Сказ о том, как Федька один единственный раз государя в шахматы обыграл

В чересчур жарко натопленной горнице государя всея Руси раздавались тяжкие вздохи, порой переходящие в жалобные стоны. То не слуга нерадивый за судьбу свою печаловался и не женушка младая тайные премудрости любовные постигала на постели широкой, а кравчий государев Федька Басманов сидел с царем за доской шахматной. Уж более года государь великий пытался Федора научить премудрости этой, да все не давалась игра окаянная юному опричнику — всем одарил Господь Феденьку: и красой, и статью, и удалью, и отвагою, да мышления стратегического, видать, не хватило на боярина, оттого и науку шахматную Федьке постичь не удавалось. Окромя того терпения да усидчивости не имел он вовсе, а потому пытка сплошная была играть с Феденькой. Иван Васильевич уж и сам не рад был, что вознамерился в кравчем своем гений шахматный взрастить, и попытался было отступить от затеи этой, да токмо тут уж заупрямился Федор — как это, чтоб не с ним, а с Бориской государь вечера коротал? А ежели не токмо в игры настольные играть станут? А ежели Годунов хитрый царя-батюшку очарует прелестями своими? Чем чаровать невзрачному Борису Федоровичу государя, Федька не задумывался, но ревновал до того, что уж Ивану Васильевичу приходилось в собственном дворце хорониться да делами государственными прикрываться, да караул выставлять, когда желалось ему сыграть в свое удовольствие с боярами приближенными. Впрочем, Феде тоже со временем играть поднадоело, а оттого удумал он, как игру сократить, да государя при том никуда не отпустить. Как-то случилось Федьке с послами венецьянскими за столом сиживать, покуда те меда ставленные чарку за чаркой распивали, да зашла речь про игры всякие, вроде и про шахматы, Федька слушал вполуха, по делу опричному более, чем из интереса, но, когда заговорили про девок срамных, что шахматами увлекают приличных сеньоров в свои сети распутные, тут уж Федька насторожился. Выходило так, что блудницы эти, куртизанками зовущиеся да живущие до дворцах на каналах, нарочно в шахматной игре поддавались, а за каждый проигрыш свой скидывали с себя то юбку, то чулочек, то ожерелье на ленте бархатной — словом, оголялись бесстыдницы, покуда жертва их совсем не теряла голову и не забывала не токмо о шахматах, но и о всяких приличиях, увлекаемая в темные опочивальни под звон золотых лир. Седмицу Федька думал, как бы на государе средство сие опробовать — игр азартных царь не одобрял, на деньги играть воспрещал и карал жестоко, ежели о том прознавал. «Но то ж не монеты, а одежки!» — подумал Федя наконец и, принарядившись так, чтоб одежды на нем было поменее, поведал Ивану Васильевичу все как есть. Тот сперва нахмурился, да отмолвил, что соромно человеку православному нравам бесовским предаваться да игры целомудренные блудом порочить, да скоро переменил гнев на милость, и как-то вечера шахматные стали повеселее для обоих — Федьке проигрывать не столь обидно стало, и Ивану Васильевичу какая никакая потеха. Да токмо времечко шло, и даже ночи страстные на постели государевой перестали скрашивать горечь Федюшиных проигрышей — ни разочку за все время это не выиграл Федька у государя. Привыкший уж к тому, что Федька лишается одежек быстрее, чем охваченная осенним ветром осинка, государь велел топить посильнее — не хватало токмо, чтоб Федька простыл, покуда сидит полуголый пред царем, по пяти минутам раздумывая над ходом каждым, а Федя раздумывал и пресильно — хмурились бровки собольи, шевелились губки алые, мялись кудри шелковые, Федькой стискиваемые да вздохи тяжкие под потолки сводчатые, лазурью писаные, взмывали и осыпались шуршащими сухими цветиками. Днесь же Федька заявился к государю в шубе собольей да мурмолке бархатной, под которыми были одеты на юношу и охабень, и кафтан, и все положенные человеку православному рубахи да портки, да украсов было на нем более обычного. Вид у Федьки был прехитрый, когда во всем своем облачении он уселся за столик резной, перламутрами изукрашенный, напротив государя, глядящего на Федора озадаченно. — Подготовился я, — молвил Федька довольно, гордый затеей своей. Щеки у кравчего государева уже запылали алыми маками на белом снегу, а не прошло еще и пяти минут — жарко было Федору. — К чему? — нахмурился государь. — К прогулке долгой по лесу зимнему? Весна красна за окнами, Федька, ты почто шубу-то напялил? — К игре шахматной, царенька, свет мой! — пропел Федька, потрясая рукавичками и раздумывая, надевать их али нет. — Не смей, — покачал головой Иван Васильевич, прерывая Федькины метания. — Жарко в горнице, шубу сыми, дурень! Ты и так думаешь худо, а уж в шапке-то и вовсе… — махнул рукой царь. — Снимай, то приказ государя твоего! — Али так, али вовсе никак играть не стану, — уперся Федька, надувши губки и скрестив на груди белы рученьки. — Дай терпения мне, Господи, — прошептал царь, делая первый ход, не имея более ни сил, ни желания спорить с упрямым мальчишкой. Впрочем, прошло едва ли более часу, как вся Федина одежа уж валялась на полу, и не было на Феденьке ничего окромя порточков нижних, тонких да прозрачных, да одного сапожка. Даже серьги яхонтовые, перстни драгоценные да ферть золоченую, государем ему недавно подаренную — все пришлось снять, не щадил нынче Иван Васильевич Фединого самолюбия, выигрывая до неприличия скоро, не давая Федьке ни малейшего шанса — выходка Федора с шубой сыграла роль свою, не терпел Иван, чтоб ему перечили, потому и жесток был днесь. Окромя того ему поскорее уж хотелось покончить с играми настольными, да перейти к играм постельным — забавляться шахматами он не собирался нынче вовсе. Разочарованный тем, что хитрость его с одежками не возымела действия, Федька пустился во все тяжкие — то губки кусал пухлые, государю в очи заглядывая, то пальчиками тонкими касался Ивановой руки, то ноженькой охальной и босой скользил под столом но ноге государевой, то вспархивал ресницами длинными да как ночь черными, но ничего не помогало — Иван Васильевич на уловки бесстыдные да охальные не поддавался вовсе, хотя настроение его улучшилось порядком — забавно ему наблюдать было за Федиными стараниями да дразнить того, наслаждаясь муками полюбовника. «Ничего, уж утешу его», — думал государь, воображая, как спустя всего один сапог да портки он повалит Федьку на перину пуха лебяжьего да научит уму разуму, припомнив и шубу, и шахматы. Планам Ивана Васильевича, однако, сбыться днесь было не суждено. — Шах и мат тебе, Федор Алексеич, — усмехнулся государь, фигурки драгоценные по доске перемещая. — Снимай сапог! Федька засопел недовольно, поглядел на царя сердито из-под бровей нахмуренных, да все ж стащил сапожок, зло отбрасывая тот в стену. — Что, серчаешь, соколик мой? Не помогла, гляди, и шуба! — хохотнул царь, фигурки вдругоряд расставляя, покуда Федька сидел, скрестив на груди белизны молочной рученьки. — Хоть все одежи, что есть в ларях твоих надень на себя, всё государь твой тебя умнее, — продолжал Иван, и Федька от слов этих покрылся багряными пятнами от сорома, опалившего и щеки, и душу юную, — коли голова пуста, так то не скрыть никакою шапкою! — усмехнулся государь. — Ну, не вздыхай, Федюша, краса ты наша! Другим ты хорош, Федора моя царская! Этого Басманов уж вынести решительно не мог: вскочив и опрокинув скамейку, на которой сидел, он топнул босыми ножками, сжал кулаки и с такой силою ударил по столу, что фигурки шахматные брызнули во все стороны. — Не девка я! — закричал в сердцах Федька, щеки у него пылали, глаза жгло непрошенными слезами. — И не дурак! Ты виноват, что играю я скверно! Ты научить не умеешь! — по щечкам круглым покатились слезы горячие, и Федька зло смахнул их ладошкой. — Никогда с тобой играть ни во что боле не стану! Никогда! — Федя топнул ногою, развернулся и, как был неодетый, подбежал к двери, что в коридор вела, да схватился за ручку. — Федор! — прикрикнул ошарашенный Федькиной дерзостью царь, по столу ладонью ударив да брови сведя грозно. — Совсем ума лишился в коридор нагим выбегать? Потом не плачься мне, что слухи богомерзкие о тебе распускают! Сам тому причиной! Федька замер, осознавая, что государь, конечно, прав. Окинул взглядом злым и напуганным свои разбросанные по горнице одежки, поворотился резко и ушел в Иванову опочивальню, захлебываясь слезами да бросив на ходу: — И не стану! Никогда не стану! Ничего от тебя мне не надобно! — и шарахнув дверью так, что стоящие в коридоре в карауле рынды подскочили от неожиданности и растерянно переглянулись. — Небось не тот платок государь привез Федорке с ярмарки, вот и голосит, точно баба, — осклабился один, а второй на то довольно хихикнул — не любили Федьку Басманова при дворе государевом. *** Оставшись один, Иван Васильевич сперва хотел отправиться за Федором и выпороть того, как щенка, что зарвался настолько, чтоб таскать мясо из хозяйской тарелки не дожидаясь даже, что тот отвернется, чувствуя порочную вседозволенность. Но сквозь толстую дверь доносились Федькины рыдания, и государю вдруг стало совестно и неловко за слова свои жестокие, сказанные совершенно невместно. Чего ради он провоцировал вспыльчивого мальчика, ведь знал же, чем кончится дело! Нрав свой дурной да холодный сдержать не сумел снова, на пустом месте Феденьке боль причинил. Обвел государь горницу взглядом усталым, остановил взор свой на золотой ферти, поднял ту, в ладони зажал — сколько часов тоскливых он у постели Федора молился, просил Господа не забирать отраду его единственную, обещался ведь беречь, да от себя убережешь ли? Да, вороги на поле бранном могли ранить воеводу его, бояре крамольные могли питье отравленное подать, завистники могли гадости о Федоре царской шептать, да никто из них до души Фединой достать не умел, одному царю то подвластно было, и как он даром сим распоряжался? Дитя же Федор, дитя несмышленое, вспыльчивое, знал ведь то Иван Васильевич, знал, когда на ложе свое укладывал мальчика влюбленного, ему и ответ за Федьку держать. Поглядел Иван на шубу голубого бархата, вспомнился и побег Федькин глупый — по его, Ивана, вине случившийся. Вдруг и жаль государю Феденьку стало, и страх липкими лапами коснулся горла. Опустился царь пред иконами, прям в горнице опустился у угла красного, не посмел идти в молельню мимо Федьки плачущего, давая тому одному побыть, да зашептал молитвы. Долго ли государь молился али нет, он и сам о том не ведал, но токмо стихли всхлипы, что из опочивальни доносились да за окнами совсем стемнело — ночь Слободу окутала черным своим сарафаном. Государь всея Руси несмело в опочивальню собственную заглянул — Федька лежал на постели, поджав босые ножки и накрыв пышным одеялом голову и плечи, все еще изредка вздрагивающие. — Феденька, — начал Иван ласково, на край кровати высокой присаживаясь, беря прохладную ступню в горячие ладони, да склоняясь к той для поцелуя. — Не трогай меня, — Федька отдернул ногу, едва ее коснулся колючий от усов и бороды поцелуй, да забился в подушки выше, усаживаясь и прижимая к груди колени, словно желая отгородиться от царя. Глазки лазурные глядели зло и несчастно, как у загнанного в ловушку маленького пушного зверька, окруженного на охоте псами — куда было деваться Федьке, ежели он был в государевой опочивальне, в Ивановом царстве да в его власти безраздельной. — Уходи! Оставь меня! — Куда же мне уйти, ангел мой, коли я в своих покоях да в своем дворце? — спросил государь снисходительно, поглядев на Федю с жалостью и более того не касаясь — хотя желалось Ивану прижать глупого мальчика к груди и целовать мокрое, красное, опухшее личико… Федька на то только вздохнул судорожно да заплакал снова — молча, токмо слезы покатились по щекам. — Что ж, Феденька, коли ты один побыть желаешь, так побудь, — спокойно промолвил царь, совершая невероятное для того усилие — не привык государь всея Руси с чувствами чужими считаться, не просто нынче ему было. — Схожу в храм, помолюсь на сон грядущий. Твое это, — он положил у Фединых ног золотую подвеску. — Ежели желаешь к себе уйти, так Митрофан тебе обрядиться поможет, кликни его, — да быстро вышел, боясь переменить собственное решение. *** Сколько б ни молился царь в ту ночь, да всё не находил успокоения для души своей, всё мысли его метались, и вздрагивал Иван Васильевич от всякого шороху — повелел он слуге своему немедля ему сообщить, ежели Федя покои его покинет, но тот все не шел с вестью дурною. Уж к рассвету дело было, когда вернулся в покои свои государь темные да тихие. — Федя где? — спросил с порога Иван Васильевич у холопа, что встречал его со свечою ароматного воска. Митрофан на опочивальню кивнул, жестами давая государю понять, что спит его Федька капризный. — Остался, стало быть, — с облегчением вздохнул царь русский, — любит меня, значит. Все равно любит. Ступай, Митрошка, сам разденусь. *** В опочивальне царской светом тусклым горели несколько толстых свечей, выхватывая притаившуюся за балдахином фигурку Федора, одетого в тонкую длинную рубаху с золотым шитьем поверх голубого батиста. Поджав ноги да усевшись по-турецки, одной рукой он листал какую-то толстую книжицу, а во второй держал золоченый кубок — в горнице пахло брусничным взваром, медом и мятой. Он поглядел на царя обиженно и ничего не сказал, когда тот бесшумно прошел к постели да поставил свечу к прочим, хотя сердечко его радостно забилось — Федьке всегда страшно бывало, когда они с Иваном ссорились, тем паче так сильно, как днесь. — Ты отчего ж не спишь, Феденька? — спросил царь удивленно, поглядев в Федькину книгу — немыслимое дело, чтоб Федор чтением часы коротал, тем паче что текст был на арабском и разбегался по страницам шерстяной вязью. Были, впрочем, там и картинки, изображавшие шахматные поля да фигуры — словом, ничего, что было б интересно юному Басманову. Федька надулся и демонстративно уткнулся снова в фолиант, государю не ответив. И до того почти не понимавший, чего там показано, теперь и вовсе не мог он сосредоточиться — ему и помириться желалось с Иваном Васильевичем, и гордость сохранить. — Дозволишь ли прилечь с тобою, Федюша? — являя крайнюю снисходительность да терпеливость, спросил государь чуть насмешливо. — Почто ты спрашиваешь? Сам же молвил, что опочивальня твоя да дворец твой! Моего тут, видать, ничего нету! А у девок срамных и вовсе дозволения не спрашивают, — зло ответил Федя, но взгляд у него был при том несчастный, такой, каким глядят дитяти, дожидаясь, покуда родитель взрослый да разумный первый шаг к примирению совершит. — Как же нету, Феденька? — молвил государь ласково, в постелю забираясь, да Феденьку к себе прижимая, предварительно отставив кубок с узваром, что кровь, красным. — Любовь государева вся твоя, моя отрадушка! И ты не девка срамная, а царица моя невенчанная, Федорушка, — шептал Иван вкрадчиво, Федькино личико поцелуями осыпая, чувствуя, как у того сердечко от слов его заходится. — Ты дураком меня считаешь! — всхлипнул Федя, когда государь, наконец, улегся рядом. — А я не глупый! — Не глупый, — сразу же согласился Иван Васильевич, забирая у Феди книжицу и откладывая ту бережно на пол, — быть может ты и прав, Феденька, и скверный из меня учитель, коль не дается тебе наука шахматная. Желаешь, кто другой тебя поучит? — Вовсе играть не желаю! — надулся снова Федька, но теперь уж сам к Ивану прижался, улегся тому на плечо, вцепился в руку сильную прекрепко. — Как пожелаешь, чудо мое весеннее, — усмехнулся царь, укутывая Федьку одеялом. *** На утро государь с Федькой, разумеется, примирились самым сладостным образом — Феденька стонал и охал, подставляясь под Ивановы руки, губы да места куда более срамные. Чтоб уж вовсе вопрос был исчерпан, одарен Федор окромя того был маленьким подворьем вблизи Слободы, дабы уединиться мог, ежели пожелает того его душенька, да игрой другой настольной, привезенной с посольством из далекой Флоренции — думать там особливо было не об чем, кидай кости да двигай фигурки — вот токмо играть в нее Феденьке было решительно не с кем, ибо государю игра такая представлялась скукою невообразимою. Случилось опосля скандала того и еще одно событие — хитростями да уговорами заставил государь Федьку с Годуновым в шахматах поупражняться, и так как нраву Борис Федорович был иного, нежели царь, да и рта открыть лишний раз себе не дозволял, то с ним у Феди дело ладилось лучшее, хотя уроки эти были для Федора пыткой, и ежели б не государь, что сидел на соседней скамейке с книгой, не смея вмешаться, то никакая сила б не заставила его играть с Борисом. Так и лето наступило, и травы вытянулись высокие, и дни пришли жаркие, и стали государь с любимцем своим капризным в саду дворцовом часы коротать, валяясь под сенью раскидистых дерев. Вот и нынче нежился Феденька в объятиях сильных, млея да глазки от удовольствия прикрывая ресницами длинными, как молвил государь нежданно: — Давай-ка, Феденька, сыграем в шахматы разок, поглядим, чему Бориска тебя научил, рубить ли голову ему али миловать, — усмехнулся царь, в настороженные Федины глазки заглядывая. — Опять дразнить меня станешь? — промолвил Федя хитро, государю очами небесными в глаза грозовые снизу вверх взглядывая. — Не стану, соколик мой, обещаю, — улыбнулся государь, — ежели проиграешь, ничего у тебя за то не попрошу, а ежели выиграешь — что пожелаешь исполню. — Но раздеваться я не стану, — уточнил Федька, нахмурив бровки соболиные, — и один раз токмо, — со вздохом согласился он — предложение государево было слишком уж заманчивым, было об чем Федьке государя попросить, о таком, чего тот за просто так никогда б не исполнил. — Добро, — кивнул Иван Васильевич, махнув уж слугам, чтоб шахматы выносили. Феденька с разочарованным вздохом пересел напротив Ивана, переступив через клетчатое поле — не хотелось ему покидать объятий государевых. — Чур я начинаю, — хитро улыбнулся Федька, поворотив к себе половину с фигурками из слоновой кости, да двигая пешку так, чтоб вывести вслед коня. — Начинай, начинай, Феденька, — улыбнулся государь лукаво, черную пешку пододвигая. Покуда играли, Иван Васильевич любовался Федькой — он и забыл уж, каким потешным становилось у того личико, когда он раздумывал над ходами, забавно морща нос да вздыхая пречасто. Сказать, чтоб Борис Федорович преуспел в обучении Федора было можно с огромным снисхождением к обоим — Федька по-прежнему не думал наперед, двигая фигуры импульсивно и хаотично, а потому государю крепко призадумываться приходилось, чтоб не позволить Федьке проиграть. Патрия их, что длилась долее чем любая предыдущая, с каждой минутой раззадоривала Феденьку — уверенный в том, что играет он значительно лучшее, Федя хихикал и потирал ладошки, удаляя фигуры черного опала с доски, и забавляя тем Ивана до невероятия. Уж более часу играли, Федька нетерпеливо ерзал вдоль доски, то поднимаясь на коленях, то снова опуская попу на пятки, покусывая губки и хлопая ресницами, покуда не воскликнул вдруг: — Шах и мат тебе, царенька! Шах и мат! — Федька захлопал в ладошки и рассмеялся заливисто, удивленно глядя то на доску, то на Ивана. — Шах и мат! — он вскочил на ноги и запрыгал радостно, пританцовывая и кружась. — Выиграл я! Выиграл! У государя самого в шахматы выиграл! — Выиграл, Феденька, твоя правда, — качал головой Иван Васильевич, с трудом удерживая улыбку — обмануть Федьку не составило никакого труда, самовлюбленный мальчик и мысли не допускал, что может быть в чем-то недостаточно хорош. — Все потому, что я смышленый оченно, государенька, свет мой! — не унимался Федька, крутясь веселым щенком подле царя. — Да? Да? Молви! — Оченно, — Иван рассмеялся совершенно по-мальчишески, как токмо с Федей смеялся. И отчего он раньше Федьке не поддавался? Ему не так уж сложно, а мальчику вона сколько радости! Так и играть было забавнее, в самом деле думать приходилось, ибо спасти Федькину провальную игру стоило усилий немалых. — Чего ты смеешься? — нахмурился Федька и губы надул обиженно. — Так то от радости за тебя, ангел мой, — соврал Иван весело. — Ладно же, — Федька снова заулыбался до ямочек на круглых щеках, скользнул грациозным котиком на колени государевы, повис на шее привычно, в глаза заглядывая хитро. — Ты обещал, что пожелаю — исполнить… — Коль обещал, так исполню, — молвил Иван, Федьку теснее прижимая, по бедрам, тафтой шуршащей обтянутым, оглаживая, — желай, соколик мой. — Повели Вяземскому никогда не носить кафтаны краше моих, — выпалил Федька, и щеки его вспыхнули стыдливым румянцем. Брови государевы сперва изогнулись в изумлении, опосля сошлись грозной линией, а после приняли обычное свое положение, и рассмеялся он так громко да так шибко, что Федьку едва не опрокинул. Покуда царь хохотал и никак не мог успокоиться, Федька покраснел уж до слез, но наконец тоже засмеялся — словно колокольчики серебряные на тройке зазвенели. — Ох, Федька! Токмо ты на такое способен! Царь тебе молвит — всё исполню, что ни пожелаешь, а ты опять про кафтаны! Ну, как есть Федора Алексевна, — предчувствуя Федькины возмущения, Иван обхватил Федьку за щеки, палец положив тому на губки приоткрывшиеся ужо. — Не дает тебе покоя Афонька, ох, как не дает! Ну, быть по-твоему, поговорю с ним, коли такая твоя воля. Раз слово дал тебе, так уж сдержу, — смешно Ивану было и отчего-то невероятно легко и отрадно, и он поцеловал Федьку ласково, как драгоценность хрустальную, да Федька и был его драгоценностью, сокровищем долгожданным, залогом хоть какого-то подобия равновесия душевного, причиной, по которой снова слышал государь пение птиц, чувствовал аромат цветов, примечал форму облаков и казнил реже, да прощал чаще. И ежели для того Вяземскому надо было умерить привычки свои, что ж — благополучие Феденьки да земли православной точно стоило этой жертвы. Счастье Федькино, однако, было недолгим — не удавалось ему более победу одержать над Иваном на поле шахматном, но и государь слово держал — не дразнил более Федьку, когда доводилось играть им вечерами долгими, а потому тешились иногда игрою царь с юным полюбовником. Вяземский взаболь одеваться стал много скромнее, и в том для Басманова было истинное утешение, потому что теперича, когда спрашивал он у зеркальца своего он ли всех краше при дворе Ивановом, то неизменно ему отвечало утвердительно, ибо не было более дураков, чтоб с самим Басмановым нарядами тягаться.