***
Князь выходит из шатра, кляня и Фею и Горшка на чём стоит свет. Странное чувство давит на него изнутри. Как будто в грудь воткнули нож и трижды там повернули. Хотя вернее будет сказать, что в спину, но Горшка он не винит. Его друг выглядел таким… счастливым. Обнимая Фею, запуская пальцы в её волосы, путаясь в её паутине, Горшок был живым, как никогда прежде. Но радости за друга Князь почему-то не чувствует. Вместо этого ощущает во рту мерзкий кисловатый привкус, как будто перепил какой-то браги. Хочется, чтобы эта брага вышла наружу в ту же секунду, но беда в том, что он, в отличие от Горшка, накануне не выпил ни капли. Он идёт, куда глядят глаза, не чувствуя ни боли, ни радости. Пусть Горшок будет счастлив. Если судьбе угодно, чтобы они разбежались, то так тому и быть. Князю не жаль. Он пойдёт своей дорогой, Горшок — своей. Вот только никуда не девается это мерзкое щемящее чувство в груди.***
Паутины всё больше. Она липнет к коже, к волосам, связывает руки, мешает шевелиться и, кажется, занимает собой всё вокруг. Но Горшку всё равно. Перед ним его нимфа. Она смотрит с какой-то глубинной печалью, слушает игру на лире, но словно не слышит. Он вглядывается в её тёмные глаза и силится понять, чем же не угодил своей богине. — Эту песню Князь написал, — оправдывается он, — хочешь я сыграю тебе другую, лучше? Горшок едва замечает, что уже обездвижен полностью. Вряд ли теперь он сможет что-нибудь сыграть. Но если такова воля Феи… Она подходит к нему и вновь, почти невесомо, касается губами его щеки, шеи и губ, словно извиняясь за то, что собирается сделать. Горшок не чувствует себя обманутым. Где-то в глубине души он сразу знал, чем всё закончится. Он сам сделал шаг навстречу любви, зная, что за неё придётся дорого заплатить. И он заплатит сполна.***
Одинокий. Потерянный. Князь не чувствует онемевших ног. Без Горшка и его вечных глупых шуток вся радость куда-то улетучилась и остался один только холод. Только вот неясно, холодно ему снаружи или изнутри. — Накормите бедного странника! — картинно причитает Князь, обращаясь к маленьким человечкам не столько за едой, сколько за теплом, которого он лишился в мгновение ока. Но человечки только убегают дальше, завидев чужака. Никто не хочет разделить с ним пищу или разговор. Князь чувствует себя как никогда ненужным. — Помоги! Выпусти меня! — завывает чей-то отчаянный голос. Князь оборачивается и видит человека с безумным взглядом, почему-то запертого в клетке. Но ведь если его заперли, значит не просто так, верно? Ну его к чёрту. Князь не станет лезть на рожон. Из них двоих он всегда был голосом разума. Вот только «их двоих» больше нет. Теперь он остался один. — Выпусти, умоляю, скоро гроза начнётся! Князь секунду колеблется, но всё же прибавляет шагу. И причём тут гроза? Маленькие человечки, которые все скопом попрятались, лишь завидев чужака издали, теперь несмело высматривают из своих укрытий, кого накануне грозы принесло в их края. А Князю плевать на приближающуюся грозу. Он только что кое-что понял. Кое-что очень важное. Какой же он дурак, как же он не смекнул за все эти годы, как мог не знать? Музыкант стоит посреди поля, вглядываясь в мрачное небо, такое же безнадёжное, как он сам. Горшок сейчас где-то там, в объятиях прекрасной девушки придаётся любовным утехам, ловит росу с её пухлых губ. А он здесь, всеми покинутый, никому не нужный, и, что самое ужасное, не нужный ему. Лишь теперь Князь понимает, что всё это значит на самом деле. Все их странствия, приключения, и совместный творческий путь Горшок был его правой рукой, а Князь для него — голосом разума. Они были как нерушимое целое. Каждый мимолётный взгляд, каждое случайное прикосновение, любая, невзначай брошенная похвала Горшка всё это время значили для Князя куда больше, чем он мог подумать. Правда обрушилась на него словно падающее дерево и распластала на земле, не давая сил подняться. Всё это время он любил Горшка. Любил всем сердцем, так нежно и трепетно, что даже не мог осознать. А когда понял, стало слишком поздно. Теперь ему уже не представится шанса сказать всю правду. Да и разве смог бы он решиться? Князь глотает ком в горле. Ему до боли хочется увидеть Горшка в последний раз. Коснуться его тёплой ладони, обнять на прощание, подраться, обвинить в излишней импульсивности, в тайне обожая его за это. И сказать. Если не словами, то хотя бы взглядом. И даже хорошо, если Горшок не поймёт по глазам. Теперь поздно. Горшок нашёл своё счастье, затерявшись в паутине Феи Мух, а сердце Князя с этой минуты разбито навеки.***
— Зачем тебе это, Муха? — спрашивает Горшок, с любопытством глядя на возлюбленную, — у нас ведь всё с тобой могло получиться. Нет, он не вымаливает помилование. Ему оно не нужно. Он готов умереть, если такова воля Феи. Он будет горд принять смерть от её рук. Ему отрадно, что до того, как умереть, он был любим. Никогда прежде он не ощущал этого экстаза, пробирающего тело, солнечного света, заходящего под кожу, всепоглощающей страсти и растворения в ком-то другом. До сих пор в его жизни не было любви. Разве только не… Нет, не следует даже думать об этом. Князю он всегда был в тягость. Сейчас он где-то дерётся с колдуном, счастливый оттого, что скинул с плеч непосильную ношу. И пусть так. Он вздохнёт с облегчением, когда узнает, что Горшка больше нет. Князя давно следовало освободить. Отпустить. Его место среди людей. А место Горшка — здесь. Ему не горько принять смерть от рук той единственной, кто приняла его. Горько только, что их любовь была такой короткой. — Почему ты не такой, как другие? — с досадой говорит Муха, словно обвиняя. — Остальные просто хотели овладеть мной. Их убивать было в радость. Но ты, ты другой… «Кто ещё кем овладел?» — усмехается про себя Горшок, полностью оплетённый паутиной. Но он согласен и так. Ей было даже необязательно его связывать, он ведь сам, по доброй воле, отдался ей полностью. Вручил своё тело, сердце и душу. Остаётся жизнь. — Будь по-твоему, Муха, — решается Горшок. — Я готов.***
— Так ты сбежал от мухи? — боязливо спрашивают маленькие человечки, наконец осмелившиеся выйти к одинокому страннику. Князь пожимает плечами. — Да я не то чтобы сбегал… Она меня и не заметила толком. Друг мой с ней остался, говорит, мол, любит. Ну так что, накормите? Человечки поспешно принимаются раскладывать еду, приглашая путника к костру. Недоверчивость и страх улетучились, словно их никогда не было. Добродушные маленькие человеки угощают Князя и расспрашивают обо всём на свете. Ему становится чуточку легче. Чужая болтовня заглушает мысли о Горшке и обо всём том, что Князь не успел ему сказать. — А почему тот человек в клетке сидит? — спрашивает Князь с набитым ртом. — Так сумасшедший он, юродивый. У Князя дёргается глаз от слова «юродивый». Он вспоминает, как назвал таким Горшка, тогда, при встрече с Королём, и ещё, одному чёрту известно, сколько всего ему наговорил после. Но разве он был не прав? Горшок ведь их обоих подставил! А теперь ещё и бросил Князя одного всё это разгребать. Он имел полное право злиться и говорить всё, что угодно. Правда на его стороне. И всё-таки сердце неприятно колет от одной мысли о том, сколько раз он мог сделать родному человеку больно. Что ж, теперь эта боль вернулась к нему в полном объеме. Пожинай плоды, Князь. — Почему сумасшедший? — спрашивает музыкант, сдерживая вновь подступающие слёзы. — Мечтает поймать молнию, словно жизнь ему не мила. Каждую грозу бегает, как помешанный, по всему полю, говорит, мол, сумка у него волшебная. Жаль нам его стало, погубит ведь себя ради безумной мечты. Вот мы его и запираем во время грозы, чтоб от беды отвадить. Жаль нам его стало, погубит ведь себя ради безумной мечты. Что-то снова щёлкает в сердце Князя. Уже больше не печаль. Тревога. Как будто грядёт что-то страшное. Непоправимое. И словно виноват в этом он. Целиком и полностью виноват. Князь сжимает кулаки в отчаянии. Почему он не сказал Горшку обо всём раньше? Почему, дурак, не понял ничего раньше? Вот кто здесь шут, а не Горшок вовсе. Это он теперь юродивый. — А как друга то звали? — спрашивает кто-то. — Ну… Горшок. Погоди, а почему звали?! — Князь вскакивает с места безумными глазами глядя на собеседника. Маленькие человечки неловко переглядываются, ни один не решается объяснить. Князь начинает паниковать. О чём таком ему не сказали? Он должен знать. Должен. — Говори! Князь хватает за грудки первого попавшегося соседа по трапезе. Он больше не в силах гадать. Если понадобится, он всё тут разнесёт, но правду узнает. — Так ведь никто от Мухи живым до сих пор не возвращался. Съела уж она поди друга-то твоего. Сердце Князя пропускает пару ударов. Так страшно ему ещё не было никогда. Да будь он сам на волосок от смерти, и то вряд ли был бы так напуган. Но за Горшка ему страшно по-другому. Он не должен умереть, не должен! Пусть лучше эта чёртова Фея заберёт его, а Горшка отпустит. Если бы только можно было поменяться с ним местами… Но одновременно со страхом в сердце кипит какая-то решимость. Кровь становится горячей, а голова ясной. Он либо вытащит Горшка, либо погибнет, пытаясь. А если выживет, то скажет ему всё, как есть, и не отдаст больше ни одной Мухе. Князь бежит назад, почти задыхаясь. Мысль рождается в голове почти сразу. Он ведь всегда был мозгом среди них двоих. Думать — это по его части. Поле путник пересекает почти мгновенно. И откуда только у него столько сил? — Слушай, — тщетно пытаясь отдышаться, обращается он к сумасшедшему в клетке, — твоя сумка и правда волшебная?***
Горшок покорно ждёт своей участи, стараясь перед смертью насмотреться на Фею, напитавшись её светлым (да хоть бы и тёмным, ему всё равно!) образом напоследок. Жаль только, что она на него не смотрит. Но и это он ей безропотно прощает. Разве легко смотреть в глаза кому-то, кого вот-вот собираешься убить? Он ей не судья. Пусть делает, как пожелает. Секунды тянутся до боли медленно, а Муха всё никак не решается сделать последний выпад. Наконец, она решительно поднимает руку. Горшок понимает, что это конец. Последнее, о чём он успевает подумать, крепко зажмурившись, так это о том, что не хочет, чтобы Фея была после него с кем-нибудь другим, а ещё о том, что желает Князю счастья. Горшок чувствует удар. Это смерть? Слишком странно, он представлял этот момент совсем по-другому. Горшок не сразу осознает, что раз он может думать, значит не умер. Неуверенный в своей догадке, он всё же боязливо разлепляет глаза и обнаруживает себя лежащим на земле. Тело слегка саднит от ушибов, полученных при падении, но всё же он жив. Паутина свисает клочьями с его тела, но уже не стесняет движений. Он больше не связан. Больше не висит под потолком. Он может сбежать, если захочет. — Уходи, — читает его мысли Муха. Взгляд её потерянный, разбитый. Кажется, она тоже никогда не испытывала этого чувства. Неужели она так его полюбила, что готова отпустить? Но уходить Горшок не хочет. Его место рядом с ней. Он понял это сразу, как переступил порог её шатра. Он не оставит Муху. Он готов был умереть за свою любовь, и от намерения не откажется. Пусть даже ему хочется жить. Пусть даже хочется встретить ещё один рассвет с Князем под боком. Пусть хочется ещё разок увидеть небо, горы, бесконечную дорогу. Пусть ему хочется написать и спеть ещё множество песен. Это всё теперь не важно. Он любит жизнь, но и её он готов отдать во имя любви. Что возьмёшь с юродивого? — Уходи, — повторяет Муха. И только Горшок открывает рот, чтобы ответить «нет», как двери шатра распахиваются. Горшок поначалу не верит своим глазам. На пороге стоит Князь, с каким-то оборванцем за спиной, держа в руках кожаную сумку. Он ещё никогда не видел друга таким решительным и твёрдым. В глазах Князя пляшут черти. Горшок уверен, что он через секунду всё здесь разнесёт. А ещё его охватывает тепло, когда он понимает, что Князь пришёл за ним. Не бросил его. Не оставил. Губы сами собой расплываются в улыбке. В одно мгновение Горшок резко всё понимает. То, что он так отчаянно искал, и ради чего готов был отдать жизнь, всё это время было у него под самым носом. Он не должен был приносить себя в жертву. Он мог просто протянуть руку. — Ты такой же, как остальные! — в ярости кричит Муха, набрасываясь на Горшка. Всё-таки убьёт. Он во все глаза смотрит на Князя, силясь взглядом за секунду передать единственное послание: «Беги!». Пусть уйдёт. Пусть успеет. Не ему за это отвечать. И тут всё вокруг мешается в смертельном вихре. Прямо внутри шатра сверкает молния и попадает в Муху. Сумасшедший, стоящий позади Князя, успевает увернуться от ударной волны, а Князь не успевает. Горшок, как будто теряет слух. Все звуки смешиваются в однообразный писк, который не становится тише, даже с закрытыми ушами. Повсюду кровь, но Горшок не понимает, чья она. От Мухи ничего не осталось. Сам Горшок с трудом осознаёт себя и то, что происходит вокруг. Бесконечная какофония писклявого звука не становится тише. Внутри пустота, и единственное, чего хочется — навсегда покинуть это место. Последним усилием Горшок хватает Князя в охапку и бежит из проклятого шатра. Он не сразу замечает, что лицо друга разукрашено гримасой боли, а из живота, к которому тот прижимает руку, фонтаном хлещет кровь.***
— Князь, ты меня слышишь? Ты слышишь, меня? Нет, не отключайся, тебе нельзя отключаться. Смотри на меня. Слушай мой голос. Только не закрывай глаза. Только не закрывай. Тебе нельзя засыпать. Нет! Горшок почти в истерике бьёт друга по щекам. Крови всё больше. Она вытекает и вытекает, а Горшок только диву даётся, как в щуплом парне помещается столько крови. Если бы только он знал, как остановить это. Если бы только мог сделать хоть что-нибудь. Он потерял Фею, он не может потерять ещё и его. — Горшок… — слабым голосом шепчет умирающий. — Что, что, Князь? Что мне сделать? — чуть не плачет Горшок, стискивая лицо друга в ладонях — Я… сказать… — начинает кашлять кровью, — Я… тбя… Князь закрывает глаза. — Нет, нет, нет, тебе нельзя, не… спи… Горшок опускает голову. Он не может больше сдерживать слёзы. Он сидит на коленях на грязной земле, весь мокрый от дождя и чужой крови, и наблюдает за последними минутами самого близкого человека, не в силах ничем помочь. Князь весь бледный. Краски постепенно отливают от его лица вместе с жизнью. Это всё неправильно. Должно было быть наоборот. Это он, Горшок, должен был умереть. Он был готов умереть. Это было бы куда проще, чем принять смерть Князя. Только не он, пожалуйста, только не он… Какой же он, Горшок, всё-таки дурак! Настоящая любовь всё это время была у него прямо под боком. Князь. Его друг. Его напарник. Его всё. Он не может сейчас умереть, просто не имеет права. На кого он оставит здесь Горшка? Без Князя всё пойдёт прахом. Это он всё это время тянул их обоих. Это он всегда был Королём Шутов. Последним порывом Горшок стискивает ладонь Князя. Тот отвечает слабым, еле заметным рукопожатием. Только по всё ещё тёплой руке и сбивчивому дыханию можно догадаться, что Князь ещё жив. В остальном, его не отличить от мертвеца, каким он станет с минуты на минуту. И тут Горшка прорывает. — Прости меня, прости, Князь, за всё прости, — сквозь слёзы причитает он, — я ведь дурак, что возьмёшь с шута, а? Не серчай на меня. Я всё исправлю, я всё сделаю правильно, слышишь? Ты только не умирай. Я ведь без тебя не смогу. Я ведь… люблю тебя. Но Князь всё также не отвечает ничего. Его рука слабнет, а дыхание становится тише. На лбу появляется испарина. Кожа стремительно холодеет. Для него уже всё кончено. Для них теперь всё кончено. Ах, если бы только Горшок прозрел чуть раньше! Он ложится рядом с телом возлюбленного и закрывает глаза в надежде, может быть, умереть тоже. Потому что теперь в бессмертии больше нет никакого смысла. Без Князя нет никакого смысла. С этой минуты сердце Горшка разбито навеки.