Капитану никто не пишет

Приглушенный звук расстроенного скрипучего саксофона режет по ушам через тонкие стены обоссанного и сырого туалета, покрывшиеся плесенью стены, стекающие капли воды не то от канализации, не то от конденсата. Тяжелая голова едва держится на плечах, чтобы не рухнуть на пол отдельно от тела, перед глазами трещины на выкрашенной стене сплетаются в гипнотизирующий психоделический узор, от которого все идёт кругом. Леви сидит на холодном кафеле, безвольной обмякшей куклой, едва дыша от распираемого чувства разорванных легких, рядом валяется пустой шприц не первой свежести, с погнувшейся иглой; обычно скрытые длинными рукавами куртки запястья отрыты на обозрение любому зашедшему: в темных синяках, со спрятавшимися венами, с порезами и вдоль, и поперек как рельсы. Он закрывает глаза, уже не видя перед глазами ничего — голова пуста от мыслей лишних и ненужных, в ногах покалывание легкое, тянущее в пальцах, сводя их судорогой. Узкая квартира, превратившаяся в притон в одном из старых домов Рондона, не разбомбленных только чудом на войне, пропускающая внутрь звуки из вне и шатающаяся из стороны в сторону как картонная коробка при буре. Легкий пинок куда-то между рёбер, громкий голос, перебивающий расстроенное нытье саксофона, и пощечина, треском раздающаяся по маленькой ванной комнате. Сквозь едва приоткрытые глаза в чужом силуэте видит Джека: его посеревшее лицо, сальные тёмно-русые волосы, отросшие по плечи, свисали как сосульки, слегка касавшиеся из стороны в сторону, растянутая чужая рубаха висела в плечах и ещё больше подчеркивала худобу. Леви голову поднимает, рассматривая столь приевшееся за пару месяцев лицо, губами спрашивает: «Что?» — чувствуя, как язык онемел. «У тебя есть?» — он нетерпеливо спрашивает, переходя с шепота на крик, переминаясь с ноги на ногу, потряхивая от каждого движения как осиновое дерево. Растянутые в вечность раздумья о малочисленных запасах, но посмотрев лишь в ещё живые блестящие глаза, выделяющиеся на узком фактурном лице — протягивает «вторяки» смоченные в расплавленной смеси из морфия и соды. Джек опускается рядом, доставая новую машинку, перевязывая плечо крепко импровизированным жгутом, надевая воротник на шприц, насаживая иглу, он втягивает остатки наркоты, вонзая без подготовки в ещё почти чистые вены раствор. Джек в глазах Леви ребёнок совершенно, хоть и всего на год младше его самого — не видевший воочию войны, наблюдая за ней с другого континента с черно-белых экранов, не переживший ужаса мясорубки и кроваво-тягучего фестиваля Термины, разделившего жизнь словно на две разные главы. Наблюдать за чужим приходом под ещё не растворившимся слоем морфия, что в голову не бьёт как привычный героин, занятие унылое и мерзкое — смотришь на прошлое собственное, распластавшееся на страницах книги жизни жирными буквами, отпечатавшимися на других страницах кляксами без промокашки, использованной на «Бенни». Джек наклоняется ближе, опираясь головой на плечо, уткнувшись носом где-то между плечом и шеей Леви, который не отодвигается, полностью обездвиженный приятной волной накатившего джанка. Скрипучий саксофон неожиданно замолкает, не давя на уши, за стенкой в комнате кто-то предается соитию, натужно стоная на всю маленькую квартиру — в этом ободранном порушенном туалете, словно жизнь остановилась, прямо как тогда в Прехвиле сорок второго года. Он медленно встаёт, отталкивая ватное тело Джека, валящееся на кафель, проходит мимо совокупляющихся тел под планом, вдалбливающих друг друга в трещащий продавленный диван. Он проходит на кухню, шатаясь из стороны в сторону, выглядывая в окно — на чистом январском небе луна медленно перекатывается с востока на запад, озаряя полным круглым ликом и ядовитой безумной улыбкой, отпечатавшейся в памяти безумствами Богов и людей в родном разрушенном Прехвиле. От вида полной луны бросает в дрожь, рука тянется непроизвольно к ремню, на котором теперь нет привычной тяжести пистолета, отданного за пару-тройку гран героина. Стоило Леви вмазаться, как становилось тут же легче, тонкие узкие стены квартиры одного из барыг не давили на разум медленнее и медленнее сужаясь, в попытке задавить и расплющить, отбивая навязчивую паранойю, стекающую липким холодным потом по спине. Полная луна напоминала о родном городе, из которого он уехал, как только фестиваль окончился, оставив после себя многочисленные изуродованные тела неопознанных жителей, так и оставшихся лежать посреди разбомбленные перерытых вымощенных дорог столицы Богемии. Лик луны манил вернуться обратно, сев на злосчастный поезд, вновь застряв посреди дороги на рельсовых путях, ведущих в никуда — подобные мысли он прочь отгоняет, вдыхая полные легкие воздуха, медленно выдыхая через нос. Там в заброшенном Прехвиле осталось прошлое, раскатанное как грязь на дороге, отягощающее плечи каждый раз, как заканчиваются рецепты и деньги на слабенький морфин — здесь в миру, где за джанк нужно бороться будто за жизнь на поле битвы, всё кажется иным: разбавленный «Эйч» с сахаром или содой, морфин, едва ли продающийся кому-либо, и пару гран вещества, береженные как зеница ока. Он из помятой пачки зубами хватает сигарету, чиркая серной головкой спички о коробок, подкуривая небрежным движением — сигаретный дым заполнил собой всю кухню и лёгкие, сосредотачивая на себе, стоны в соседней комнате стихли вместе с кряхтением старика-дивана. За окном в свете огромной луны, готовой обрушиться на землю, чтобы раздавить, блистает снег, укрывший тонким равным слоем крыши трехэтажных картонных домов, холодный воздух, проникающий внутрь помещения через щели в окнах — начало января, обрушившееся на голову кирпичом, взявшее крепко в тиски. Леви в Рондоне застрял на четыре месяца, приехав на дребезжащем мотоцикле в дождливо-солнечном с постоянными перепадами погоды сентябре. Промерзлый широкий город не отпускает из своих окрестностей, словно порождение Прехвиля и пряно ужасного фестиваля «Термина» — здесь тягучее ожидание чего-то необратимого возрастает, режа холодным ножом по сердцу, оставляя после себя только рубцы. Прошлое нагоняет его, сбивая с ног оглушительным ударом волны, растущей с каждой секундой в весе и росте, точно возвышаясь над домами, нагнетая непреодолимое колючее чувство тревоги, не уходящее ни на секунду, ни под белым, ни под чёрным. Дотлевающая сигарета обжигает кожу, на что Леви с заторможенной реакцией шипит, бросая окурок в импровизированную пепельницу из умершего цветка. Тихие шаги позади заставляют напрячься, срабатывают рефлексы прошлого, когда тишина воспринималась со скрытым страхом и желанием напасть, простреливая подошедшему голову без разбора. Этот скрытый страх напоминанием о войне закончившейся остался, выбросившей их, детей потерянных, на произвол судьбы неприученных к жизни вне поля боя и жестких иерархических установок. Джек подходит тихо шатаясь из стороны в сторону, ещё не отошедший от пришедшего кайфа, вытаскивая сигарету, нервно кусая фильтр, как младенец сосок женской груди, выпячивая два передний округлых заячьих зуба — он вздыхает каждые пять секунд, не то в попытке собраться с мыслями, не то от накатившей тоски, ударившей меж ребер. Обычно болтливый что до прихода, что после Джек молчал, погружая кухню в безнадегу, ощущаемую на физическом уровне. Леви глянул на его краем глаза: при всей внешней детскости Джека, во мраке, едва разбавляемом светом луны, он старел лет на десять, теряя весь блеск прикрытых глаз, задумчивым видом глядящий в окно на выпавший снег, совершенно непохожий на того, кого он встретил пару месяцев назад влекомый нахлынувшей с головой ностальгией, видя в очертаниях ещё не подсевшего ребенка первого командира их отряда малолеток, что старел так же после дозы внутривенно. На его фоне Леви во мраке неосвещенной кухни кажется дитём, не повидавшим жизнь такой, какой она есть, связавшийся с не теми людьми по дурости собственной. Темнота скрывает следы железной руки войны, уравнивая внешность каждого. «Пиздец», — сквозь приоткрытые губы шипит Джек, расчесывая место входа иглы отросшими ногтями по опухшей красной коже. На его руках вены ещё не выпали, вжавшись в кости, в попытке спрятаться от иглы как у Леви: чистые белые запястья, не привыкшие к постоянным жгутам и дозам внутривенно, словно у ребенка, только познающего мир — так и с ним, едва оперившимся цыпленком, сбежавшим от дома и родителей на другой континент как только кончилась война, словно то было единственным спасением. В горле стоял ком, что душил с каждой секундой всё сильней, проникнув в легкие тяжелым зелёным газом, отравив всё изнутри. Застывшие на языке слова, несказанные ещё в первую встречу, извечно болтливому и ревущему в каждую первую попавшуюся рубашку, словно мамаше, Джеку, так и остались вертеться на языке под изысканным слоем «Эмми» и забытые в другое время. Не высказанное: «Ну и идиот ты, раз сбежал», — скребущее паучьими лапками в поджелудочной. Не говорит, проглатывая слова вместе с сигаретным дымом и разбавленным по венам морфием, глубоко дыша и прислушиваясь, в надежде услышать елозящий скрип саксофона. *** Влажный северный бьёт ему прямо в лицо, морозя и без того ледяные уши, задувая под низкий ворот куртки, в который пытается спрятаться лицом, сжимая кулаки в карманах, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на часы с потёртым от времени ремнем, которые отдали за пару грамм марихуаны. На циферблате без пяти шесть вечера, темень окутала улицы Рондона, освещенные слабым и тусклым светом фонарей, злобно мигающих в переулках. Леви нервно оглядывается по сторонам, отстукивая ногой морзянкой слова, которые смог вспомнить со службы, передаваемые через радистов по телеграфу. Слова его смысла не имеют, то успокоиться пытается, ожидая «Большого Эрика» — барыгу местного района, продающий разбавленный сахаром героин, один из немногих не пославших Леви, остерегавшихся, что настучит. «Большой Эрик» не то из Рондона был, не то из Бремена сбежал перед войной самой, скрываясь от призыва не то заграницей, не то по лесам — коренастый мужчина лет за тридцать, с залысинами на голове, бросающиеся в глаза средь светлых волос, высокий и широкоплечий, проходящий в стандартный дверной проём лишь наклонившись. Торговал он героином не так давно, всегда приходя в полшестого на один и тот же захудалый район, прилегающий к заброшенному причалу, состоящий из гаражей и низких двухэтажных домов, договариваясь заранее о месте встречи, но сегодня, его и след простыл. Беспокойство и медленно усиливающаяся ломка били по мозгам, быстрее и быстрее циркулируя кровь, что стоя на месте, задыхается как при беге, рядом высокий широкоплечий мужчина подходит, и он оборачивается в надежде увидеть «Большого Эрика», но чувствует только, как ноги подкашиваются, а тело дрожит от страха в желании убежать. Там в метре от него неизменной фигурой стоял человек, с которым он разговаривал то лишь пару раз в родном Прехвиле, выживая в безумии фестиваля «Термины», один из немногих людей, кто застал леденящий душу, укрытый густым туманом город, в котором как в театре развернулись места действия — видеть Марко живым в Рондоне было странно до того, что в это не верилось совершенно, как и в мутировавших людей два года назад, он не изменился никак, оставшись все в той же комплекции и в теле, и Леви мог лишь молиться, чтобы его не узнал человек из прошлого, от которого он так старательно пытался бежать. Он сделал вид, что не узнал его, отвернувшись, в ожидании продавца. — Леви? — собственное имя кажется чужим, по спине пробегает табун мурашек, а сердце, кажется, и вовсе остановилось от страха — его узнали и всё ещё помнят. Он ломано улыбнуться старается, но лицо собственное не поддаётся, мимика одеревенела, застыв с перекошенным иссохшим посеревшим ликом. Он хотел сказать глупое и детское: «Мы знакомы?» — но так и не смог, смотря на крепко слаженную фигуру прямиком из ещё недалекого прошлого, Леви смог лишь кивнуть, отворачиваясь от внимательного изучающего взгляда, впившегося в лицо, выслеживающий каждую деталь. Он теребит рукав куртки неосознанно, каждую секунду проверяя время — часовая стрелка стояла, едва отклонившись от середины, перемахнув за шесть часов, в поле видимости Эрика так и не было. — Так значит и не слез? — у Марко голос ровный, не колеблется от низких до высоких сиплых нот, вырывающихся из глотки. Леви отвечать не хотел, желая сбежать, но ноги будто приросли к месту намертво, проросшие корнями в землю холодную. — Я н-не, — хриплый содрогающийся голос, колеблющийся как пистолет в непривычных к нему руках, он облизывает губы, вдыхая полную грудь воздуха через рот, чувствуя, как не сможет оправдаться, сделав вид, что давно не принимает, — Н-нет. Говорить ровно при всём желании не получалось, жар в груди нарастал, изнутри в желудок сам себя пожирать стал, скручиваясь как плановая самокрутка из тонкой целлюлозной бумаги. Тошнило, отсутствие дозы сказывалось всё сильнее, доводя до трясучки, но дозы при себе не было, Леви собирался уходить на трясущихся ногах, придерживаясь за стены, как на горизонте в свете едва горевших фонарей появилась широкая как шкаф фигура Эрика. Сердце сделало в груди кульбит, ударяясь о рёбра, падая в желудок, в ожидании столько желаемой дозы десятипроцентного «Эйча». Встреча с пушером подобна встрече с любимой, которую ожидаешь каждое мгновение с трепетом в душе, задыхаясь от нахлынувших чувств стоит ей произойти — руки потеют и трясутся, в голове легче становится, забывая обо всём как от первой любви. «Большой Эрик» по-панибратски хлопает по плечу, уводя от посторонних глаз в узкий грязный закоулок, ненавязчивым рукопожатием, передавая гран героина в пакете в ладонь. Плата передается столько же незаметно и ненавязчиво, через второе рукопожатие, никак не выделяющаяся. — Я завязываю, — Эрик говорит, смотря прямо в лицо, и Леви видит, как осунулось за какие-то пару месяцев лицо мужчины, проявились глубокие морщины, фактурно выделяющиеся в теплом свете фонаря, выделяясь глубокими тенями, — На лечение еду, пора прекращать. — Ж-жена з-заставила? — заикаясь, облизывая от нервов пересохшие губы и чуть ли не подпрыгивая, от каждого шороха, спрашивает Леви, чувствуя, как по груди расползлась мягкой патокой паника, медленно подкрадывавшаяся — уход привычного барыги доставляет только головной боли: поиск нового продавца, новые связи и новая разбавка вещества в молочном сахаре. — Ага, знаешь, я не люблю связываться с малолетками, но смотря на тебя в дрожь бросает, тебе будто и не двадцать вовсе, — Эрик закуривает, протягивая пачку Леви, тот сигарету берет вяло, подкуривая от зажигалки, дым выдыхает в сторону мусорных баков, где дерутся крысы, с визгом грызя друг друга, — Больше на труп смахиваешь. Он рассмеялся собственным словам, но у Леви ни единый мускул не дрогнул, лицо всё такое же безучастное и отстраненное, смотрит куда-то мимо кирпичной стены. Эрик сигарету тушит о землю, растирая её подошвой: «Ну что, бывай малой», — он из тёмного переулка выходит в свет, не оглянувшись, оставив Леви среди крыс и набитых мусорных баков. Он бросает дотлевший окурок в бак, медленно выйдя на большую улицу, оглядываясь по сторонам, джанк грел руку в кармане лучше, чем любая печь, обжигая ладонь. Марко уже и след простыл, от чего Леви выдохнул с облегчением, но то чувство было преждевременно — в пару метрах уверенно в его сторону шел полицейский, и сердце тут же остановилось. На ватных ногах, едва держась на земле, он зашагал в сторону лабиринта из гаражей, с мыслями запутать того, кто шел у него на хвосте, желание обернуться было велико, но Леви держался из-за всех сил, боясь вызвать подозрения — позади него на пустой омертвевшей улице послышались нарастающие темп шаги, полицейский почти догонял его, ослабшего и дрожащего, а потому не думая, он свернул за первый угол, не разбирая дороги. Он вышел на другой стороне улицы, в небольшом узком закоулке, ведущим на местную импровизированную парковку, рванув в неё сторону Леви слышал, как шаги за ним усиливались, отскакиваемые эхом от стен в тесном пространстве. Выйдя на просторную парковку, он хотел было бежать напролом до гаражей, но ноги не слушались — запнулся на ровном месте, растянувшись по асфальту между двух машин. Леви очухаться не успел, как сильной хваткой его схватили за ворот, забрасывая в раскрывшуюся дверь машины за долю секунды, скрип колес по покрытому тонким слоем снега асфальту, свет фар освещаемые дорогу и тёмные гаражи. Он смотрит на фигуру за рулем, узнавая Марко, сосредоточенно смотрящего на дорогу, ведя машину как можно осторожнее. Леви сидит на продуваемом полу автомобиля, меж передним и задним сидением, пригнув голову, чтобы макушка не была видна в заляпанное окно. Говорить не хотелось, как и спрашивать причины подобного своеобразного спасения от тюрьмы, всё чего хотел сейчас Леви — это вмазать в вену, сожалея, что ложка и вода остались в захолустном отеле. Тишину прервал сам Марко, который хмурился, кусая губы в попытке подобрать слова: «Странно видеть тебя живым и не в тюрьме», — эти слова бьют точно в грудь, выбивая остатки воздуха, заставляя открывать рот как рыба на суше, в попытке ответить что-то разумное, но мысли в голову не лезли, разум чист как белый лист. — Скажи, у тебя нет такого, что должен вернуть туда, в Прехвил? — название родного города из чужих уст звучит инородно, но душа тянется, тепля мысль о возвращении в порушенный дом. — Нет, — он лжет, пытаясь оторваться о мыслях о Луноликом боге, о тягуче кроваво-сладостном фестивале, напоминавший родную и привычную войну, не мир с его установками правилами, в который вписаться тяжело. На это Марко ничего не отвечает, будто не ожидал подобного ответа. — Наверное так и правда лучше, чем пытаться вернуться туда, — Марко почесывает затылок, но мысли Леви уже только об одном, о скорой дозе и избавлении от ломки на подкорке. Они едут в тишине, разбавляемой тарахтением машины. Высаживается Леви неподалеку от отеля, в котором заселен — легкий кивок в знак благодарности, а за спиной он слышит: «Может ещё свидимся», — но не отвечает на эти слова, надеясь больше никогда не пересечься с людьми из прошлого. *** Темнота пожирала его тело, пряча плоть в полупустой комнате отеля, на самом выезде из Рондона, тело отяжелевшее и словно ему не принадлежавшее разделилось по частям, отняв его руки и ноги, превратив в «человеческую палочку», запертую в клетку в ожидании кончины. Комната не выпускала из своих объятий, стирая мир за пределами стен, превращая все в растущие тени паранойи от наркотического голода, отняв возможность выйти за пределами комнаты не захлебнувшись в истерике и слезах. Первые пять дней ломки — самые тяжелые, то Леви знал на себе в отсутствии джанка, введенного внутривенно, загибаясь от болей в животе, выворачивая желудок наизнанку, выблевывая всё на пол, не в силах с низким давлением доползти до любезно поставленного им же самим в ещё недавнем прошлом тазика. В первые три дня ломки тело изгибается как глина, в попытках примириться с болью и волнами накатывающего жара с сушняком, отдающим железно-кислым привкусом от рвоты. Тело трещит будто ломают кости, без возможности лежать ровно или как-либо шевелиться, каждое действие отдаётся болью, словно переехали на машине много раз, дробя тело в жидкую кашу. Еда не усваивается, выходя из организма рвотой и желанием вскрыть собственный живот, только бы не чувствовать боль. Пот стекал по горячему телу ручьями, одежда липла, сковывая движения, слёзы и сопли размазывались по всему лицу. Беспорядочные мысли сменяют друг друга, выжигая на подкорке одно лишь слово — героин, захламляя и без того переполненный разум мыслями о милой «Эмми» или «Эйче», оставившие его без всего на растерзание. Пи Джи помогает только временно, слегка облегчая боль от отсутствия дозы, но не унимает тягу и отмену, возвращая аппетит — он парегорик глотает на кишку, в надежде на успокоение для тела. Глотает воду, тут же выблевывая её на руки, ощущая острую ножевую боль в желудке, то было похоже на смерть, сносящую с ног без возможности встать — походило на пулевые ранения на фронте, заставляющие умолять в бреду: «Добейте меня». Воздух стал подобен кирпичной кладке, выложенной на фундамент, в попытке раздавить беспомощное хлипкое тело Леви, за окном проезжают машины, истеричные крики — всё это смешивается в коктейле из соплей, жара, боли и чувств, возвращая к августовским полям сорок второго года, пропитанные болотной влагой, кровью и телами. Воздух давит на него как мертвая куча тел, сброшенная в одну гору единого мертвого организма, с сочившимися ранами, вываливающимися органами, где он лежал под ними, не понимая, кто жив, кто мертв — пытаясь шевелиться, кричать, только бы заметили его. В ушах скрип колес машин превращается в непрекращающийся гул авианалетов близко над головой, хлопок дверьми становится разрывом очередной мины с тонким писком. Перед глазами темно, как в сорок втором — он глаза себе чешет, безмолвно крича от боли, из горла срываются только протяжные стоны, без возможности полноценно пошевелиться. На пятый день становится легче: старое фонящее радио проиграет тихо джаз, Леви раскуривает остатки плана в самокрутках, запивая кофе — медицинская помощь для отходняка, марихуана аппетит его пробуждает с новой силой, и кажется ему, что может свинью целиком съесть на открывшийся аппетит после словно вечной ломки. Музыка и трава нервы успокаивают, разум отупляя под мерный писк записанного саксофона, перебиваемый шумами и помехами — воздействует на него словно личный терапевт, не махнувший ещё на него рукой, выписав в рецепте «Эм Эс». Хриплый мужской голос, трещины на побеленном потолке, обшарпанные светлые обои, готовые отвалиться в любой момент, кричащие люди за тонкой стенкой, готовые убить друг друга, вгрызаясь в глотки как собаки — всё воспоминания о детстве пробуждает под тонким ароматным флером плана и монотонно серым джазом: о хрупкой тонкой матери, черные как смоль волосы которой ниспадали на бледное болезненно тощее лицо, склоняющейся над Леви, шепча молитву Алл-меру, зажмурив глаза, об отце-деспоте, выламывающий двери с грохотом, ударяя Леви, который пытался защитить мать. Марихуана от воспоминаний о детстве не спасает как милый сердцу героин, ставший роднее всех остальных, вычеркивая внешность отца из памяти, оставляя темное перечеркнутое множество раз пятно. «Отец давно мертв», — шепчет он в ритм пианино и визжащих как свиней соседей, срывающих голосовые связки, с верху кто-то стучит, громко матеря, ударяя тяжелым предметом по стенам, которые дрожать начинают от любого неверного прикосновения. Леви затягивается, рисуя образ обрушившегося дома в Прехвиле, ставший могилой его отцу-деспоту: выбитые стекла, упавший полоток, обломившиеся раскрошенные стены — в том доме теперь никого нет, пустующий на окраине города погрязшего в безумия. На шестой день к нему в номер заваливается Джек, запинаясь о разбросанные в разные стороны потертые временем кроссовки — Леви смотрит на него с кровати с застиранными простынями и сбившейся пропотевшей подушкой, по радио женский голос тревожит уши, раскуренная самокрутка разум унесла вдаль, сделав из него безвольную обжирающуюся куклу, с опухшими красными глазами. Джек любезно приносит гран героина, не говоря откуда достал — отводит глаза в пол как нашкодивший ребенок, но Леви все равно, он растворяет его водой в ложке, взяв чистый новый шприц — рассматривает руки и ноги, где нет ни одного живого места, вены сжались в кости, не желая выходить ни со жгутом, ни под горячей водой, оставаясь в глубине плоти. Он снимает кофту, пытаясь рассмотреть вены подмышками в зеркале: «Джек, помоги», — найденная восстановившаяся вена, салфетка, промоченная спиртом обеззараживающая кожу, у Джека руки дрожат, не попадая в вену, марая иглу в крови. «Сука», — шипит Леви, одергиваясь. Игла, очищенная от крови и прокипяченная, вторая попытка попасть в вену в подмышке не обвенчавшаяся успехом, повторение одного и того же раз за разом, в попытке попасть в тонкую, едва видную вену. Вздыхает тяжело, в конечном итоге вмазываясь под кожу на животе, получая столь желанную дозу героина, оживившая его в мгновение ока, пробуждая разум как природу по весне, отгоняя вместе с тонкими ручьями воды и веществом ещё недавно удушающую паранойю и воспоминания. — Я собираюсь уехать домой, к родителям, — Джек говорит нервно, словно признается в измене, смотрит доверительно, а сам так и не вмазывается по вене. — Завидую, — слово, вырвавшееся из губ Леви случайно, и оставшееся без комментариев со стороны, да только недоуменный взгляд ему в ответ. — Ну, и когда собираешься уезжать? — слова давались тяжело, желание проглотить и забыть это всё росло с каждым мгновением, но Леви не смог удержать порыв, льющийся из него с созвучными нотками отчаяния, как у хриплой на басах виолончели. Он, глядя на похудевший угловатый профиль Джека, ощутил тоску, окутывающую сердце плющом, отравляя его изнутри. И сердце остановилось на миг, словно при кодеине введённом в вену. — Может через месяц, может через два, как получится, а ты что, скучать будешь? — он усмехается, достав пару вырезки из промокашек, кидая Бенни на кишку, запивая остывшим кофе, стоявшем на низком столике, плюется ватой тут же, утирая губы рукавом. — Нет, не буду, — он чувствует кислоту на языке, медленно сползающую в горло, он про себя утверждает: «Он ведь не умер», — но на душу густым вязким мазутом льётся печаль в точно бездонную безразмерную яму. *** Трехэтажное здание в черте центра Рондона — сердца города — чугунные витиеватые поручни, украшающая массивная арка дверь, всё в этом доме было тревожащим сердце, нашёптывающее порывами ветра: «Беги». Он мысли прочь отгоняет, входя в сырой подъезд, по скрипучим ступеням поднимаясь на последний этаж. Обычно жены коновалов встречали его с проклятиями, ещё у парадного подъезда, раздраженные приходами торчков, выдумывающие как один камни в почках, лишь бы прописали белого под видом лечения. Брал у врачей рецепты Леви только дважды, заучив наизусть симптомы камней в почках, смотря с жалобным видом умирающего — то было игрой для самого себя и врача, где оба понимали, что нет никакой болезни, но ложь вознаграждаема, в отличии от громкого заявления: «Я колюсь героином», — за которое можно было и отправиться к нарк-агентам, выпытывающие точки сбыта. Зайдя в открытую дверь квартиры на третьем этаже, он в ступор впал, увидев в коридоре очередную фигуру из прошлого, не в силах что-либо сказать, словно проглотил язык — во мраке прихожей стоял Даан, человек из прошлого фестиваля «Термина», их словно прошлое сталкивает вновь и вновь, желая увидеть кровавое месиво и единственного выжившего. Он слюну глотает, не показывая виду, что что-то идёт не так, проходит вслед за доктором в заставленный книжными полками кабинет, с летающей пылью в воздухе, попадающей в нос, садится на твердое неудобное кресло, елозя на месте не то от стресса, не то от невозможности удобнее устроиться. Леви представляется Джон Смитом, привирая возраст, повышая его до двадцати пяти лет, язык в заученных терминах и симптомов собственной болезни почек путается, едва вспоминая, что там было по тексту, Даану в глаза не в силах посмотреть, смущаясь собственной лжи впервые за долгое время. — Ты ведь за морфием, Леви? — спокойный голос, обрывает оправдания и выдумки Леви, стирая их без остатка, он может лишь кивать на эти слова, желая провалиться сквозь землю, но не слышит повышенного голоса или просьбы выйти из кабинета прочь. Даан достает заготовленную бумагу, выводя кривым широким почерком быстро заболевание и рецептуру, — Быть может кофе или чай? Он моргает тупо, поднимая взгляд, впервые за всё время замечая, как изменился Даан, лицо вытянулось, морщины мелкие видны около глаза, скопившись там как рой извивающихся червей, в светлых волосах проседь белая видна, едва выделяющаяся на фоне серых волос, в глазу ещё целом свет обликами играет, придавая живости, которой не было тогда, два года назад на фестивале в Прехвиле. — Может кофе? Даан встает с кресла выходя из кабинета, бумага с рецептом лежит перед ним на столе, мозоля глаз: «Я ведь могу уйти прямо сейчас, я ведь всё равно оплатил», — думает он, он с места не встаёт, будто это наказуемо, руки дрожат как перед ломкой, но мысли о ней улетучиваются сиюминутно — он вмазался пару часов назад. В коридоре послышались шаги громоздкие, сотрясающие стены: «О Леви, не думал, что ты придешь», — он оборачивается на звук за спиной, видя Марко, прислонившегося к косяку, кивает не произвольно. Марко уходит в сторону кухни по коридору, болтая о чем-то с Дааном, оставляя его одного ошеломленного. «Сбежать», — мысль назойливо крутящаяся в разуме, но не успевает предпринять действий никаких, как Даан с подносом вновь заходит в кабинет. Ароматный горячий кофе бьет в нос, но к нему Леви не притрагивается, чувствуя, как дрожь в пальцах не утихает, боясь разлить на себе и на стол. Разговор никак не шёл, они молча смотрели друг на друга, пытаясь что-то произнести, но все возможные темы, что вертелись на языке, как на зло были связаны с Прехвилем. — Доктор, а ведь фестиваль «Термина» он ведь точно был? — вопрос, мучащий его два года, всплывающий каждый раз в голове, стоит увидеть упоминание родного города, всплывающий в кошмарах и воспоминаниях о детстве. Прехвил никогда не был добродушным солнечным местом, наполненный наркоманами, проститутками и разного сброда бандитами, всегда покрытый вязким туманом, проникающий всюду как газ, но произошедшее два года назад казалось невозможным и нереальным, — Это ведь не было только моей галлюцинацией? — Нет, не было, — Даан говорит не раздумывая ни на секунду, точно уверенный в реальности произошедшего, но Леви не может не сомневаться в собственных воспоминаниях, ища подвох от разума уставшего. Тот фестиваль не был похож ни на войну, ни на мир, существуя меж мирами, под занавесом времени, леса и тумана. — Доктор, вы не хотите вернуться в Прехвил? — у Даана кружка из рук падает, обливая его светлые штаны, фарфор звонко разбивается, разлетаясь по полу вместе с остатками кофе. Он мнётся, отводя взгляд в сторону, на множество пыльных книг. «В этом нет уже никакого смысла», — тихие слова, перебиваемые мимо проезжающей машиной, но Леви понимает, кивает, показывая, что услышал. К безбожно остывшему кофе он так и не притронулся, взяв рецепт, сложив его в карман, он дверь было хотел открыть из кабинета, как голос остановил позади: «Ты бы… В прочем, не важно, можешь заходить ещё», — но продолжение он понял и сам, проигнорировав слова. «Я не смогу», — хотелось ответить, но он не смог, медленно выходя из квартиры коновала, проходя по узким переулкам в сторону знакомых всем джанки аптек. *** Захудалый обшарпанный бар, находящийся в подвальном помещении в одном из старых зданий Рондона, с завывающей печальной музыкой саксофонов, отлично усыпляющей под пару гран героина внутривенно — здесь тусклый свет режет глаза, обои порванные и грязные висят невесть сколько лет, а отвратительная баланда, зовущаяся выпивкой, только дополняет безысходность этого места, заполненного джанки да законченными алкашами без вкуса. Леви стоит за высокой барной стойкой, медленно методично протирая стаканы со крипом тряпки о стекло — повторяющиеся движения стакана за стаканом погружают с головой в прошлое: где казармы, родная холодная винтовка, обжигающая руки, раскаты взрывающихся бомб и очереди автоматов. Монотонная работа даётся легче, сосредотачивая на себе каждой мелкой деталью, уводя в прострацию дальше от реальности и ближе к прошлому: к минному полю, обуглившимся растерзанные лицам детей под его командованием, их мертвый пожирающий взгляд, леденящий душу, обливая кровью сердце. От касания за предплечье кровь в жилах кипит как на костре, разгоняя ритм сердца, учащая дыхание — всё происходит мгновенно, как в пелене, укрывающей пространство вокруг без возможности видеть что-либо, и только мозг панически кричит: «Тебя хотят убить», — Леви скручивает мягкую податливую руку, подобной глине принимающей любую форму под пальцами, вопль сотрясает всё здание, удар по затылку дезориентирует, заставляя ослабить хватку, очнувшись словно из долгого сна. Перед ним посеревший дряхлый мужчина в сером ветхом костюме лет сорока судорожно хватается за левую руку, крича невпопад маты вперемешку с нечленораздельными звуками, а всё лицо мужчины в слезах и соплях искривленное дешевой театральной маской. Холодный пот стекает по телу Леви как при ломке, белая рубашка, одолженная у Джека, прилипла к коже, вызывая табун мурашек, пробежавших по спине — не дышит, смотря на мужчину перед ним, изгибающего по-змеиному неестественно, словно части тела живут своей жизнью удлиняясь и обрываясь, превращаясь в гнилую плоть монстров фестиваля «Термина». Он и сам не замечает, как слёзы бегут по лицу, скатываясь за ворот, смешиваясь с таким же соленым потом, и шепчет сам не слыша: «Всё не так», — дрожит, сжимая в одной руке стакан для виски, сердце ударяется о ребра, отдаваясь гулом церковного колокола в голове, сжаться и спрятаться в тени, как в детстве, убить, как на войне Позади тень мелькает, на которую Леви бросается без раздумий, кинув стакан для виски, что был под рукой — стекло разбивается в дребезги о стену, закатившись под барную стойку, его хватают за ворот, ударяя тяжелым кулаком по носу, окрашивая бледное лицо красным цветом, хватку ослабляют, роняя безвольное тело на деревянный пол. Посетители вскочили с укромных темных уголков, готовые бежать кто куда, кто-то с интересом за сценой наблюдал, как за дешевым фильмом «Категории Б», а Леви чувствовал во рту пряный металлический вкус крови, а перед глазами размывалось лицо Марко. Его безвольное тело хватают за рубашку, вытряхивая через черный выход на улицы, где зимний влажный воздух бьёт в нос, залезая под ткань одежды, отрезвляя, оставив ни с чем. Мусорные баки, захламленные бутылками и остатками еды, где копошатся крысы да тараканы, обоссанные стены посетителями и Леви, как никто другой органично вписывающийся в эту картину, будучи её неотъемлемой частью. Он расчесывает запястья словно блохастая собака, отросшими ногтями соскабливая размягченную грязь и кожу, рвёт волосы на голове, глотает воздух в попытке не задохнуться, закашливаясь, сгибаясь пополам. Его руки перехватывают, сжимая так, что кости сломаться могут при любом неаккуратном движении: «Вдох-выдох», — скандирует требовательный голос Марко, держа лицо за подбородок ровно. Кислород обжигает легкие, считает мысленно на вдох и выдох, стирая панику словно мутной водой, оставляющей разводы и отголоски. Перед ним Марко стоит, наблюдая внимательно: «Успокоился?» — Нет, — подавленный тихий сорванный голос, Леви утирает дорожки слез рукавом, через боль шмыгая разбитым носом и обнимая себя. Руки зудят, покрытые царапинами, шрамами и синяками, подрагивают как от ударов током, едва вздрагивая, стоит подумать об очередном увольнении — слово, которое стало для него таким же родным, как и «джанк», преследуя его по пятам. Желание спрятаться в одном из мусорных баков, только бы его никто не увидел, зарыться в мусоре как крыса и прожить остаток жизни там, выходя из него только на поиски новой дозы белого, — Я не могу, Марко, не могу. Чужое молчание давит как пресс, в попытке раздавить его целиком, повесив в ней укор, ударяющий по голове тупым тяжелым предметом прямо в лоб. Бежать — единственная идея, заполнившая разум Леви ворохом кишащих тараканов, перебирающих мозговые извилины тонкими маленькими лапками, но обмякшие пластилиновые мышцы ног не поддавались приказам мозга, оставляя его заложником холодного асфальта, влажного ветра, мусорных баков и Марко, сидящего напротив. Все слова на языке спутались в склизкий комок словно кошачьей шерсти, вырывающий не останавливающимся кашлем из горла, случайно прикусывая язык, обжигая резкой острой болью, мыча нечленораздельное. — Почему я ещё жив? — вылетает из уст так естественно и обескураживающе его самого, будто пуля из винтовки, направленная в висок при самоубийстве, непроизвольно ведет ногтями по струпьям, но останавливают, перехватывая руку. — Радуйся, что ещё жив, вот умер бы ты и что дальше, — Марко говорит первое на ум пришедшее, не умея успокаивать совершенно, борясь с желанием дать легкую пощечину для пробуждения от бреда в его глазах. Слова эти ядом в душе Леви расплылись, выжигая внутренности и разум, от собственной никчемности и беспомощности, навалившаяся на другого человека. — Я имею ввиду, разве это не счастье, что ты выжил и на войне, и на фестивале, не всем так везет, — Марко встал на ноги, прислонясь спиной к стене, бесшумно закурив, выпуская кубы дыма, летящие в небо тонкой струёй. — Особенно когда сдохну в канаве по итогу… — Ну, ты всегда можешь прийти ко мне или Даану, — он протягивает открытую пачку сигарет и зажигалку. На губах Леви проявилась легкая улыбка, которую тут же скрыл рукой, держащей сигарету, поджигая её зажигалкой только с третьего раза, прыскает приглушенным смехом, взгляд отводя: «Не нужно давать пустых обещаний, Марко» — Я не, в прочем, как знаешь, но ты всегда можешь прийти к Даану, знай. — А ты тогда, где живешь? — С ним и живу. Не успел Леви открыть рот, как железная дверь со скрипом распахнулась, с грохотом ударяясь, привлекая внимание к себе — в дверях стоял запыхавшийся владелец бара, вспотевший с накинутым шарфом, волочившимся по земле, не завязанные шнурки на туфлях, о которые наступи и тут же упадешь, не застегнутое пальто. Он дышит тяжело, хватаясь за дверь, сгибаясь по полам, яростно и прерывисто говоря: «Какого… Хуя… Леви» Нет смысла ему оправдываться или отнекиваться, а потому встав на ноги, отряхивая невидимую грязь с брюк, и утирая засохшую кровь под носом рефлекторно, шипя от боли задев нос, улыбается натянуто криво: «Я виноват». — Иди извиняйся, пока копы нагрянули, наркот хуев! — на слова владельца он реагировал в полсилы, медленно плетясь внутрь бара, ежась от смены температуры — там в зале стоит тот самый мужчина, которому он руку, не то вывихнул, не то сломал, под стершимся влиянием момента не видит в нём монстра фестиваля «Термины»: ветхий грязный костюм, ряд желтых мелких зубов, серо-желтая кожа и глазные яблоки, кисти рук все в синяках и струпьях — всё кричащее о том, что перед ним наркот такой же как и он. Леви вздыхает с облегчением, отводя от сердца тяжесть. — Он не вызовет копов, можно не переживать, — шепот, растворяющийся в возмущении и крике мужчины, что широкими шагами, ничего не добившись, вышел из бара, хлопнув дверью. *** Одна из множества остановок, где асфальт укрыт грязью, мокрые дырявые кроссовки, в которых пальцы мерзнут, оттого их Леви подгибает в попытке согреть, мелкая изморось, что идет не прекращаясь четвертый день — то всё мартовская оттепель, накрывшая в головой, отдаваясь в воздухе ароматом бензина и дыма. Леви сел на одну из скамеек, пряча руки в карманы, сжимая в кулаки непроизвольно, рядом стоит Джек, все так же сутулившись, держа потрепанную неизвестно, где взятую дорожную сумку, где одна из ручек пришита белыми нитями. Он вдыхает теплый дорожный воздух, в ожидании автобуса, согласившись проводить Джека не задумываясь, а теперь ощущая терпкий вкус конечного расставания в желудке. Автобус, будто не желающий приезжать, родная «Эмми» введенная под колено в вену, успокоив, и не давая чувству перед ломкой разрушить всю картину своим существованием. «Он не умер», — говорит сам себе, вспоминая детей и командиров, полегших на мертвых красных обширных полях, с облегченным разумом от героина и извивающихся в ломке, как и он сам. Закрывает глаза, шипя от боли, вдыхая терпкий запах дороги и бензина, ощущая тяжесть грядущих весенних дней на себе, скручивающих живот в бесконечную спираль острыми спазмами. Рука тянется в отчаянии схватить Джека за рукав, но одумывается тут же, ударяя сам себя едва ощутимо. — Что-то не так? — у Джека голос спокойный, в глазах нет пелены прихода или витающего рядом с ним флёра ломки. — Н-нет, всё в порядке, — отнекивается, мотая головой из стороны в сторону, теребя рукава куртки, то поднимая, то опуская их, обнажая истерзанные запястья с невидимыми венами. — Да ла-адно, скажи же, что будешь скучать? — Ага, буду, — впервые правда ему дается легко и непринужденно, слетая с губ без страха и упрек, оставаясь на лице едва заметной улыбкой. — Тогда, что насчет того, что писать письма? — Я поменяю скоро адрес. — Тогда ты можешь писать на адрес родителей, а я… — Нет, Джек, — в голубых глазах напротив надежда таяла, топя искру надежды в весеннем густом мазуте, забирая свет. Леви взгляд отводит, боясь, что разревется как мальчишка, которым он ещё был каких-то пару лет назад, готовый цепляться за людей, проявивших крупицу внимания к нему, подобно собаке, изголодавшейся до ласки, — Нам не стоит больше видеться или общаться. Медленный тарахтящий автобус битком заполненный людьми к остановке подъезжает как змея, растягивая момент угнетающего молчания и попытки скрыть слёзы Леви, наклонив голову вперед, глубоко и медленно дыша через рот сквозь зубы — ноги предательски подскочить с места желают, встав по-детски непосредственно между Джеком и автобусом, возвращая в далекое детство где он преграждал тощую, почти нестоящую на ногах мать от отца-деспота. Изречь подобно оглушающим автоматным очередям: «Не уезжай, останься, что будет со мной если ты уедешь», — но бьёт себя только по лицу, отгоняя мысли подобные. «Ему не нужно общаться с воякой, ему не нужно увязать и дальше в джанке, пока он может выбраться», — повторяет себе словно на заевшей пленке, перематывающей одно и тоже место сколько раз. Автобус, разгоряченный толпой изнутри, распахивает дверь с протяжным гулом, Джек делает медленные шаги, заходя в него, не оборачивается, но всё растягивается из мгновенья в вечность, где сам мир ожидает каких-либо действий от Леви, благородно замедливший время. — П-прощай, — сухо и вяло, растекаясь по улицам Рондона неслышным эхом, оставив только сожаления и трение колес об асфальт, растворяя пухлый круглый автобус в дали, как сахар в горячем чае. «Так будет лучше», — повторяет мантру сам себе, отнекиваясь от мыслей иных, назойливо лезущих в голову как пауки. *** Ливень обрушается Леви на голову, промокая до нитки его тело и малочисленные пожитки, руки дрожат от приближающейся ломки, в силуэтах и размытых тенях видя угрозу, расцарапывая запястья, дыша как собака — денег больше нет, как и работы, с которой его вышвыривали каждый раз, громко говоря: «Уволен!» — а Леви с этим мог только согласиться, не в силах сказать слово против, прекрасно понимая, насколько правы были те люди. В дырявые кроссовки набежала вода стоило выйти на окутанную густым смогом заводов улицу, промокли носки, прилипнув к пальцам ног, елозя по коже раздражая пуще, холодный весенний ливень охлаждает горячее лицо, простор и ясность мысли проявляя, вымывая панику вместе с прохладным, гнувшим ветви деревьев, ветром. «Вмазаться бы», — он считает шаги, наматываемые по району, проходя одну и те же закоулки, петляя, словно убегая от преследования, ощущая на себе тяжелый давящий взгляд. Свет фонарей отражается в мокрой дороге, расплываясь дрожащими волнами, машины проезжающие мимо мутят воду в лужах, разбрызгивая грязь кругом. Леви садится на сырую лавочку, безвольно облокачиваясь спиной, задрав голову вверх и ловя холодные капли стихающего дождя, его промокшие сальные волосы сбились в кучу, спутавшись, будто и не исправить это без жужжащей машинки. «Мне некуда идти», — мысль, ударяющая точно в висок, обескураживающая и выбивающая свет в глазах, оставляя непроглядную тьму, малочисленные пожитки, сумка с которыми давно промокла, грели бок один своим существованием, оставшись тонкой ниточкой от прошлой жизни. В голову знакомые никакие не приходили, которые могли бы быть ещё в Рондоне, а не разъехались или сели, попавшись копам, он по голове бьет себя, заряжая сам себе звонкую пощечину по лицу. В голову приходят только слова Марко: о том что всегда может прийти за помощью, о том что живёт вместе с Дааном. «У коновалов всегда припасено пара гран «Эмми», — шепчет сладкий голос, пробирая до дрожи изнутри, вызывая мурашки и приятно-тяжелое ощущение в животе подобное первой не оперившейся любви. Он жадно глотает слюну, пытаясь унять дрожь в руках предвкушая разлившийся по венам к сердцу джанк, но тут же ударяет себя по лицу, испугавшись голоса внутреннего, толкающего в пучину непроглядной бездны, шипит себе, прикусив язык: «Ты не можешь так сделать», — резко опуская голову вниз, рассматривая хлябающие носы тряпичных кроссовок. Тьма густым непроглядным полотном, заполоняет город окрашивая небо черным цветом, будто разлитым по светлой скатерти, оставляя пятна, ветер задувает за ворот, заставляя пробежать табун мурашек по спине, будто это муравьи вышагивающие дружным строем, его руки дрожали, предвкушая одинокую безлунную дождливую ночь на улице, слоняясь по районам Рондона, вышагивая по лужам каменных дорог. «Разве ты хочешь возвращение ломки?» — щебетал как маленькая пташка внутренний голос, соблазняя на отчаявшийся шаг в никуда: «Разве хочешь провести дни на улице загибаясь от боли?» — фантомные руки призрака ломки, схватили его за горло, нежно сдавливая его, выбивая воздух из легких до блеска глаз от непролитых слёз. Дорога к трехэтажному зданию, где врачевал Даан, выписывая липовые справки наркоманам на сульфат морфия, разыгрывая столь привычную сценку с клиентами с фальшивыми именами и диагнозами, тянется темной змеёй, оставившей длинный широкий след на песке — Леви идёт медленно, готовый свернуть, но перехватывает в руке сумку поудобней, ему теперь бежать некуда, а от смеющегося призрака ломки не сбежишь, подчиняясь прихотям, только бы утолить голод героиновый: «Всегда можно сбежать через окно и переночевать в подвале», — повторяет тихо пути отступления и варианты, где жить. Ветер поддувает в спину, ускоряя шаг, ноги будто шагают по воздуху, не ощущая земли, пульс в голове отбивает мерный ритм большого барабана в джазе — Леви заходит в пустой подъезд медленно, испугавшись собственной тени, подскакивает на месте, хватаясь за сердце, кругом тихо как в морге, словно там за дверьми безмолвный январь, вырывающий слова и мысли. Протяжный коридор простилается в вечность, растягиваясь и деформируя пространство вокруг себя в глазах Леви, сужая пространство по пятам, лампочка парадного подъезда мигала, готовая вырубиться в любую секунду, погрузив помещение во тьму — он держится за поручень, по лестнице поднимаясь почти не дыша, оглядываясь по сторонам, прижимая ближе к телу сумку. Третий этаж казался чем-то нереальным и никогда не существовавшим — кафельная лестница стала длиннее и шире, запутываясь для него в бесконечную спираль, само время растянулось и замедлилось, оставшись не осязаемым на кончиках пальцев. Этот коридор как воплощение самой сути загрязнённого Прехвила, прорастающего за его спиной из оставленных на земле шагов — Леви ударяет себя по лицу, пробуждая от наваждения прошлого, следующего за ним в форме древнего Бога, и всё становится как прежде: третий этаж, квартира доктора, мягкий свет лампы на потолке, чистый не потрескавшийся кафель. Темная деревянная дверь, выделяющаяся на фоне светлых стен, Леви стоит, подняв руку, боясь нажать на звонок: «Ещё не поздно сбежать», — проговаривает себе, кусая губы в кровь, слизывая её, подрагивая ногой от нетерпения, он вдохнув полную грудь воздуха нерешительно нажимает на звонок, трель которого бьёт по ушам звоном колокольчика. Копошение за дверью, слышные сквозь тонкую дверь ругательства, скрип открывающегося замка на два оборота — Леви перебарывал себя как мог, только бы не сбежать вниз по лестнице, уходя ночевать в подвал, перед ним стоит Марко заспанный, помятый, щурившийся на свет в подъезде. «Какого ты делаешь тут в час ночи?» — Марко звучит грозно, равнодушно, на что Леви может только открывать рот как рыба, выброшенная на воду, забыв все слова. Он не замечает, как начинает реветь, стоя как вкопанный, не чувствуя влагу на лице. — Ты чего? — Марко смотрит не понимающе, прикусив язык боясь сказать лишнее, смотрит недоверчиво на сумку, которую Леви пытается спрятать за спиной. — Нет, ничего, я… — Тебе идти некуда? Леви, кивает медленно, облизывая потрескавшиеся губы, он смотрит не моргая, точно выедая дырку в стене, ожидая ответ мучительно долго. Сердце бьётся в груди неравномерно, отбивая ритм джаза, его ноги дрожат, готовые рвануть с места и вниз точно по длинной бесконечной лестнице. Его тонкую костлявую руку хватает за запястье, заводя в погруженную в темноту квартиру, где ничего не видно, хоть выколи глаз — Марко нащупывает выключатель, лампочка в прихожей приветственно мигает, вырисовывая худую длинную фигуру Даана без повязки, стоящего в проходе в ночной рубахе, его ресницы подрагивают, сонные глаза смотрят на Леви неверующе. — Леви? — он спрашивает ошарашено, будто впервые увидел изнеможденное трясущееся тело некогда бывшего солдата, лениво переводит взгляд на Марко, пожимающего плечами. Леви молчит, боясь вставить слово, будто язык во рту немеет с каждой секундой, разбухая в зернистую кашу, куртка на плечах становится чугунной, притягивая к полу своим весом, сумка падает на пол с глухим стуком по паркету. Леви молчит, боясь дыша, чувствуя, как за спиной возрастают тени, хватая его за щиколотки в попытке утащить за собой в светлый узкий нескончаемый коридор, в желудок скручивает острой ножевой болью, которую довелось испытать на себе ни раз. — Его выперли, — с губ Марко это вылетает сухой констатацией факта, Леви смотря в пол, расчесывает запястья непроизвольно, соскребывая кожу под ногти, тело бросало то в жар, то в холод, окатывая то горячей, то ледяной водой, тут же выбрасывая на мороз. Тягуче пьянящий внутренний голос замолк, оставив его один на один с обжигающе пугающей ситуацией, из которой теперь и не сбежишь — в ногах нет сил. Даан смотрит на него с долю секунды жалостливо, потом рукой машет: «Не могу сейчас чай предложить, отложим на утро это предложение», — уходит, растворяясь в темноте комнаты. Ему Марко показывает небольшую комнату, с узким зашторенным окном, диваном и шкафом, объясняется коротко: «Тут во время ремонта кабинет был», — Леви кивает много раз, так взгляда от пола не отводя — ещё четыре года назад ему бы гордость не позволила подобного, а теперь он на грани ломки, опустошенный подобен подобранной из-за жалости людей собаке. Дверь за его спиной тихо скрипит дверь, оставляя его в мягком уютном полумраке, в нервирующей тишине скребущей иглами по коже, пытаясь пробраться под неё, сладострастным и желанным уколом джанка — тишина пугает, выбрасывая в воспоминания о предрассветной тишине в не растаявшем сумраке прошедшей влажной ночи, пропахшей болотом, порохом и кровью, при которой сердце замирало, сжимая винтовку в пальцах до белых костяшек в ожидании столь понятных взрывов и визгов самолетов над головой. — Вот подушка, одеяло, эй, Леви, ты чего… — Леви стоит как вкопанный, сверля одну точку, Марко касается его плеча, от чего Леви подскакивает от неожиданности, разворачиваясь в попытке напасть на него, но терпит неудачу, падая на пол плашмя, ударяя кисть руки. «Над захватом ещё работать и работать», — Марко смеётся, словно и не было попытки нападения, бросая легким воздушным движением подушку и одеяло на диван, дверь закрывает за собой аккуратно, щелкая выключателем, уничтожая проникающие полосы света в комнату. Скинутая куртка, дырявые кроссовки, оставленные в коридоре, он без сил валится на диван, натягивая одеяло до подбородка, внутренний голос шепчет: «Ты хочешь ломки? Найди «Си Эм» так будет лучше», — но старается игнорировать воспаленный недостачей джанка разум, слушая собственное прерывистое дыхание как после бега, одежда, прилипшая к телу, елозит по коже, однако смиряется с этим, вздыхая тяжко и расчесывая себя, пытаясь добраться до крови и мяса. Закрыв глаза и отвернувшись к мягкой спинке дивана он заснуть не может, ощущая как смотрят ему в спину, мимолетный аромат приторно-сладких духов, ударяющих в нос и на самое ухо, точно опаляя его дыханием человечески, голос нежный произносит: «Просто возьми морфий, у всякого врача его много». У выстроенной иллюзии голос матери из далекого-далекого детства, утонувшего вместе с множеством подбитых кораблей, такой же аромат духов, ласкающих ноздри — Леви не поворачивается, боясь спугнуть мягкое обволакивающие чувство детства, пока оно не разрушается о молящую просьбу мозга и тела, бьющегося в дрожи, бросающего то в жар, то в холод. «Разве это так сложно?» — кричит разум в ухо, всё также материным строгим голосом, а он захлёбываясь в слезах и запинаясь в собственных словах, шепчет без умолку: «Я не буду, не буду». Ломка была чем-то неотвратимо противным, подкрадывающаяся к каждому наркоману, ударяя по затылку, вонзая в тело нож, знаменуя время, ставшее длиннее раза в полтора, заставляя изнывать от боли и паранойи. Его голос стал лишь хрипом, разрезающий тишину при дыхании — живот скрутило, в желании выблевать органы наружу, на обозрение ему самому и следящему через окно древнему Богу. «Мне нужна доза, я не смогу», — он с дивана поднимается медленно, точно кошкой мягкой походкой выползая в коридор, прокрадываясь в незапертый кабинет Даана. Он включает настольную лампу, слабо и мягко освещающую комнату, сразу распахивая дверцы шкафов и ящиков, в поисках хотя бы кодеин для облегчения ноши — раскидывает вещи не боясь быть услышанным, погруженный в поиски. Книги летят одна за другой, бумаги разлетаются по полу, когда видит таблетки на секунду радуется как ребенок на секунду, но тут же разревется хочет — на упаковке красными буквами выведено «Аспирин». — Можешь не искать, — Даан появляется словно из неоткуда, вырастая тонким силуэтом позади Леви, устало потирая веко отсутствующего глаза, печально смотрит на всю картину: на Леви сидящего на полу с медицинским учебником для аспирантов, на разбросанные книги и бумаги, раскрытые ящики и шкафы, из которых всё повытаскивали, — Ничего нет подобного из лекарств. — Вы врёте! — у Леви голос сорванный, пищит почти, обливаясь вонючим кислым потом, вызванным жаром тела, справляющегося с ломкой, он хватает Даана за штанину, с мольбой в глазах смотря, будто в церкви Алл-мера на Отца святого, — Не может у коновала и не быть «Эмми»! — Неа, нет. — Не верю, — он пуще слезами изливается, вырывая волосы, кусая губы до крови. — Давай, вставай, я сделаю вид, что этого всего не было, на этот раз, — Даан уставший, не выспавшийся, смотрит на весь бардак, прикидывая, сколько убирать нужно будет, поглаживая скальпель в кармане, приятно греющий ладонь — не всякий случай. — Я не смогу, не смогу, — Леви шепчет, погруженный в свои думы, со скачущим настроением, то в слезы, то в само агрессию, ударяя себя по лицу. — Сможешь, давай, иди ложись, — но Леви головой мотает, случайно ударяясь лбом о стол, — я сделаю микстуру, чтобы легче было, просто иди. Он смотрит подозрительно, с трудом доверяя, встает с пола качаясь и хватаясь за предметы, только бы не упасть на затекших ногах. Путь до маленькой комнаты, растягивается в вечность, которая превратилась в само повторяющуюся петлю без конца, сквозь не зашторенное окно просачивается свет слепящего фонаря, отбрасывая тени предметов мебели и Леви, растягивая и увеличивая его в размерах, искажая реальность в его глазах бесповоротно, и только ощущение холодной ручки дарует успокоение — коридор конечен и обычен. — Выпей, — когда к нему заходит Даан, он валяется на полу, не в силах сидеть или лежать спокойно, изворачиваясь как змея на солнцепеке, теплую кружку берет двумя руками в попытке не разлить всё на себя, трясущимися руками подносит к губам, делая глоток и тут же морщится от вкуса на языке, но под настойчивым взглядом продолжает глотать себе на зло. — Станет легче, — Даан прислоняется к шкафу, не сводя взгляд с Леви, сливающегося с мягким полумраком комнаты, потирая виски от головной боли, — Попытайся спать. Дверь за Дааном захлопнулась, ударяя по ушам, оставив Леви в одиночестве лежать на полу как морская звезда на дне песчаном. Тепло растеклось по телу, облегчая муки и уводя в легкую эйфорию, подобную кайфу, но не опиумному — торчал от усилившейся ломки. Дышал легко и свободно, облизав пересохшие губы, веки тяжелели сами, погружая в беспокойный липкий сон. *** Дни сменялись рассекаемым сумраком ночи, окутывала легкая эйфория от мерзкой микстуры кодеина и трав, облегчая боль изнывающего тела — Леви из комнаты не выходил почти: в коридор до уборной и живо обратно, скрываясь за дверью от любых взглядов. Он считал в полубредовом состоянии количество пришедших пациентов-наркотов, подслушивая разговоры сквозь тонкие стены квартиры, они как один повторяли байки про камни в почках, лишь изредка меняя тему на неврологию по заученному медицинскому учебнику. На пятый день, он полноценно вышел в коридор, не пробегая незаметной мышью, зайдя на пустую кухню, где из съедобного лишь сахар, да остывший чай — он осмотрел всё внимательно, сев на стул за стол с накрытой бежевой скатертью, ощупал её нежную структуру, перекатывая меж пальцев, попытавшись на ощупь сосчитать количество нитей. За окном привычное серое небо Рондона расстелилось, укрытое тучами разных размеров и цветов, не пропустившее ни единого луча солнца, поглотив всё, как ужин и обед — такой холодный серый Рондон в конца марта напоминал Леви родной оставленный Прехвиль, похожий как в искаженном отражении, простилаемый дальше на восток. Захотелось курить впервые за несколько дней, горло запершило как при ангине, но карманы были пусты его. — О, Леви, не ожидал тебя увидеть, — Марко на месте едва заметно подскочил, удивленный тощей фигуре Леви, сливающейся со светлыми стенами кухни подобно призраку. Марко готовил быстро и небрежно, расплескав ещё сырой омлет по плитке, — Ты будешь есть? Фраза, брошенная приличия ради, но Леви отказался, качая головой из стороны в стороны: «Без плана не смогу». От запаха яиц затошнило, ком поперек горла встал, мешав глотать прохладную жесткую воду. За стеной очередной ранний клиент пришёл, жалуясь не то на желудок, не то на головные боли — тягучее ощущение слабости не сходило с него ни на секунду, обволакивая мысли просьбами о героине. Всё это раздражало, хотелось спрятаться и не говорить ни с кем, заснув надолго — раздражала собственная немощность и незнание, что делать дальше, плывя по течению в неизвестном направлении, джанк поработил все его мысли, не отпуская ни на миг. Он голову на сложенные руки кладет, вздыхая тяжко: «Я не смогу так больше», — потеряв счёт времени, Леви и реальность потерял, не поняв какой месяц за окном: не то январь дождливый, не то апрель промерзлый — на столе лежит газета и грязный нож, нож он в карман незаметно забрал, вычитав крупно выделенный заголовок «Гражданская война в Поднебесье принимает новые обороты». Он смотрел с интересом, разожженный в его душе в первые за долгое время — война прошлым преследовала его, усыпая жизнь мертвыми телами и отказом от любой ответственности, и всё казалось проще: солдатская форма, шинель проеденная молью, порванные сапоги на два размера больше, заплесневелая тушенка и влага болота, досягаемая всюду — жизнь которую так возненавидел, а теперь и не понимал, где было проще и лучше. «Дожил, по войне скучаю», — прошептал в осязаемое одиночество кухни, Марко вышел тихо, не попрощавшись, увидев, как Леви отсутствовал в мире этом, уйдя в себя. Разговор за стенкой плавно шёл, превратившись в набор непонятных слов и терминов — он на окно взгляд перевел, смотря как капли измороси скатывались по стеклу, собирались у деревянной рамы, проникая в щели. За окном люди блаженно шагали по вымощенной дороге, укрытые черными зонтами, точно став грибами, но вид этот боль в сердце вызывал у него, огражденный от общества опиумной завесой, оставшаяся с ним как верная супруга, не отходя ни на шаг. — Так и будешь сидеть тут? — Даан зашёл на кухню прихрамывая и разминая спину, причитав на собственный возраст шепотом. Леви разговор поддержать тяжело было, привыкнув молчать за столько лет жизни, потому молчал, сверля взглядом свежую газету, и заголовок о гражданской войне Поднебесья, — Съешь что-нибудь. — Марихуана, мне нужна она хотя бы, — но слова Леви до Даана недошли, он выскочил в коридор, встречая очередного пациента, пришедшего не то с реальной болезнью, не то просить рецепт на морфий. Он вздохнул тяжело, ощутив тленность чистых дней, вспоминал тихо: «А вот Джек бы принёс уже героин», — и на сердце скверно стало, словно вороша старую рану и всё наложилось один за другим как слоёный пирог: тоска по войне, тоска по нормальной жизни как у людей и незримая тоска по Джеку. Ночь опустилась незаметно, словно выдернув шнур настольной лампы из розетки. Леви достал припрятанный нож для фруктов, провел лезвием по коже, надавливая со всей силы, разорвавшись чуть ли не до слёз — тупой нож не брал кожу, не оставлял ни царапины. Кинул нож в стену, что упал громким стуком об пол, зарывшись лицом в подушку он не то ревел, не то смеялся, хрипя как старая кошка. Услышав скрип двери, он начал сильнее на подушку давить лицом, вообразив себе, что сможет задушить себя так, но крепкой хваткой за плечо его от подушки отлучали, перед ним Марко стоял обеспокоенный, смотря на бледное перекошенное лицо Леви. — Ну и чего ты опять… — не успел он договорить, как его перебили почти криком: — Да не могу я нормально жить! Не могу! — Леви дышал тяжело, щипая за кожу в попытке очнуться полноценно, — Не могу, понимаешь! Марко стоял ничего не понимая, желая уснуть скорее, а не разбираться с чужими проблемами, но голову в бок склонил, показывая видом всем, что слушает: «Ну и чем не можешь то?» — Всем! Я не могу так больше, я устал так жить, — он не унимался, колотя себя по лицу, — Я так хочу вернуться куда-либо. — В Прехвиль что ли, — Марко сказал это словно наотмашь, но Леви серьезным стал в один момент, кивнув стойко, — Серьезно? — Или в Прехвиль, или на войну, нет разницы уже. — Война окончилась. — Нет. — Нет, она окончилась, — он хотел было продолжить, но темный взгляд Леви остановил, — ладно-ладно, не закончилась, но зачем тебе туда возвращаться? — Я не могу жить нормальной жизнью, Марко, пойми, — голос Леви стих совсем, он на руки смотрел, сравнивая открытые запястья Марко без порезов, следов от уколов и синяков, с открытыми чистыми венами и свои, истерзанные и измученные. — Пусть едет, — за стеной послышался голос Даана, что так в комнату не вошел, оставшись в тени коридора, — Так и нам, и ему будет лучше, Марко. *** Стук колес о железные рельсы, проплывающие лесные пейзажи, смешивающиеся в единое пятно, без возможности разобрать, где есть что — Леви сидит смирно, прислонившись лбом к прохладному стеклу поезда, идущего на восток, в столь родную и презренную Богемию. В сумке малочисленные пожитки, пара припрятанных гран героина, растворенного в воде, машинка и листок с адресом Даана, который Марко всучил на пироне, провожая почти братским ударом в спину. У него ни оружия с собой как в прошлый раз, их и не четырнадцать в поезде как в прошлый раз, и сны странные не снились больше, но сердце воет в предвкушении, ожидая узреть родной и забытый Прехвиль, разбомбленный дом и воспоминания о детстве, которые лучше забыть. Он поджег сигарету, затягиваясь, выдохнув облако дыма. «Интересно, там Джек хоть жив», — рука тянулась написать письмо, но отряхнул мысли подобные — не дошло бы, пересекая океан. Тоска по дому щемила впервые в сердце, пробуждая воспоминания о приюте и тихих Прехвильских лесах, где прятался он, будучи ребенком: «А Прехвиль жив хоть?» — вопрос комом в разуме застрял, опасаясь и желая повторения фестиваля «Термина» и дыхание сперло от мысли одной, приливая в голову кровь, что кипела уже как чайник на плите. Из окна показались очертания башни, что смотрела на него всегда свысока: у него ни винтовки, ни пистолета, ни мотоцикла, проданного за бесценок, только полупустая сумка, и слова сухие, осевшие на языке: «Ну, я дома».