил свою единственную задачу.              Ты потерял её.              И от этого становилось только более тошно.              У Соника компульсивно трясутся руки, впиваясь в кожу головы между клоками синей шерсти. Шедоу смотрит на выступающие костяшки под натянутыми перчатками, нервно и механически гнущиеся пальцы, исчезающие среди рядов обычно смертоносных игл, сейчас напоминающих не больше, чем испорченную швабру, которой только что помыли пол, жадно рвущие, словно пытаясь процарапать даже через плотную ткань, покрасневшую кожу. Сердце ежа перед ним колотится так сильно, заходится тахикардией, что гибрид отчётливо слышит, как оно тарабанит о грудную клетку. Горячая кровь хлещет в висках набатом, заглушая голос разума, и ёж перед ним начинает задыхаться, ладонь в очередной раз спазмируется и тянется к горлу.              Собственное сердце Шедоу пропускает удар. Острые глаза расширяется, когда он бросается к своему двойнику.              — Стой! Не… не делай этого, — он приказывает, но мягко. Шедоу ловит себя на том, что ему требуется вытащить свой собственный голос прямиком из горла — слова даются сложно, и он действительно прикладывает усилия, чтобы не прочистить горло или не начать сипеть.              Некогда горделивый герой сейчас похож на мешок слёз, слюней, соплей, и не одна из этих жидкостей не помогает ему дышать правильно, когда он захлёбывается и начинает хватать ртом воздух ещё более оголтело, совсем не обращая внимание на внезапное вторжение.              — Постарайся… дышать глубже. Повторяй за мной.              Гибрид уверенно отнимает одну из персиковых рук, зажимает ладонь в своей и прикладывает к своей груди, стараясь заглушить собственное волнение. Соник вздрагивает, но не от голоса, который иглой протыкает заложившие уши пробки и выкидывает прямиком к чертям. Жёстко, холодно и горячо одновременно — как хлёсткий удар, жалящий беззащитную и нежную кожу. Его инстинкт должен трубить ему отскочить немедленно, но вместо этого он остаётся на месте. Его вдохи неглубокие, но испепеляющий жар на его конечности действует удивительно отрезвляюще, медленное движение под ладонью заземляет.              — Сосредоточься на мне, ясно?              Сквозь треск в его голове пробирается знакомый глубокий голос, такой непривычно мягкий, тёплый, почти осязаемый. Шедоу ровно произносит каждое слово, и Соник ловит себя на том, что бесконтрольно кивает под его воздействием. Подчинившись, открывает глаза, сконцентрировавшись на фигуре, находящейся сейчас едва ли в футе от него. Их колени почти соприкасаются, и герой мог бы сказать, что никогда не был со своим соперником так близко. Может быть, в размене ударами, но даже тогда это — всего лишь секунды. Кошка скребёт у него внутри, диктующая ему бежать, прятаться — что угодно, чтобы скрыться от этого глубокого и сложного, понимающего красного, но он с трепетом обнаруживает, что не может.              Соник сглатывает ком в горле прежде, чем он вывернет его наружу и окажется на гладком мехе живота Шедоу. Когда он кричал на него, было… Было проще. Когда они дрались, было проще. Была цель и было задание, была возможность довериться своим инстинктам и просто идти быстро. Соник мог бы слепо запрыгнуть обеими ногами в приготовленные капканы, в любые смертельные ловушки, но единственная реальная ловушка, из которой он никак не мог вырваться — короткое замыкание в его голове, вызванное этой переменой в лице гибрида.              — Хорошо. Назови пять вещей, которые ты сейчас чувствуешь.              Рука в его ладони слегка дёрнулась, и агент, видя, как герой колеблется, слегка дунул ему в лицо.               — Твёрдый камень… подо мной… — тяжело выдавил из себя Соник, — Боль… в мышцах. Покалывание в пальцах, — рука дрогнула. Он облизнул губы, — Сухость во рту… Дуновение ветра.              Обеспокоенный взгляд. Нежная хватка на моей руке. Жар на лице. Мягкость твоего меха. Тепло тела.              Эбеновый кивнул.              — Четыре цвета, которые сейчас видишь.              Внимательный взгляд прожигал его до основания, каталогизируя любые признаки.              — Палевый, синий… — глаза соскользнули вниз с чужого лица, — Жёлтый. И серый.              Чёрный, красный, коричневый, белый.              Как он мог ему противиться?              — Три запаха, которые можешь учуять?              Внутри всё сжалось.              — Сырость, пыль, пот.              Мускус, лаванда, гвоздика со специями.              — Две вещи, которые слышишь.              — Моё дыхание… И твоё.              Вдохи стали глубже.              Твой голос. Стук моего сердца.              — Один вкус на твоём языке?              — …Солёный.              …              Привкус металла от прокушенной щеки.              Почувствовав, что дыхание другого наконец-то замедлилось до приемлемого уровня и что больше нет необходимости держать его руку, Шедоу отпустил. Соник не знал, почему ему хотелось так сильно скулить от потери горячего контакта, хотелось цепляться за это ощущение ритмичных стуков, ровно поднимающейся и опускающейся груди, свернуться в самый маленький клубок иголок и остаться прямо там. Он ждал, когда Шедоу уйдёт. Но раз уж тот этого не сделал, он мог позволить себе вывалить ему, какое он ничтожество.              Он не мог выглядеть большей развалиной, чем он уже был.              — У-умники правы, — неохотно процедил лазурный. Его голос был слабым и надломленным, близко к шёпоту, уши прижались к черепу, — Они вместе, а я… Я… Я всех потерял. Я держал их на кончиках пальцев — он уставился на свои трясущиеся открытые ладони у себя на коленях на мгновение, прежде чем они невольно сжались, — Они вернулись всего на мгновение, но я снова… позволил им уйти. Я просто решил, что мы с Найном на одной волне… — Соник зажмурился и опустил голову, его голос стал ещё тише, и теперь только сверхчувствительные уши Шедоу могли уловить его, — Не знаю, с чего я вообще так думал.              Разумеется, Соник любил мир. Шелест листьев пальмовых деревьев, рассыпчатый блестящий песок на райских пляжах. Рампы с кольцами и свист ветра, разгоняющий тяжёлые тучи и разносящий тепло его тела, когда он мчался через Зелёные Холмы, заставляя траву и землю под собой гореть. Любил гул самолёта и полёты среди облаков, любил лес, каждый камень, каждое дерево. Мир, который забрал у Шедоу Марию, доверие и тягу к жизни. У героя же было, что, кого любить.              Соник любил их.              «Ну конечно. Никому не доверяешь. У тебя и друзей-то нет.»              И он вряд ли когда-либо беспокоился за кого-то вроде него.              Шедоу даже не знал, радоваться ему или нет. Да, вроде бы, в своей совершенной идиотской, нелепой манере, кобальтовый спидстер признал, что нуждался в нём, но в то же время другой был согласен на это, только потому что не хотел быть одиноким. Это жадное желание быть «одним из» вызывало противоречивые чувства.              И всё же…              «Шедоу? Ты… Ты! Настоящий ты!»              Оно всё ещё было там.              Голос Соника звучал обречённо и отстранённо, когда он зажмурился, продолжая мять перчатки, впиваясь пальцами в ладони так, что это было почти болезненно.              — Пожалуйста, ударь меня. Я знаю, я-              Его разум и сердце, как астероиды в Пустоте — с треском, разлетаясь на тысячи мелких осколков, сталкивались, хаотично метались между желанием остаться прежним Шедоу, сварливым, апатичным невротиком, затворником, обиженным на вселенную, и глубоко травмированным человеком, который не мог отпустить свои воспоминания, и необходимостью заново учиться чувствовать, заботиться, оберегать и просто жить. Агент задумывался над тем, что он должен просто встать и уйти, может, добавив хорошего удара напоследок, чтобы болван наконец мог получить свой урок — может, тогда бы он научился слушать, однако, смотря на скрутившегося ежа перед собой, он, как в кошмарном сне, видел самого себя, рыдающего от боли и обиды, когда последним, что он помнил, было окровавленное детское тело, а затем непроглядная тьма.              Его мех на щеках так же скомковался от засыхающих слёз. Под носом образовалась корка. Глаза красные, а грудь вздымается, и всё, что занимает его ум — навязчивый вопрос «почему?» и желание свернуться в руках самого близкого, самого драгоценного, что у него было, но что у него так безжалостно отняли.              В этой ситуации встретить и признать свой страх — самое лучшее решение.              Эбеновый кисло усмехнулся самому себе. Нет, он не был садистом. Во всяком случае, жестоким садистом. Временами он, вне всякого сомнения, перегибал палку, да и в целом был не меньшим твердолобым дебилом (даже если вы никогда не вытянете из него этого признания из-за указанной выше твердолобости), как и этот синий идиот (что, в общем-то, было основной причиной такой квинтэссенции их конфликтов), но никогда это не означало, что он мог так легко позволить другому страдать из-за чепухи, которую тот сам себе надумал. Он слишком хорошо знал, что это такое. А Соник… На самом деле, Соник был замечательным. Он был заботливым. Отзывчивым, самоотверженным и искренним, понимающим и сочувствующим, и, разумеется, Соник действительно был ребёнком. И он нуждался в защите не меньше, чем все остальные. Потому что он никогда не должен был нести всё это один.              Они оба не должны были.              — Ты не потерял меня.              И в этом предложении Шедоу скрыл утешение скорее для самого себя.              Соник рефлекторно сжался, готовый абсолютно ко всему, но только не к тому, что последовало после того, как он услужливо был готов подставить своё лицо перед парой новых гематом и, вероятно окровавленным носом. Вместо этого эбеновый ёж накинулся на него, обвив тело руками, плотно прижимаясь, достаточно, чтобы можно было слышать биение сердца. Так близко, что терпкий аромат его шерсти щекотал нос, окуная и купая в таком чувстве безопасности, словно между ними никогда и не было той огромной пропасти. Герой давно забыл, как другой кричал на него минутами ранее, когда они встали, как идеальные кусочки головоломки, крепко обнимаясь, и уткнулся носом в сильное плечо, вновь треснув и позволив себе плакать — на этот раз беззвучно. И дышать. Через раз — потому что если дышать нормально, то столкновения нос к носу с Шедоу не избежать. Потому что если дышать нормально, то знает, что будет навязчиво скучать по мускусу, лаванде, гвоздике со специями.              На синей спине танцевали нежные круги, как бы заверяя.              Я здесь, чтобы помочь.              — Мы сделаем всё, чтобы вернуться.              — …Домой.