Луна, что притворялась солцем

      Пахло сандалом, ладаном и амброй. Пахло корнем женьшеня, лекарственными травами и лотосом. Пахло жареной курицей, жженым сахаром и сакэ. Пахло праздником. Только работники и работницы купален не могли отделаться от запаха смрада и грязи. А он и вовсе от запаха сажи, жаркой, жадной печи и отваров с настоями, коих в воду приходилось сыпать немерено перед тем, как нагревать. В носу вечно стояла угольная пыль. Хотя старик муштровал и требовал порядка во всём. Иначе было нельзя.       Яркими красками полнилось пространство. Насыщенностью старого благородного дерева, повидавшего всякого на веку. Впитавшего в себя не только воск для натирания полов, но пот, боль, кровь и слёзы. Стены насыщенно охряного оттенка, ставшие свидетелями как счастья, так и горя. Множество однообразных судеб здешних обитателей. Красные бумажные фонари с золотом. Расписанные фусама, где красок не счесть. На них оживали павлины и распускалась вишня посреди зимы, плавали карпы под вечно цветущими кувшинками и танцевали пионы. Серые ванны купален, будто вулканы, выросшие из пола. Золотом украшена арка у входа. Мост гнул спину на пути в купальни через реку, в которой, как и на створках, сновали пёстрые, лупоглазые, совершенно тупые карпы.       Сегодня к запахам из купален примешался запах дождя и сырой земли.       Сегодня к палитре цветов прибавился мрачный антрацитовый небосклон, проливающий слёзы на землю. Медленно и тихо, как смирившаяся, но не излившая до конца своё горе вдова.       На энгаве было свежо.       Годжо жевал рисовый шарик с тунцом внутри. Гето отдал ему свой ужин. Сказал, что не голодный. А сам пошёл к гостям. Его недавно повысили. За ширмами разливались в смехе и пении громкие голоса. Несмотря на тоску неба, внутри веселье било ключом, как родниковая рана земли.       — Неужели решил выползти из своего подвала?       Годжо продолжил жевать шарик, перекатывая рис по языку. Это было куда интереснее, чем обращать внимание на Наою. Чёртов змей, развлекавший здесь гостей. По положению он был выше. Так думалось на первый взгляд. Да только на Годжо никто рта раскрыть не смел. И вовсе не потому, что за годы пребывания здесь из щуплого испуганного, оттого сильнее ершистого мальчишки с большими глазами он превратился в рослого, широкоплечего юношу. Который был сносным только когда молчал. Но всё с теми же большими, невообразимо красивыми глазами. Уж сколько духов и божеств, ёкаев и проклятий изъявляли желание отведать столь изысканный деликатес. Да только им и оставалось, что исходиться слюной. Или сами без глаз останутся.       Была на то веская причина. В тусклом свете блеснул на шее кулон — похожий на кусок бледной бирюзы, отливающий серебром. На деле — обломок драконьего рога. Тёмный плетёный шнурок надёжно, но грубовато оплетал его гладкую поверхность. Обломок напоминал серп полумесяца. По сему выходило, что Годжо носил на шее растущую луну. Своеобразный оберег. Сатору-то и не съели благодаря ему. Подарок. Подарок от той, на кого Годжо в последнее время часто злился, но не мог не смотреть. Слишком красиво переливались её рога в свете луны. Слишком невозможно блестели зелёные, полные благородного малахита, лисьи глаза.       — Воды в рот набрал? — Наоя скривился.       Его пёстрые одежды раздражали глаза, даже задетые по касательной периферийным зрением.       — Я тебя ща прокляну, — сказал Годжо и откусил от шарика ещё.       — Т-ц, напугал, — приподнял верхнюю губу Наоя. — Что здесь делает выпачканный в саже, вонючий кочегар? Испортишь гостям настроение своим шмотьём и рожей нахальной.       Годжо прожевал угощение, медленно слизнул розовым вёртким языком рисинки с пальцев, а потом и с уголков рта. Как кот, только что угостившийся сметаной. А потом повернулся к Наое. И улыбнулся не простительно белозубой для работающего в котельных улыбкой. Годжо не портила ни сажа, ни тяжелый труд, ни скверный характер. Его самого можно было принять за молодое божество, стоило только отмыть и переодеть. И ещё кое-что исправить. Белые волосы он намеренно стриг коротко, даже затылок подбривал. Кожа его часто перепачкана в саже, смотрелась ещё белее на контрасте. Красивые руки с длинными пальцами огрубели от мозолей. И ничего его как назло ни уродовало, ни перекраивало под образ лохматого и грубого старика Масамичи с восемью руками. Под его началом Годжо трудился в котельных купален.       — Тю, кто-то конкуренции боится, — хмыкнул Годжо.       — Чего несёшь? Какой из тебя конкурент?       — Чё надо тогда? Шёл бы задницей трясти и дальше, какого пса ко мне пристал? Или тебя просто никто не берёт сегодня?       Наоя вспыхнул. На его красивом лице появились совсем некрасивые пунцовые пятна. Годжо взял с тарелки второй рисовый шарик, походивший на кролика. Скоро надо будет вернуться вниз, в котельную. И на какое-то время опять забыть про свежий воздух и живое разнообразие красок. Так его ещё и полукровка портит. Годжо был человеком. Наоя химерой, смесью змеиного бога и какой-то твари, породившей его на свет. Желтоватые глаза, насмешливые и противные, жестокие, как сам их обладатель. Не янтарь, а моча. Башка тоже половинчатая, как и сам ёкай — макушка льняная, а на самых концах чернее угля. Узкий сахарный рот вечно кривился, но никогда не придавал лицу выражение умиротворения. Наоя был по-ядовитому красив. И клиентам купален это нравилось. Они желали быть отравлены молодостью полукровки, его видимой красотой и скрытым уродством. Годжо считал Наою шутом гороховым, хотя работал тот хоканом. Искуснее гейши не был, нет. Да и актёрском мастерстве не то чтобы преуспел, но пел и травил отвратительные на подробности байки неплохо.       Годжо самого чуть не сделали хоканом, мальчиком для развлечений. Да только неподходящим он оказался для этого. С тех самых пор, как попал в купальни «Праздное Преображение».       Здесь заправляла госпожа Камо. Изящная женщина средних лет, на первый взгляд вполне себе человеческого облика. Не считая шрама на лбу, больше похожего на работу горе-портного, в первый раз взявшего в руки иглу. Да ещё и кривую. Но не в шраме-шве крылась главная, страшная и мерзкая истина. Госпожа Камо была госпожой лишь номинально. Поговаривали, что в ней сидел кто-то, то ли злой дух, то ли ёкай. То есть демон в демоне. По происхождению была хозяйка Паучихой. Прятала чудовищное уродливое брюшко, похожее на гладкую гирьку, под слоями шёлкового кимоно чёрного, как неоглядная ночь, цвета. На ткани вышиты тонкие белые ветви и сплетены сложные паутинки серебряной нитью. Курила Камо кисэру с вишнёвым табаком. И лукаво щурила красивые жёлтые глаза, тонко и длинно подведённые чёрным углём. Губы кривились в улыбке то хитрой, то милой. Но на месте алого рта Годжо вечно мерещилась зубастая огромная пасть с острыми, будто бритва, зубами сплошь частоколом.       Он так её и увидел в первую ночь их встречи. В ту страшную, роковую, пугающе-бездонную в неотвратимости происходящего ночь.       — Ну и что это здесь делает человеческий детёныш? — спросила она насмешливо, отстраняя от губ тонкое тело кисэру.       Дым ровными колечками повалил изо рта. Паучиха встала из-за низкого стола. И Годжо ужаснулся. Для его почти десяти гадина была исполинских размеров. Он мельком увидел перебирающие по полу тонкие лапы, спрятанные под длинным шлейфом кимоно. То, что Камо при желании могла принять совершенно человеческий — с двумя руками и двумя ногами — облик, Годжо узнал гораздо позже. А тогда… Тогда маленькому мальчику, испуганному, от того внезапно дикому существу было невдомёк, что Паучиха с ним играет.       Она подцепила подбородок мальчика тонкими паучьими пальцами и сказала:       — Какие глаза. Так бы и повесила на шею в качестве украшения.       Маленький Сатору дёрнулся.       Приведшая его жаба в человеческий рост, да ещё и одетая в хакама, квакнула басом:       — Госпожой Амацуки не велено.       Камо скривила лицо. И сильнее впилась ногтями в щёки мальчика. Кожа под давлением едва не лопнула спелым персиковым плодом. Голубые глаза сверкали из-под растрёпанной чёлки. Девушка с рогами сказала, чтобы он сидел тихо и дождался её в старой бочке из-под сакэ. Но он редко слушал взрослых. Он взрослым не доверял. Взрослые говорили, что мама выздоровеет. Что гром гремит, потому что тучи борются, добро всегда воздаётся добром. Только маленький Годжо знал: мама будет болеть, потому что её недуг не лечится. Чтобы она перестала хворать, ей нужно новое сердце, а это невозможно. Тучи не борются, а гром возникает в результате очень быстрого повышения давления на пути молнии, вследствие нагревания воздуха электрическим током. Так было написано в книге отца, которую Годжо взял полистать от скуки и запомнил почти всю. А за добро добром… Он вновь вспомнил ту драконшу, которая строго-настрого наказала не высовываться и не пересекать сад до моста. За мостом был городок призраков и богов, а за городком лес и озеро с тоннелем. Дорога домой.       Только Годжо не послушался. И все старые сказки про страшных демонов, утаскивающих в темноту непослушных детей, оказались правдой.       — А знаешь, я придумала, что нам с тобой делать, — пропела Камо, у которой откуда не возьмись появлялась ещё одна пара рук.       Они схватили мальчика за плечи, а пальцы, что сжимали подбородок, переместились на беловолосую голову. И нежно потрепали по торчащим во все стороны, как у злящегося кота, прядям.       — Отмойте его и нарядите в дорогое кимоно. Сегодня прибудет господин Сукуна отужинать. А он охоч до человеческого мяса, особенно мяса детей.       Когда до Годжо дошёл смысл слов Камо, пришлось дёрнуться, что есть силы. Но безуспешно. Улыбка Паучихи стала лишь ядовитее и слаще.       — Но госпожа Амацуки… — начала жабья морда.       — Кто ваша хозяйка? — спросила Камо, приподняв одну бровь.       Словно голову снесла ударом от плеча. Жабья морда крякнула испуганно.       Взгляд Годжо приковал шрам на лбу женщины. Ладошки неприятно кололо, а под ложечкой засосало. Он опять принялся брыкаться, дёргаться и пытаться цапнуть Паучиху, как маленький вертлявый зверёныш.       Та лишь рассмеялась.       В ту ночь Сукуна его действительно чуть не съел. В ту ночь Годжо впервые изрядно потрепал хозяйке купален нервы. В ту ночь Годжо впервые встретил…       Он закинул воспоминания дней давно минувших на чердак памяти, пылиться без надобности. И откусил от нового рисового шарика ещё кусок, принялся активно перемалывать его во рту. Наоя от такой наглости, подлетел ближе, неприятно и часто шурша складками дорогих одежд, и замахнулся. Годжо резко встал, выпрямился в полный рост. Наоя ему по шею оказался. И скривился, отпрянув.       — Бей, чё встал-то? — Годжо растянул губы в улыбке. — Наклониться, чтобы дотянулся?       — Зря ты думаешь, что можешь вытворять всё, что душе угодно? — сказал Наоя. — Твоя дражайшая покровительница не всегда сможет защищать такого мерзкого червя, человеческого выродка.       Годжо ещё раз одарил взглядом Наою, таким безразличным и уставшим, что тот аж крякнул от возмущения. А Сатору уселся обратно на энгаве. Дождь кончился. И тучи густым чёрным творогом расползались в разные стороны. Когда окрепнет в цвете млечный путь, начнётся миграция призрачный китов.       Годжо мог бы подраться с Наоей и даже испортить тому товарный вид. В этом было больше плюсов, чем минусов. На какое-то время он перестанет лезть и доставать Сатору бессмысленными попытками выковырять из раковины. У Камо при всей сладкой хитрой улыбке будет дёргаться глаз.       Гето рядом не наблюдалось, значит, останавливать никто не будет. Не дёрнет кошачьим ушами на голове недовольно. Два хвоста гибкими плетьми методично не рассекут воздух за спиной.       Но об Наою руки марать не хочется. Да и что она скажет на его очередную выходку? Опять должен останется. Мальчишкой он не то чтобы не мог отводить глаза виновато. Скорее он злился на всех и всё, желая вернуться домой из мира богов, духов и демонов. Но с возрастом начал понимать, что было бы, не встреть он драконшу. Переваривался бы уже в желудке какого-нибудь охочего до человеческой плоти ёкая. То есть любого.       Сколько Годжо помнил, его всегда хотели здесь сожрать. Даже когда запах человека стал едва ли ощутим и, казалось, даже кожа пропиталась смрадом потустороннего мира, всё равно находились желающие съесть юношу. Останавливал их тот самый обломок рога на шее. С полпальца размером, но какой силы.И репутация той, кому рог принадлежал.       — Годжо-сан, Годжо-сан! — раздалось громкое.       То бежала Рико-чан. Крольчиха-оборотень. Милейшая и одна из немногих, с кем Годжо нормально общался. И вообще хотел рот раскрывать.       — Чего, мелочь? — спросил Сатору, но без агрессии.       — Вас Камо-сан зовёт. Это касается госпожи Амацуки.       Прямо как тогда, когда первый раз пришлось усмирять драконий гнев. Почему этого не могла сделать сама старуха, Годжо только догадывался. И он делал это успешно, со звериной интуицией попавшего в силки лиса.       Тогда Сатору было лет тринадцать-четырнадцать и он ещё не работал в котельных, а мыл ванные в паре с Сугуру. И часто был прошен усмирять редкие вспышки гнева помощницы Камо-сан. Да, редкие, но внезапные и катастрофичные. Поговаривали, что всему виной потерянные воспоминания. Но то были слухи. И сколько в них правды, не знает никто.       В первый раз пять лет назад к Годжо прибежала другая крольчиха.       — Вас зовёт Камо-сан.       — Я ем, пусть подождёт, — сказал он лениво.       — Тебя точно сожрут за несносный характер, — проворчал Сугуру.       У них был перерыв. Посиделки на энгаве за онигири и наблюдением, как по небу проплывали призрачные киты, вздымая звёзды огромными хвостами. Можно было пересчитать их рёбра сквозь тонкую мембрану гигантского тела.       — Тебя ж не съели, — усмехнулся Годжо. — Ванну я этой старухе мыть не буду. Пусть ищет кого хочет.       — Я… я не за этим пришла. Не ванны мыть… а… а… а…       — Чё тогда?       Годжо почувствовал, как усталость отдаётся в каждой мышце после тяжёлого трудового дня. Шевелиться не хотелось, хотелось, чтобы все оставили в покое.       — Ты можешь заменить девочек-крольчих, что прислуживают Амацуки-саме? — робко спросила Усаги-чан.       — Что? — удивились Годжо и Гето в один голос.       — Они бояться входить в её личные купальни… Бушует госпожа…       — Опять злая как чёрт? — спросил Годжо. — Не мои проблемы.       — Вся в крови явилась, — ответила Усаги. — И да, злая. Это правда.       Сугуру и Сатору переглянулись.       — С чего бы вам просить помощи у человеческого отброса? Они делают своё, а я делаю своё — драю ванны за самыми грязными гостями. Ничего страшного, помоют за госпожой Амацуки кровь. Тем более, это не её, скорее всего.       — Но, Годжо-сан… Они боятся.       — Сочувствую.       — А тебя она послушает. Она всегда тебя слушает. А их обещала убить. Даже госпожу Камо, если войдёт.       — Не мои проблемы.       Годжо встал на ноги. И собрался уйти наверх, на крышу. Или спуститься в котельную, к деду-пауку, прихватив с собой горстку-другую леденцов звёздочек. Для маленькой живой сажи. Куда угодно, где спокойно.       И почти ушёл, когда в спину раздалось:       — Камо-сан говорит, что это её кровь.       Годжо остановился. Старуха врёт, как и всегда.       А вдруг нет?       — И ещё! Если ты нам поможешь, мы неделю будем мыть за тебя самые грязные ванны!       — А вот это уже другой базар, Усаги-сан. Не неделю, а две, — Годжо повернулся на пятках и скрестил руки на груди. Он пока только вошёл в рост, но не в вес, поэтому смотрелся длинным и угловатым. — И не дай бог я получу хоть одну взбучку за плохо вымытые купальни, натравлю дражайшую Амацуки-саму на вас. Раздраконю, пусть действительно бошки посшибает.       — Годжо-сан…       — Идёт?       — Да.       Годжо не любил вспоминать тот день. Он окончательно понял, что Камо уже тогда пыталась избавиться от мальчика изощрёнными способами. Но контракт, заключённый между ними — угораздило же бабку дать клятву брать на работу всех, кто бы ни попросил — мешал сделать это собственноручно. Его выходка в ночь первого появления в купальнях знатно подпортила отношения Сукуны и госпожи Камо, а уж вступившуюся за него Мину Двуликий возненавидел люто. Камо не могла лишиться верной, пусть и скверной по характеру, помощницы. А та не позволяла что-то сделать Годжо. Поэтому Камо предпринимала косвенные попытки избавиться от мальчика, а теперь уже и юноши. Даже руками самой Мины. А почему драконица так покровительствовала человеческому существу, не знал никто. В том числе и сам Сатору.       Он не любил вспоминать это ещё и потому, что сердце его всякий раз обжигало яростью при виде страданий Мины. Окружающие видели бушующую драконицу, преисполненную гнева или тихой ярости, но Годжо почему-то умудрялся заметить одиночество в этих бездонных, словно озёра, глазах. И желание вырваться из паутины, в которую угодила. Как бы Годжо ни был своенравен, как бы не ненавидел здесь всё и почти всех, но не мог не признать, что без Мины он бы не выжил. Без неё он бы не уцелел в мире, где будто инородный предмет, загнанный в рану. А реакция организма на подобное одна — отторжение. Хотя, не сказать, что в своём мире, вполне человеческом, Годжо Сатору принимали. Его считали за демонёнка из-за белых волос и слишком необычного цвета глаз для японской глубинки. Мать с ёкаем якшалась, ишь какого выродка на свет соизволила произвести.       Годжо мотнул головой, отгоняя от себя ненужные мысли, как мясных мух от открытой раны. Посмотрел на малышку Рико. И двинулся к ней, не одарив Наою на прощание взглядом.       — Тц, — зло фыркнул тот.       Но его красивая голова отнюдь не была пустой. Для понимания, что Годжо не стоило дальше доставать, мозгов хватило.       Аманаи и Годжо миновали несущих подносы с яствами работников, оттирающих полы от слизи какого-то гостя уборщиков. К служебным лифтам. Мракобесие из мира человеческого оказалось полезно и здесь, в традиционных купальнях Камо-самы. Всё вокруг неистово шумело, галдело, гремело, смеялось. От красок пестрело и рябило в глазах. Только на верхнем этаже стояла могильная тишина. На самом деле, от общей вакханалии их с Рико отрезал ненадолго поднимающийся лифт. Рычаг пришлось нажимать Годжо, Рико пока не дотягивалась.       — Я с вами не пойду, — сказала девочка, когда лифт слишком приглашающе раззявил свою пасть.       — Испугалась, малявка?       Рико стушевалась. Годжо хохотнул беззлобно и сделал первый шаг в узкий длинный коридор. Створки вокруг пестрили картинами, рассказывающими древние и страшные истории. Годжо не рассматривал ни одну и никогда. От их яркости в глазах рябило ещё больше. Впереди показались главные створки. Они были проще и лишённые какого-либо символизма. Словно обычная деревянная шкатулка без украшений и опознавательных знаков. В такую что угодно можно положить: от жемчуга до ядовитой змеи. Запах сандала здесь перемежался с вишнёвым табаком. И был Годжо противен.       Он не успел подойти к фусама, как раздалось бархатное и сладкое, принадлежащее Камо-саме:       — Войди, дитя моё.       Годжо аж перекосило от отвращения. Его скромный ужин при таком успехе мог вполне оказаться на вычищенных и натёртых воском полах. Но он слышал и лёгкий перезвон серебра. Знал, на чьих рогах висят тонкие, разговаривающие переливами колокольчики.       Шелест отодвигающейся в сторону створки разнёсся по пустому коридору парадоксально громко. Годжо сделал шаг вглубь кабинета хозяйки купален, окутанного дымом от кисэру и благовоний. И первым делом увидел её. Сердце вновь обожгло, по телу от него пробежала приятная волна тепла. В эту секунду не существовало смотрящих с прищуром сквозь неплотную дымку жёлтых глаз Паучихи. Лишь величественное и нежное, как цветущая слива в снегу, Мина. Она подняла взгляд. Не суровый, коим одаривала всех обитателей купален: от гостей до работников, в том числе и хозяйку. А спокойный и даже печальный. В последнее время их туманила тень слёз. Но суровость драконицы всё равно не давала замечать этого. Открывалась такое только Годжо. Сидеть с ней и наблюдать, как плавают по небу призрачные киты, доводилось ему не часто. Мина по большей части всегда молчала.       И Годжо тоже молчал.       Его простенькие серые хакама убого смотрелись рядом с её кимоно всех оттенков синего и голубого. По ткани часто «бегали» россыпью то вышитые серебреные рыбки, то многоликие луны и полумесяцы в обрамлении жемчужных звёзд. Рыбки маленькому Сатору нравились больше. Потому, что с каждым движением то подола, то рукавов они то выныривали, то исчезали обратно. На рогах Мина тоже будто звёзды носила — обычно жемчужные нитки с редкими колокольчиками из чистейшего серебра. Свет звёзд и луны перетёк на её белые волосы и серебряные рога.       Тогда Годжо было лет девять-десять. Сейчас ему девятнадцать. Из любопытного мальца с огромными глазами, готовыми познать и жадно впитать весь мир, он вырос в прагматичного, насмешливого, даже циничного юношу, близко к себе не подпускающего. Но только вновь смотря на Мину в нём просыпалось нечто забытое и чистое, как горный ручей. Пусть за годы его пребывания в купальнях и случалось всякое. Слишком всякое.       — Проходи, присаживайся, гостем будешь, — насмешливо пропела Камо-сама.       Годжо, чьи глаза блестели голубыми самоцветами, мгновенно помрачнел. И прошёл вглубь комнаты. Уселся прямо на пол, скрестив ноги по-турецки. Камо фыркнула. Она удобно расположилась на шёлковых подушках.       — Чё звали? — спросил Сатору.       Камо скривила лицо.       — Я бы тоже хотела знать, зачем здесь Годжо-кун, если мы решаем наши проблемы? — спросила Мина.       — А он часть нашей проблемы, точнее твоей, — улыбнулась Камо.       — Хватит, — сказала Мина. — Я очень устала. У меня нет настроения разгадывать твои шарады.       — Хочешь проще? — приподняла бровь Камо. — Будет проще. Годжо, мальчик мой, знаешь ли ты, какое основное условие нашего договора с Миной?       — Откуда мне знать-то? — усмехнулся Годжо.       — И то верно. Позволь поведать.       — Не смей, — тихо прошипела Мина.       — Ты меня прости, моя драгоценность, но я посмею. Ещё как посмею.       — Да вы с ней заигрываете. И это на старости лет, — хмыкнул Годжо.       — Если ты скажешь ещё одно слово… — начала Камо.       — Ещё одно слово, — сказал Годжо.       Камо сжала кисэру до хруста, едва не сломав. Не первую, кстати. И тоже не без участия несносного мальчишки.       — Сатору, прошу, — раздалось тихое, но уверенное от Мины. — А ты, госпожа, зря это устроила.       — Совершенно не зря. Годжо, мальчик мой, главным условием нашего договора было возвращение памяти Мины за службу мне.       — Так значит… — растерялся Годжо.       — Ох, как приятно видеть твоё лицо таким, — пропела Камо. — Да, слухи не просто слухи.       — Теперь, — в голосе Мины зазвучала сталь, — когда ты вдоволь наглумилась, скажи, зачем он здесь.       — А затем, — патока в голосе Камо превратилась в яд. — Мина, драгоценность моя, именно в этом юноше находится осколок твоей памяти. То, что может тебя спасти. И вот теперь выбирай: либо ты убьёшь мальчишку и достанешь из него свои воспоминания, либо будешь служить мне столетия. Так что ты выберешь, драгоценность моя? Свободу и могущество, жизнь, а не существование, или несносный кусок человеческого мяса?