Полярная ночь

«...И Сын Солнца, Ион, приказал прогнать Вишапов, что проникли в подземелья под дворцом и грохотали, и приказал собрать сотню душ. Люди его взяли огонь и вилы, бросились к дворцу, но не в подземелья. Орудия свои они обратили против Сына Солнца.» Иссохшиеся страницы под пламенем свечи темнели, закорючки-лидзи косили и расплывались друг на друга, точно мушки. Арлеккино откинулась к жёсткой стене и зажмурилась, потирая уставшие веки. Глаза пекло – сколько она читала? В Снежной, как месяц клеился к небосводу и солнце пряталось под горизонтом, время замирало, а стрелки внутреннего циферблата сходили с ума: то лихо гнались, принимая минуты за часы, то запаздывали, принимая часы за минуты. Так наступало безвременье. Полярная ночь. Положив вместо закладки палец на шероховатую страницу, Арлеккино закрыла «Змея и Драконов из Токоёкоку» и повернула изрядно потрёпанную книгу боком к лицу. Нахмурилась: до понедельника предстояло осилить чуть меньше половины романа. Это было невозможно. В Царицынском университете совершать невозможное – основное требование к студентам. Арлеккино обмакнула кончик пера в чернильницу и раскрыла старенькую записную книжку: иначе легенды Ватацуми, непокорного сёгунату острова, в голове не удержать. Кончик пера едва коснулся серой бумаги, оставляя за собой тонкие линии. Линии складывались в небольшие разрознённые буквы, буквы – в сокращённые до неузнаваемости слова. Страницы записной книжки были аккуратно заполнены: ни единой кляксы на полях, каждое слово бережно выведено чернилами одного и того же цвета. Тени с догоравшего огонька свечи растекались по мёрзлым кондовым доскам, но совсем не грели. Онемевшие пальцы с трудом выводили буквы, строка ползла вкось. Арлеккино оторвала взгляд от пляса пламени и невольно нахмурилась: смутное предчувствие чего-то в груди не покидало её уже давно. Она слишком рассеянна. Что-то было не так, как обычно. Что-то было не так, и Арлеккино не могла понять, что именно. Так не пойдёт. Должно быть, сказывалось переутомление от всех проведённых в библиотеке вечеров, если не ночей. Местная библиотека была крупнейшей в Снежной, но – головная боль студентов гуманитарных наук – забирать с собой более трёх книг не позволялось. Оставалось проводить часы за чтением в стылой библиотеке, пока пальцы не окоченеют, ждать очереди, ежели нужные рукописи уже кто-то читал, и искать по всем секциям брошенные где попало книги – а ведь двери запирали в десять. Старенькая библиотекарша всегда была рада, когда Арлеккино великодушно предлагала ей уйти пораньше, и вместе с ключами подкладывала ей то ириску, то пастилку. Арлеккино отложила перо в сторону, поднялась, захватив сумку, на которой сидела, но так и не разогнулась. В библиотеке кто-то пел. Кто-то пел, и кроме этого тонкого, мелодичного голоса не было ни единого звука. Вот что было не так. Арлеккино выпрямилась и вслушалась. Студенты из уст в уста пересказывали легенды о нежити в стенах университета. Поговаривали, что в ночное время – время, когда нежить выползала из укрытий, – неупокоенные души самоубивцев и репрессированных революционеров возвращались в мир смертных в виде полуночников, русалок или упырей и бродили по коридорам, дворам и уборным. Обыкновенные страшилки для первокурсников – неотъемлемая часть всех приютов, пансионов и лагерей. Так проще закрывать глаза на необъяснимые случаи: потерянные расчёски, хлопающие сами по себе двери, битые зеркала. Но как она могла не услышать песню сразу? Может, полуночники умели зачаровывать своим голосом. Спрятав в сумку записную книжку, перо с чернильницей и «Змея и Драконов из Токоёкоку», Арлеккино оглянулась. Потрёпанный словарь нашёл приют меж хирургических трактатов в крайнем ряду книжного шкафа. В университете даже не преподавали врачебное дело – место тихое, безлюдное, книги пылились. Никому не придёт в голову искать в этом Царицей забытом уголке «Снежненско-иназумский словарь». Завораживающий голос всё не утихал. Настороженная, Арлеккино потушила свечу двумя пальцами, и библиотека погрузилась в сумрак. Ночь мягко скользнула к лицу и затуманила глаза. В Снежной дни короткие, им не привыкать; миг – и очертания книжных шкафов выглянули из укрытия, а ветер поспешил согнать тучу с серпа пошедшей на убыль луны. Её блёклое сияние осторожно протиснулось в библиотеку и разогнало темноту на своём пути. Снежная сурова, но не оставляет своих детей в беде. Притаившись, Арлеккино выглянула из своего закоулка. Ей не был присущ страх, и всё-таки зябкие мурашки взбежали по рукам. Было в этом голосе что-то неправильное. Неестественное. Нечеловеческое. Ангельское или бесовское? Она осторожно ступила в коридор, гулкое постукивание её каблуков вторило далёкому голосу. Звука шагов ей не утаить, в такой мертвенной тишине и пытаться не стоило. Порыв ветра снова бросился ей на выручку – скрыть вьюгой шаги и дыхание, метелью заслонить силуэт, сбить с толку затерянного меж книжных рядов человека. Царица благоволила, но перед крепкими стенами её снежные бури были бессильны и, полные тоски, могли лишь горько выть. Чем дальше по коридору она ступала, тем громче звучала чарующая песня. По левую руку, через четыре ряда, три, два, – и вдруг всё стихло. Арлеккино замерла и вслушалась в сгустившееся безмолвие библиотеки. Сомнений нет, её заметили. Она сделала ещё один шаг – ничего. Совсем. Наступившая тишина сдавливала липкими ладонями плечи, дышала в затылок, слепила глаза. Новый шаг – наваждение прошло. Уж не померещилось ли ей от длительного бодрствования? Порой перед экзаменами у некоторых переутомлённых студентов случались галлюцинации – редкость, однако, в отличие от полуночников и прочей нечисти, возможная. До дверей оставался всего десяток шагов, но не успела Арлеккино и пары саженей миновать, как сбоку почудился силуэт – она рывком развернулась, но, различив человека в проходе меж книжных шкафов, в смятении встала. Девчонка. Всего лишь девчонка. Глаза её были спрятаны за тонкой светлой вуалью, руки неторопливо ощупывали корешки книг на полках. Арлеккино знала её в лицо – одна из студенток. — Добрый вечер, Арлеккино. Тревога в мгновение ока возвратилась. В Царицынском университете имя Арлеккино знали все: блестящая студентка, гордость преподавателей, дотошная староста. Прямо или косвенно с ней сталкивался каждый в университете, вот только эта девчонка – слепая, и они не были знакомы лично; как она могла знать, что среди сотен студентов встретила именно её, Арлеккино? Девчонку затяжное молчание не беспокоило. Её рука перешла на полку выше. Быть может, ошиблась отделом? Здесь совершенно точно нет книг на Руккхадевате, особому образу письма, созданным Богиней Мудрости для слепых. — Добрый, — наконец сказала Арлеккино, сокрыв замешательство за стальным, почти покровительственным тоном. — Здесь древняя поэзия, секция с Руккхадеватой через два ряда отсюда. — Тебя это испугало? Арлеккино помедлила, пристально рассматривая девчонку. Попривыкшие к темноте глаза цепляли всё больше деталей: вычурные кружева на рукавах форменного платья, оголённые ноги, насмешливо распущенные волосы – в университете такое нечасто увидишь, к дисциплине в Снежной отношение особое. — Что? — и в тот же миг предугадала ответ. — Что Коломбина выбирает книгу для зрячих, — безмятежно отозвалась девчонка, поддев пальцем корешок одного из сборников. Коломбина – вот как её звали. Арлеккино шагнула в проход, пристально наблюдая за медленными, едва не ленивыми движениями тонких рук. Она была уверена – с ней, Коломбиной, что-то не так. И дело было не в том, что она узнала Арлеккино по одним только шагам. И даже не в том, что она обращалась к себе в третьем лице – хотя такое не в каждом жёлтом доме встретишь. — Что ты ищешь? — голос смягчился, пряча подозрения за участливым тоном. — Я помогу. Коломбина качнула головой и опустилась на одно колено, оставив свои поиски, чёрные пряди волос упали ей на лицо, хотя и до того в ночи было не различить. Всё в ней было неправильным. — Возьми, пожалуйста. Коломбине нужно отнести их к себе. Раздался глухой стук костяшек её пальцев о что-то твёрдое, и Арлеккино опустила взгляд. На полу возвышалась увесистая стопка книг, которую она не заметила прежде из-за полумрака. Шесть-семь книг на беглый счёт. Руками столько так просто не поднять, но её старенькая сумка, купленная ещё в приюте, уже трещала по швам, да и больше пары томиков не вместила бы. Сдержав раздражённый вздох, Арлеккино наклонилась, обхватила обеими руками стопку и, кряхтя, подняла её. Знала же, на что подписывалась, когда предлагала помощь увечной. Что ж теперь сделаешь. — Нужно запереть двери, — сказала Арлеккино, когда они вышли из библиотеки в пустынный вестибюль. Коридоры перешёптывались, по глубинам лестничных пролётов метались шорохи. — Коломбина никуда не спешит. Стопка книг в руках совсем не помогала. — Ты сможешь закрыть? — Конечно. — Ключи в переднем кармашке… — она запнулась: Коломбина достала ключи так, точно знала, где искать. И слова вставить не получилось, как замочная скважина щёлкнула, а ключи были спрятаны под цветочным горшком. С каждой минутой она понимала всё меньше. — Так зачем тебе эти книги? — Читать. Арлеккино покосилась на беззаботное лицо Коломбины: в нём не было волнения, не скользнуло и тени насмешки. Может, она вовсе не страдала от слепоты? Ей не был присущ быстрый темп ходьбы, сеточка-вуаль прятала и так закрытые глаза, и она тщательно ощупывала незнакомые ей предметы, однако Арлеккино ни разу не видела её с тростью. Более того, Коломбина узнала её по одним только шагам – как такое возможно? — Прости за бестактный вопрос, — чуткие слова не хотели подбираться, и их заменили вежливые. — Ты слабо видишь? — Всё в порядке. Коломбина не видит. — Тогда для чего эта вуаль? — Все скрытые мысли выдают глаза, — как само собой разумеющееся ответила Коломбина, точно Арлеккино и без неё должна была это знать. — Глаза не лгут. В глазах всё видно. — И что я сейчас скрываю? — Арлеккино даже выглянула из-за стопки книг. Нежный смех Коломбины одиноко отразился эхом на безлюдной, тёмной лестничной площадке университета. — Ты нравишься Коломбине. Она замолчала; эхо смолкло вслед за ней. И тогда, в этой безмолвной ночи, продрались отзвуки слов. Замедлив шаг, Арлеккино с тщанием вслушалась в нарушенную тишину опустелых коридоров. Это совершенно точно голоса. Преподаватели? Не может быть; пятничными ночами никто и никогда не станет задерживаться в университете. Всего лишь другие студенты, но риск того не стоил. — Стой, — шикнула она, кинув мельком взгляд на этаж. Седьмой. — Там кто-то есть. — Это просто студенты, — Коломбина вяло махнула рукой в сторону неплотно прикрытой двери. Через щёлку снизу выглядывали безрассудные отблески света. — Они там каждую пятницу собираются. Не спуская пристального взгляда с двери, точно та могла в любой миг испариться, Арлеккино покачала головой: что-то не сходилось. — Тихо. Я сейчас. Коломбина не отозвалась ни словом, ни жестом. «Она пела в библиотеке, — вспомнила Арлеккино, — её молчанию нельзя верить.» — Ты поняла? — невольно её тон ожесточился. Коломбина обернулась. Её рука плавно, как в вязком болоте, поползла вверх. Ничто в ней не дрогнуло. Мечтательное выражение лица оставалось прежним – должно быть, вызвать у неё видимый отклик непросто. Арлеккино не отводила глаз от нарочито медленного движения руки. С ней надо быть настороже. Пальцы согнулись в кулак, указательный, отделившись, тронул бесцветные губы. Немой знак тишины. На её кивок Коломбина улыбнулась. Ей нельзя доверять. С ней надо быть настороже. Крадучись, Арлеккино двинулась к двери. Ни единого звука – только разузнать, не происходит ли что противоправное, и сразу к себе. Обветшалые доски под ней натужно скрипели, съедая слышимые обрывки фраз. Говорившие спорили. Чуть ближе, всего пара шагов. Осторожно: меж дощечек бывали выбоинки, не споткнуться бы да не провалиться. Арлеккино затаила дыхание, силясь различить осмотрительный шёпот. — ...таких решительных действий, — донёсся конец предложения. — Иначе Царица нас не услышит. Бьюсь об заклад, этот старик не докладывает ей о недовольных. Регулярные собрания студентов по ночам, недовольство правительством – обычное дело. Каждые несколько лет в Снежной обязательно находились желавшие перемен упрямцы. Все, как один, заканчивали у стенки с руками за головой. Пора бы сделать эти казни публичными, чтобы неповадно было. — Мы договаривались, что восстановим справедливость мирными путями. — К нашим словам они относятся совсем не мирно, — недовольно отозвался смутно знакомый голос. Уже третий претендент на знакомство со свинцом. — И Царица это позволяет. Её “любовь” только на сироток и распространяется, а нам, обычным гражданам… — Тц! — шикнуло сразу несколько голосов. На короткий миг встало затишье. — В университете наверняка есть те, кто разделяет наши взгляды, — наконец заговорил тот, который предлагал мирные реформы. — Особенно поступившие за счёт Снежной. Они столько работают ради приличного будущего, но даже так дети Снежной будут их обходить. — Иди ещё договорись с дрессированными сиротками, — отозвался тот, что был недоволен Царицей. — Они и глазом не моргнут, как донесут на нас всех, и тогда не сносить нам головы. Арлеккино выдохнула и отступила. Она услышала достаточно. Тот человек был совершенно прав – она отыщет его среди сотен студентов и представит суду. — Пойдём дальше, — бросила она Коломбине. Несмотря на усталость, мысли лениво зарождались в голове. Голоса были слишком знакомы. Арлеккино сталкивалась с некоторыми из горе-революционеров. Не просто сталкивалась – знала. Беда только, что в университете она знала почти всех. Руки наливались свинцом от тяжести книг, но она рассеянно отгоняла подступавшее нытьё усталых мышц. Судьба снежненцев – молча сносить все трудности, долг Фатуи – эти трудности преодолевать. Ни в судьбу, ни в долг она не верила. — Кажется, они не слишком довольны Цыплёнком, — вдруг заговорила Коломбина. — Царицей тоже, — хмуро заметила Арлеккино. — По крайней мере, один из них. — Один он не боится, — поправила Коломбина. — Остальные тоже недовольны, но против Царицы им не пойти. Арлеккино вновь окинула её внимательным взглядом, но уже не оценивающим, когда ещё только присматриваешься к личности и подбираешь манеру поведения, а изучающим – таким, какой возникает только от заинтересованности. По обыкновению, ни одна клеточка Коломбины и призрачного намёка не дала. Отрешённость, медлительность, плавность. Ничего более. Может, у неё в одних только глазах что-то и видно. — Они даже не понимают Царицу, — сказала Арлеккино, — но судят. — А ты? — Что – я? — Ты понимаешь Царицу? Арлеккино обернулась – не возмущённо, но в искреннем удивлении. На такой вопрос был всего один ответ. Неизменный. Единственно верный, и Коломбина сама должна была его знать. — Конечно. Она могла бы снисходительно усмехнуться и назвать Коломбину странной, а её вопрос – глупым, но была слишком терпелива для этого. — Ведь я ребёнок Снежной. Сирот в Снежной не было. Считалось, что если у ребёнка не было родителей, его матерью становилась родная земля. Снежная – страна любви; она брала под своё крыло сирот со всех уголков Тейвата, становилась им новой Родиной и растила, как собственных детей. Они перенимали снежненские язык и традиции, почитали Царицу и наравне с остальными воспитанниками их нарекали Снежевными и Снежевичами. Снежная дарила своим детям крышу над головой в «Доме Очага». Она кормила, одевала, учила грамоте, арифметике, естествознанию и любви. Иностранцам давали уроки культуры. Воспитатели говорили, что они должны поощрять свои прошлые нации, но теперь Арлеккино понимала: они готовили будущих шпионов. Ребята, попавшие в Дом Очага в сознательном возрасте, знали язык своего народа, привычки, обычаи – они гораздо лучше уроженцев Снежной сольются с обществом, в котором выросли. В первую зиму после шестнадцатилетия воспитанников «с потенциалом» распределяли по учебным заведениям, где давали настоящее образование и готовили к вступлению в Фатуи. Дети, в которых потенциала не разглядели, осваивали какое-нибудь ремесло и всю жизнь унизительно горбатились в шахтах, кололи пальцы в ткацких лавках или расчищали дороги от снега. Из Царицынского университета выпускали будущих руководителей, учёных, дипломатов – попасть в него мог не каждый. Богатеям приходилось платить за учёбу кругленькие суммы, те, кто не мог себе этого позволить, должны были прыгать выше головы ради стипендии, а детям Снежной же было достаточно одного «потенциала» – но платить приходилось обязательным вступлением в ряды Фатуи. Считалось, что лучше всех на благо Родины служили именно они. В сущности, кроме Снежной у них и нет ничего. — Пришли. Они остановились перед дверью с круглой табличкой, Арлеккино бросила взгляд мельком на золотые цифры. Семь-девять-четыре. Всего в восьми дверях от её собственной комнаты. Коломбина повернула ключ, приоткрыла дверь и замерла, пропуская Арлеккино вперёд. Внутри было темно хоть глаз коли. — Я ничего не вижу, — сказала она, не двинувшись. — Коломбина тоже не видит. Арлеккино не успела одарить её раздражённым взглядом, как Коломбина переступила порог. Пара шагов – и темнота, коснувшись призрачного силуэта, проглотила её. Звук шагов стих. Шорох. Скрип дверцы ящика. Чиркнула спичка, и огонёк свечи вырвал из ночных объятий крохотную захламленную комнатушку. Платья и галстуки свисали со спинки грубого соснового стула, поверхность стола была спрятана за перьями и обрывками бумаг, а окно – за тисовыми ягодами выцветших штор. — Куда положить? — На стол. Примятая тяжёлыми книгами бумага на столе зашелестела, и Арлеккино встряхнула уставшими руками. — Спасибо. — Пустяки. Дай знать, если нужна будет помощь. Хорошо бы больше на глаза – или на уши – Коломбине не попадаться. На прощание Арлеккино кивнула и тут же спохватилась: – Мне пора. Теперь кивнула Коломбина – и зачем-то вслед за Арлеккино вышла в узкий коридор унылых дверей. В её руках всё ещё был подсвечник, и всполохи огня освещали её лицо, но оно оставалось бледным. — Заходи как-нибудь на чай, — сказала Коломбина, тронув круглую ручку двери. — Можно и сейчас. Останешься. — Чай? — Арлеккино в недоумении обернулась. Дел больше никаких нет. — Да. Почитаем. Так вот как она собиралась книги читать!.. Арлеккино зевнула – громко, вслух, чтобы наверняка было слышно. — Уже поздно. И если заметят… — Но ты же бываешь у других студенток по ночам. Возражение потерялось где-то на выдохе. Застигнутая врасплох, Арлеккино закрыла рот и в этот раз помедлила перед ответом. Это не было тайной, но вот так прямо, из ниоткуда, в лоб – даже возмутиться не получалось. — А соседка твоя? — Коломбина живёт одна. — Одна? — Они все переводятся, — пожала плечами Коломбина. — Давно никого не было. — В другую комнату? На её памяти ни одной просьбы о переводе не одобряли. Студентам приходилось мириться с неприятными, может, даже жестокими соседями. — В другое училище. Внезапно загривок тронула та же изморозь, что и в библиотеке, словно сама Снежная шептала на ухо: «С этой девчонкой что-то не так». — В другой раз как-нибудь, — сказала Арлеккино наконец. — Ничего, — выражение лица Коломбины ничуть не изменилось. Отрешённая улыбка, разглаженное лицо. — Доброй ночи, Арлеккино. Она задула свечу и, кивнув на прощание, закрыла за собой дверь. Арлеккино миновала семь комнат, но скрипа защёлки так и не последовало. /// «...С Сыном Солнца угасло небесное светило, и Бякоякоку охватила тьма, какой не бывало даже в вечную ночь, и тогда драконы глубин из пещер ринулись в деревни. Изгнанники бежали из своих домов во тьму.» — Бедный, бедный Оробаси… Арлеккино вскинула голову — каменным изваянием над ней возвышалась Коломбина. Теперь её волосы были сплетены в густую, тянущуюся до самых икр косу, плечи обнимала короткая шерстяная накидка. — Прости? — Первое поражение Архонтам ничему его не научило, — вздохнула Коломбина. — Не всякому Божеству дано вести за собой людей. Её руки вслепую потянулись к книге, мельком коснулись пальцев Арлеккино – морозом прошибло насквозь, точно дух самой Царицы пронёсся через стылую кровь – и тронули корешок. — Он вывел людей из тьмы, — продолжала она, мягко выхватив книгу, — но погряз в ней сам и обрёк свой народ на неравную войну против Вельзевул. Будь он милосерден, не стал бы давать им призрачную надежду на мир. — Вельзевул? Коломбина перевернула несколько страниц. — Что за Вельзевул? — повторила Арлеккино. Коломбина безмолвно замерла, не поднимая головы от рядов иероглифов, и только лишь короткая заминка намекала на её растерянность. Книга легла на подоконник переплётом вверх. — Коломбина оговорилась. Баал. Арлеккино хотелось глубоко вздохнуть, чтобы удержать клокочущее раздражение внутри; вместо этого она взяла «Змея и Драконов из Токоёкоку» и вложила закладку меж страниц. — Ты что-то хотела? — Коломбина ждёт, пока все уйдут, — она опустилась на пол рядом. — А пока послушает. — Ты простудишься так. — Ничего. В этот раз сдержать вздох не получилось. Уйти бы, сославшись на усталость или ещё какую выдумку, но этой ночью совсем не хотелось попадаться на глаза заносчивой соседке. Начнёт допытываться – а куда, а зачем, а на сколько. Оставалось всего полчаса с копейками до закрытия и Коломбину терпеть гораздо проще этой невыносимой гордячки. — Сядь, — Арлеккино поднялась на ноги, освобождая место на сумке. — Это иназумский, читать буду с перерывами. Ты сиди молча. Коломбина кивнула и, устроившись на сумке, замерла, будто заснула. Она была похожа на куклу. Неживую. Люди так не выглядят. Арлеккино села на подоконник и вернулась к бездонной Энканомии, никчёмному Богу и неприятию молний. /// Она оставила заснувшую Коломбину в библиотеке. Если в той бесхозной комнате на седьмом этаже есть доказательство, намёк, хоть что-нибудь – Арлеккино разыщет и вернётся, чтобы её разбудить. Без лишнего шума. Но ничего не было. Две кровати без матрасов, пустой комод, стол, два стула и книжный шкаф. Бывало, студенты занимались в пустых комнатах общежития, и оставляли после себя учебники. Лишних подозрений не возникнет. «Им эти книги – что жемчуг для свиньи», — подумала Арлеккино. Обложки были совершенно точно в пределах закона: детективные романы из Фонтейна, снежненская классика, основы стихосложения, легенды Ватацуми… Ватацуми. Единственное в комнате, что хоть как-то относится к измене Родине. Книга оказалась неожиданно лёгкой. Арлеккино раскрыла её и не смогла сдержать усмешку. Глупцы. Нет ничего поэтичного в том, чтобы символично прятать тетрадь (наверняка не самую законную) под обложку истории мятежного острова. Нет ничего поэтичного в наказании за предательство. А потом дверь скрипнула. Арлеккино оглянулась и встретилась взглядом с Панталоне. В тот же миг всё сложилось воедино. Бахвалистый голос, одержимость справедливостью, неприязнь к её сёстрам и братьям – стоило догадаться гораздо раньше. Его глаза лихорадочно забегали по комнате. — Можешь признаться сам, — холодно сказала Арлеккино. — Может, отделаешься ссылкой. Она шагнула вперёд, но Панталоне преградил ей путь. — Если ты попробуешь что-нибудь выкинуть… — Папочке пожалуешься? Я бы поглядела. Она вновь попыталась пройти мимо, но его рука крепко стиснула ей плечо. — Убери руку, — холод в её тоне сменился сталью. Панталоне не двигался. Плевать – Арлеккино порывисто двинулась вперёд, но что-то металлическое щёлкнуло и упёрлось ей в низ живота. — Ты себе совсем не помогаешь, сопляк, — процедила она. И где он достал револьвер? Родителям давно пора бы запомнить, что спички и прочие связанные с огнём предметы детям не игрушка. — Просто отдай мне тетрадь. Она исподлобья воззрилась на него. Панталоне был на полголовы выше неё и держал её под прицелом, но не внушал и толики страха. Селестия, этот идиот даже выстрелить не сможет! — Добрый вечер, Арлеккино. Тоненький голосок отвлёк Панталоне всего на долю секунды, но и её хватило. Арлеккино ударила его коленом меж ног. Панталоне сдавленно охнул и невольно отпустил её. Револьвер проехался по доскам и откатился куда-то под стол. Следующий удар пришёлся ему в челюсть – со сдавленным возгласом он рухнул на пол. Попытался подняться, взгляд в сторону двери – Арлеккино пнула его в живот, оседлала, сдавив своим весом, и опять ударила. Кровь брызнула из носа, его руки мешали ей. Одна защищала от новых ударов лицо, вторая беспорядочно хлопала её по телу в попытках сбросить. Ударить не получалось. Руки, руки! Кажется, Панталоне что-то кричал; она не слышала, и его крики сменились на хрип, стоило дёрнуть наверх за воротник. Он схватился за её кисть, сжимавшую ткань рубашки. И вот тогда всё было кончено. Его руки больше не мешали ей. Арлеккино била, снова и снова, ещё и ещё. Била, стиснув зубы, била с глухим торжеством. Ей не нужен был револьвер, чтобы подчинить его никчёмную душонку и заставить корчиться в рыданиях. Да, именно так – хватило пары-тройки ударов, чтобы он умолял её и… Тяжело дыша, Арлеккино отпустила его запачканный кровью воротник накрахмаленной рубашки. Панталоне не двигался. Нос, глаза, скулы – раньше Арлеккино не представляла, что можно так обезобразить человека. Кажется, челюсть она выбила ещё своим первым ударом. Его строгий аристократичный нос оказался вмят в череп и смотрел вбок. Везде кровоподтёки. Рука болела. Нет, не рука. Не вся. Арлеккино подняла так и не разжавшийся кулак перед собой – пальцы дрожали. Кровь. Ползёт вниз к предплечью. Костяшки. Она разбила костяшки. Посмотрела на другую руку – кисть была расцарапана до крови – и перевела взгляд на Коломбину. Коломбина терпеливо ждала; туфельки, белые носки и подол её платья были забрызганы кровью. Переведя дух, Арлеккино выпрямилась и брезгливо прижала кончики пальцев к шее Панталоне. Пульса не было. «Наверное, умер», — мелькнула равнодушная мысль, точно говорилось о комарике. — Мне нужно... — она прокашлялась. — Нужно доложить. Он предатель Родины. Вздохнув, Арлеккино слезла с бесчувственного тела и, шатнувшись, поднялась на ноги. Те подрагивали. Потянулась поправить одежду, осеклась – рубашку же запачкает – и её насквозь прошило волной холода, как бывало всегда, когда Коломбина её касалась. — Долго ты? — равнодушно спросила она, заново завязывая галстук на её шее. — Не знаю… наверное… Эта непривычная щекотка внутри, должно быть, значила растерянность. Растерянность. Такого ей не приходилось чувствовать уже давно. Что дальше? Коломбина невозмутимо поправила воротник и отступила на шаг. Скользивший по телу мороз ушёл вместе с ней. — Зайдёшь на чай потом? Растерянность достигла апогея, и Арлеккино поражённо всмотрелась в её безмятежное лицо – Коломбина была сумасшедшей. Больной на всю голову. — И тебя ничего не смущает? — прошептала она. — Коломбина была уверена, что ты справишься и сама, но всё равно решила присмотреть. — Уверена, что я справлюсь сама? — эхом отозвалась Арлеккино. Они были знакомы всего два дня и три ночи. — В твоих глазах всё было видно. — Ты не можешь быть уверена, — резко возразила Арлеккино. — Ты даже их не видела. — Так посмотри сама. Нехорошее предчувствие охватило её. Помедлив, Арлеккино обернулась к тёмному окну и вздрогнула, отшатнулась, как от опасности, – чернильную радужку её отражения перечёркивали алые кресты. — Что это? — стальной голос дал трещину. — Мои глаза. Что с ними? — О чём ты? Руки сами собой дёрнулись к лицу, легли на лишённые румянца щёки. Отражение повторило за ней. Зажмурившись, Арлеккино до звёзд перед глазами растёрла веки пальцами и открыла глаза. Бесполезно – только размазала запёкшуюся кровь. — На них... Она моргнула, – последняя возможность смахнуть наваждение – но кресты точно намертво въелись в её глаза. — ...кресты. Не то испуг, не то запоздалое истощение, но ноги дрогнули, грозясь подкоситься. — Арлеккино, — ласково позвала Коломбина, тронув ладонью её подбородок, и Арлеккино позволила ей развернуть свою голову. Такого не могло быть. Нет. Коломбина не могла видеть. — Они были там всегда. /// — Пульчинелла зарекомендовал меня в разведку, — сказала Арлеккино. И, помолчав, добавила: — Меня могут отправить в Иназуму. — Коломбина подождёт, луна моя. Утро было тихим: даже шаловливый сквозняк не скрипел дверьми. До выпуска оставалось семь дней. Арлеккино села на кровати, осторожно убрав с подушки разметавшиеся смольные волосы – кое-кому не помешало бы начать их заплетать. Ей нравилось их тянуть, но немного в другой обстановке. Теперь она была с Коломбиной, что бы это ни значило. Прежде, до неё, Арлеккино ни с кем не была. И она бы не стала никого ждать, но если будут ждать её – пускай. — Коломбина приглядит за тобой. Она не сомневалась. Чёрное небо светлело – время продолжало свой ход. За полярной ночью обязательно следовал полярный день.