Ramblings of a Lunatic

Блистающая в ярком свету лабораторной лампы единственная капля падает на стол, окропляя только завершенную бумагу. Кажется, что-то официальное. — Сложно достигнуть мира с самим собой. Испачканный документ обиженно хрустит скомканным снежком и приземляется где-то поодаль от мусорного ведра и без того заполненного нелицеприятными договорами, отчетами и записками. Возмутительно даже пытаться расковырять эту груду иссиня-чернильного снега. Даже в самую снежную ночь в королевстве, вечно скованном прозрачным, но оттого лишь прячущим секреты на видных местах льдом, жар пустыни и влага джунглей не покидает забитой бессмысленными мыслями…глупостями головы. Глупостями. Дни тянутся вереницей, пустынные барханы скрывают следы, заметают все намеки на тот факт, что когда-то здесь теплились чужие надежды и мечты, когда-то звонкий смех и счастливые годы сменились бурей, а после — снежными буранами, едва ли сильно отличающимися чем-либо от песка, кроме температуры и окраски. Ах, Амон, идиот. Баран. — Чудовище. Зверь. Красногривый, алый монстр. Когда же твои яркие рубины подменил пустой и жестокий гранат? Неужто воинственный и дикий проглотил запретный плод с рук любимца людей и воспевающего смерть и загробность? Злобный зверь приручил сам себя, доверился, доселе не способен и мечтать о свободе. Запомнил навсегда, больше не сможет забыть. Какие бы обильные, соленые слезы алый зверь не проливал, в пустыне не вырасти цветам, не образоваться океану. Каков же хранитель песков, что дозволил себе разрушить их липкой черной грязью? Отравил ближайшую кровь, погубил фаворита, сбежал, будто трус. — Это было не совсем лечение…скорее, эксперимент. Разве дикое чудище способно своими когтями лечить? Разве бешеный зверь возжелал бы добра землям, столь ему ненавистным? — Впрочем, если она мне откажет, так тоже сойдёт. Летняя, теплая роса, скатись по ее космам, словно травинкам. Позволь ей показаться вновь невредимой, идеальной, целостной, не познавшей ужаса грязи. Ни к чему было искать замену себе, незачем было надламывать ветку, источающую сладкую, медовую смолу. Медовую смолу, отдающую грязным дегтем, будто зараженным. Незнакомым. — Играть с огнем? Разве настоящее Божество Мудрости было способно так рисковать? «Мое сердце принадлежит не тебе. Ее решение было опрометчиво, кто сказал, что она в праве назначать наместника?» Ах, Сетех, безумец. Чудовище. — Проще иметь облик монстра, нежели скотины, предназначенной лишь на убой, для стола фараона. Проживать по половине жизни, не добиться и четверти, лишиться всего до восьмой и вспомнить лишь о жалкой шестнадцатой. Плохой из Бога-воина музыкант. А семьянин? Избалованный агнец был ничем не лучше, получил по заслугам, оказавшись пожранным подколодной змеей. Чудовище — хотя бы хищник. Рукхадевата. Если бы не позволил пожертвовать собой, если бы сгинул сам, осталась бы жива? Правила бы верно? Как требуется, безгрешно. Маликата. Если бы не слушал сладкой лжи, не погубил бы обоих, не навлек бы дикий, необузданный песок на невинных? Не невинных, но в этом грехе не уличенных. Сетех. Хранитель, а может, все-таки зверь? Ты — безумец, помешанный. Амон. Кусанали. Отчего ветви изумительно схожи, если одна из них безнадежно испачкана, болотная и зараженная? Не та. Не такая. Слабый младенец, завладевший чужим сердцем. Чужим. Коломбина. Голубка, отчего же поешь так сладострастно, да не сходит улыбка, когда душа твердит лишь о том, как небеса были жестоки. Как обошлись любящие ладони с нетронутой девой. С испещренной древними шрамами и ехидством дьяволицей. Дотторе. Безумный, а может, все-таки лишь ученый? Ты — мой товарищ, Док. Амон.  Квартет, словно в детской басне, не совладал сам с собой, что уж говорить о поглощенных бурей смертных? — Все мои товарищи немного странные. Жаль ли младенцев, матерей? Жаль ли воинов, жаль ли себя? Красногривый зверь разве способен ощущать что-то, помимо жажды кровопролития? Безумный ученый разве может вожделеть чужого спасения? — Обойдетесь ли Вы со мной так же…? Бараний череп следит с осуждением каменной статуей. Жаль, что голова уже давно не на месте. Жаль, что он этого заслуживал. — Я мог бы создать Бога. — Как бы ты объяснялся перед собственным Архонтом? — Эксперимент. Больше, чем желание власти. Больше, чем зависим. Не то, что кличут безумием. Безумны лишь налитые кровью глаза агнца, пожираемого змеей. Гранат тосклив и одинок. — Ты — мой товарищ. Гранат желает власти над всем божественным, дабы вернуть знакомую древесную ветвь. Глубинный рубин алым светом зовет к себе, стараясь вырвать зверя, забредшего к мертвецам душой, но телом стоящего пред экзотическим, светлым, отчего-то колющим огненным опалом. Красный шарф. Ох, как идет мальчишке Его цвет. — Тебе наверняка нравится все синее, раз уж носишь постоянно, товарищ. Нет, алый. Алый. Алый. Алый. — Огненно-оранжевый. Рубину нравится огненный опал. Гранат хочет покрыть его своим проклятым цветом, дикой россыпью звериных царапин, наливающихся алым. Алым. Алым. Огненный опал так инороден холодному белому, однако он любим им. Прошлый несвязный квартет распался, превратился в новый дуэт. Огненному опалу ничего не стоит выбрать между снежным бураном и песчаной бурей, он точно знает, за кем последует. Знает ведь? Дикий гранат холодно поглощает пылкий рубин. Знает. Огненный опал инороден льду лишь потому, что чудовищу отвратительны морозы. Огненному опалу. Нравится. Снег. Да и кто же заметит Огненный опал среди алых песков, что стремятся его поглотить целиком, не дать узреть прочим, недостойным? — Ты — мой товарищ. — Ты — безумец. Ах, Сетех. Глупый хранитель, не способный защитить собственное алое сердце. Ах, Зандик. Помешанный, стремящийся к алым пескам. Ах, Эшер. Двуличный лжец, чудовище в лисьей шкуре. Чудовище — хищник страшнее лисы. Чудовище охотится на лис. Ах, Дотторе. Безумец, поглощающий чужие жизни. Неужто ты хочешь их спасти? Неужто, мнишь себя Богом? Неужто помнишь, что им и являешься, но отчего тогда же отталкиваешь в долгий ящик обязанности? Нравится ощущать себя правильным? Не хочется ощущать себя зверем. Не хочется вспоминать о хранителе, обращенном чудовищем. Не хочется. Хочется. Древесную ветвь граната. Хочется. Ларец рубинов и огненного опала. Блистающая в ярком свету лабораторной лампы единственная капля падает на стол, окропляя только завершенную бумагу. Точно, личное письмо. — Такой умный индивид, как ты, ведь смог с этой задачей справиться? — … — Ты пожалеешь об этом.