***
Федор Михайлович Достоевский носит на себе бремя. Бремя Бога Смерти. Многик его проклинают, многие недолюбливают. Он несёт за собой шлейф, что так и отражает боль утраты, крики умирающих и слезы потерявших. Он молодой парень, что несёт на плече косу, иногда используя ее как трость. Просто потому что дорога в рай давно заросла и ее регулярно нужно прокладывать себе самому. Он носит черную накидку с капюшоном, потому что на черном одеянии не видны пятна крови, пыли и слез. Федор не убивает. Он забирает души из уже мертвых тел. Ему запрещено прикасаться к живым людям и высвобождать души самостоятельно. Его прикосновения убивают. Следы крови, грязи и слез с ладоней его жертв, что цепляются за его плащ, уже не выстирываются. Достоевский не может помочь им подняться, если они споткнулись в лесу мертвых душ. Он вынужден просто наблюдать страдания стариков с больными суставами, инвалидов и прочих. Без возможности помочь. Федор не убивает. Убивают его прикосновения. Насильно высвобождают душу из ещё живых тел и испепеляют уже вышедшие души в пустоту. Достоевскому всегда было интересно, как ощущается чужое тепло, чужая кожа. Но ему нельзя касаться других людей, кроме самого себя. Это прожигает дыру в его давно мертвом сердце.***
Брюнет вздыхает, сходя к окну, свободно проходя сквозь стекло. Его послали за очередной молодой душой. Только есть одно но. Душа ещё не готова. Придется немного подождать. Достоевский был терпелив, но ждать ненавидел. Парень сжимает пальцы на древесине косы, поднимая глаза. В ванной лежит молодой парень, лет семнадцати, не старше. Уже остывшая вода окрашена в красно-бардовый, пахнет кровью. На бортике белоснежной ванной лежит лезвие от канцелярского ножа, испачканные в крови. Эта кровь уже намертво впиталась в материал ванной и уже ничто не выведет из него красные разводы. Бог сглатывает, садясь на корточки напротив, разглядывая. У незнакомца были белоснежные длинные волосы, волнистые, они распущенной косой спускались с его плеча прямо в воду. Белые ресницы подрагивали, грудная клетка судорожно вздымались от редкого дыхания. Ещё жив. У него было худощавое телосложение и ноги были согнуты в коленях - из-за высокого роста он просто не умещается в стандартной ванне. Бледная кожа, сбитые костяшки пальцев и изрезанные вены. Аккуратные ногти с белыми пятнышками, кое-где видны остатки черного лака. Светлые веснушки украшали щеки и чуть вздёрнутый нос, пухловатые губы были немного приоткрыты, сережки в виде черных крестиков слегка покачивались в ушах. Федя с затаенным дыханием разглядывал его. Вокруг парня уже была видна красноватая коемка. Душа выходит. Брюнет морщится, цыкая языком и выругиваясь, срывается с места. Он касается кончиками пальцев чужой руки и в тот же момент блондин резко открывает глаза, закашливаясь и садясь в ванной. Парень бешенно дышит, зарываясь кровавыми пальцами в волосы я оглядывая все вокруг себя, но останавливается взглядом на силуэте в черной мантии. Он видел размыто, но разлечил в фигурах человека. -Ты кто, черт тебя дери?- Голос был севшим и срывался от испуга. Парень поспешил выбраться из ванной на дрожащих ногах, кровь капала с его запястий на пол, пока он судорожно рылся в ящиках. -Смерть. За тобой пришел,- Федор ухмыляется, опираясь о дверной косяк плечом, наблюдая, как незнакомец туго затягивает бинты на своих руках, повыше затягивая жгуты, чтобы остановить кровь. Он тяжело вздыхая, садясь на пол и опираясь спиной о стену, прикрывая глаза. Достоевский пихает его концом косы в плечо и парень тихо шипит, недовольно глянув на него. - Тебе нельзя спать сейчас. Я больше не смогу вызволить тебя с того света. Как к тебе обращаться, горе-суицидник? -Николай Гоголь. Гоголь-Яновский,- Фыркает тот и недовольно потирает переносицу почти онемевшими пальцами. Кровь практически остановилась, голова уже не так кружится. Наверное, ему стоило бы обратится в больницу, но парень тут же отметяет эту мысль и переводит взгляд на Федора, вскинув брови. -А ты у нас? -Федор Достоевский,- Николай понимающе мычит, разглядывая его. Отливающие синим черные, словно перья ворона, волосы, отросшие до плеч. Ворон - это символ отчаянья. Неуоторые пряди спадают на лицо прямыми локонами и тут Гоголь даже немного завидует, мельком посмотрев на свои волнистые волосы. Бледность кожи Бога контрастирует с черными волосами, под глазами залегли черные тени синяков. Темная водолазка, такие же зауженные штаны, черные кеды и мантия в пол с огромным капюшоном. Лезвие косы поблескивало в свете люстры и пугало. Яновский поджимает губы и отворачивается, разглядывая перебинтованные руки. Глаза. Федор откровенно пялится на него. Потому что у Николая гетерохромия. Хроническая болезнь, отклонение, при котором пигментация радужки глаза нарушается. Это зачаровывало. Правы глаз у Гоголя был карий. Темный, цвета шоколада. А левый был небесно-голубым. Тут теперь брови вскинул уже Достоевский. До ужаса красивое сочетание. А светлость второго глаза просто зачаровывала. Ему даже сначала показалось, что это линзы. Но нет. Только сейчас, когда он так пристально рассматривает чужое лицо уже при ровном и хорошем освещении Достоевский замечает аккуратную полоску шрама, что пересекает левый глаз. Интересно, от чего он. Яновский отвечает прежде, чем поступает вопрос. -В школе подрался,- Блондин хихикает и смотрит, как Смерть опускается напротив него на корточки. И скидывает капюшон. Его глаза яркого розово-фиолетового цвета фукси. Пугающие, но такие пленящие. Потому что необычные. Гоголь забавно склоняет голову в бок, разглядывая его лицо и Федор повторяет его действие, слегка улыбнувшись. Блондин отмечает про себя, что у Бога до ужаса красивая улыбка. И тянется рукой, чтобы каснутся его щеки. Но Достоевский замечает этот жест и быстро бросается назад, ударившись спиной о противоположную стену. От неожиданности Николай вздрагивает, отдергивая руку, ошарашенно смотря на него. -Какого...? -Мне нельзя касаться чего-либо живого. И трогать меня тоже нельзя. Мои прикосновения убивают,- Достоевский поджимает губы, смотря на Гоголя. Он пытается отыскать осуждение в таких по-детски ясных и светлых глазах, но находит лишь лёгкую тень непонимания и сочувствия. Блондин кивает, отводя взгляд. Брюнет непроизвольно хихикает: забавный этот суицидник. Милый. -Извини, я не знал,- Он вздыхает и поднимается на ватных ногах. Стягивает жгуты со своих рук, расправляет бинты и спускает кровавую воду с ванной. На белой поверхности остались красные разводы, но мыть ванную сейчас ему хочется меньше всего. Достоевский тихо наблюдает за ним, продолжая сидеть в своем углу, пока Яновский не заговорит снова. - Ты сказал, что пришел по мою душу. Но я все ещё жив. Не означает ли это, что тебе пора? -Ты прогоняешь меня?- Федор ухмыляется, прищурившись. Николай ходит по комнате в мокрой одежде, отыскивая сухую тряпку, оттирая кровавые пятна с пола. -Просьо подумал, раз ты Бог Смерти, то у тебя найдется ещё работа. А ты сидишь в моей ванной и разговариваешь, вместо того, чтобы идти по другие души,- Фыркает парень и отряхивает руки, тут же морщась от неприятных ощущений. Он стягивает с сушилки чистые и, главное, сухие вещи, стягивая мокрую футболку через голову. Даже не стесняется присутствия посторонних. Хотя, чего тут стеснятся? Его буквально только что спасли от смерти, так что простое переодевание кажется той ещё мелочью. У Яновского есть татуировка. Это красивый японский дракон в стиле блекворк. Он тянется примерно от таза, пропадая под нижним бельем и вновь появляясь, мордой оставаясь на чужой груди, пока гривы и рога задевают ключицы и плечо. Федор изначально не заметил его из-за ворота футболки из-за волос, что лежали на плече парня. Он завороженно разглядывает красивое тело перед собой, затаив дыхания. Ему хочется прикоснутся к татуировке, но он дёргает себя, сжимая кулаки. Позволяет задать себе вопрос. -Долго делал? Говорят, на рёбрах очень больно,- Гоголь вскидывает голову, сначала непонимающе смотря на Бога, а потом переводит взгляд на татуировку. Парень понимающе протягивает "ааа" и пожимает плечами, натягивая сухую футболку на себя, принимаясь а штанам. -За два сеанса. Иногда я думаю, что убил своего мастера, потому что перекуры были у нас редкостью и мы работали по нескольку часов подряд без перерыва. Слышал бы ты, как у него спина прохрустела,- Хихикает парень и Федор вновь улыбается. У Николая красивый голос и приятный слуху смех. Так бы и слушал вечно. - А так думал, что умру там, пока ребра делали. Мне кажется, все работники и посетители студии выучили просто море новых ругательств даже на других языках. Хоть это и было два года назад на мое совершеннолетие, но, думаю, меня там запомнили. -Тебе двадцать?- Достоевский вскидывает брови и Гоголь кивает. Выглядит блондин и правда моложе своих лет. Хотя, как оказалось, всего на два года младше Бога. И мы упустим то, что Федору уже как пять лет навечно двадцать два. Просто упустим. -А что? Влюбился и боишься, что за педофилию в ад сошлют?- Слова о любви странно отдаются в сердцах у обоих. И брюнет не отвечает, неопределенно кивнув головой и поднимаясь с места. Ему правда пора уходить.***
Переферическим зрением блондин видит кусок черного плаща и улыбается. Парень оборачивается, прикусив крекер, опуская руки на чашку с чаем. Напротив него восседает сам Бог Смерти. Собственной персоной. Достоевский улыбается, закинув ногу на ногу, скинув капюшон и положив косу себе на колени. -Вечер добрый. Как тут поживает мой суицидник?- С первой их встречи прошло несколько месяцев. И Федор регулярно каждую неделю приходит к Николаю, чтобы справится о его здоровье и просто поговорить. Да, по сути, брюнет нарушает правила, вместо работы несколько часов просто просиживая с живой душой в полное живом теле, но кого это волнует? Достоевский смотрит на Гоголя влюблёнными глазами, наблюдая, как он доедает крекер, запивая его зелёным чаем. -Прекрасно. Пореза окончательно зажили, так что думаю накупить кучу браслетов из местного магазина для металлистов и не только. Раньше было больно их носить, а сейчас самое время. Всегда любил такие штуки,- Он хихикает, уже не пытаясь протянуть Федору еду или чай - он знает, что это бесполезно. Существам за гранью человеческого сознания хватает лишь простого отдыха. И сна. Они не чувствуют голода. По этому поводу Яновский часто ныл, что хотел бы также, потому что вечно забывает о приемах пищи. -Это хорошо,- Федор хмыкает. Сегодня день рождения Николая. Первое апреля. Но, кажется, эта забывчивая пташка совсем не помнит, какой сегодня день. Тем не менее это помнит брюнет. Он роется в карманах брюк и вытягивает оттуда подвеску с маленькой колбочкой. В ней черепок какой-то птички и маленькие цветочки на серебряной цепочке. Украшение протягивается имениннику. И тогда блондин перестает жевать. Он ждёт, пока диковинку поставят на стол и только после этого берет ее в руки, разглядывая, после непонимающе поднимая глаза на брюнета. - С днём рождения, Коль. -Серьезно?- Яновский копошится, выуживая телефон из кармана и смотрит на дату. И правда. Он смотрит на подвеску, на Бога и обратно. Вот черт. Блондин тут же убирает волосы, надевая подвеску, склонив голову. Он смотрит на нее и так глупо улыбается, как маленький ребенок. Его глаза блестят и он тихо смеётся, вновь переводя взгляд на Смерть. - Спасибо. Достоевский хотел отмахнуться. Но неожиданно почувствовал тепло чужого тела. Его обнимают. Брюнет тут же шипит и толкает младшего, в попытках оттолкнуть, но его только крепче обнимают. -Коля! Ты же... Дурак, отойди!- Блондин отрицательно мычит, лишь слегка отстраняясь от Достоевского. Он смотрит в его лицо и Федор буквально видит, как из него постепенно утекает жизнь и как стеклянеют разноцветные глаза. -Это самый лучший мой день рождения. Ради тебя даже не жалко умереть,- Его губы накрывают чужие. И Федор вздыхает, обнимая его в ответ, прижимая к себе, целуя в ответ. Жадно, но нежно. Тепло чужого тела обжигает. Так непривычно, немного пугает, но так желанно. Губы блондина мягкие, неженые, их хочется целовать вечно. Бог чувствует, как ослабевают объятья, ощущает, как тяжелеет чужое тело. Из Гоголя утекает жизнь. И Федор забирает его последний вдох. Он ещё долго сидит, обнимая бездыханное мертвое тело, закрыв глаза и поглаживая его по спине, пока душа Николая стоит рядом, отражаясь розово-голубым, улыбаясь и наблюдая. На этот раз Федор будет особенно стараться, чтобы прочистить дорогу в рай.