Боязнь крови

      Ему три, и он впервые видит кровь. Точнее, он, должно быть, уже замечал её раньше — иначе было бы странно, как это он за целых три года ни разу не поранился — но именно сейчас он видит её, а не пихает палец сразу в рот, по привычке слизывая с ранки люминесцентно-красные, точно созревшие ягодки брусники, маленькие бусинки с почти отсутствующим вкусом. Должно быть, он замечает её только сейчас, потому что из ранки, вместо обычно крохотных, почти незаметных на толстой коже бусинок, выходят непривычно большие, налитые густым кармином капли. Он замечает, как одна, дрогнув, начинает стекать к ладони — раненый палец, с большим опозданием, вновь оказывается во рту. На языке ощущается солоноватый привкус кожи с оттенком недавно съеденных им чипсов. А ещё что-то, едва отдающее железом. Он вытаскивает палец, с удивлением замечая, что кровь продолжает идти — не так сильно, как до этого, но всё же довольно заметно — и с плохо скрываемым на лице отвращением думает, что если оставшаяся на языке горечь исходила от этих налитых красным бусинок, то пробовать кровь он никогда больше не будет. Слишком противно и невкусно, хотя и попробовал он всего немножко. Интерес к ней угасает так же быстро, как и вспыхивает. И в сознании больше не появляется. ________       Ему шесть, и он впервые видит реакцию окружающих на кровь. Именно «впервые», потому что всё, что можно было бы достать из его памяти и положить на стол, разводя руками, мол: «Да все ж шесть лет за этой реакцией наблюдали!», вдруг резко улетучивается, оставляя за собой бесцветную пустоту, слепящую сознание. Он в деталях помнит, как это произошло — так чётко и ясно, наверное, это не вспомнит больше никто, даже непосредственные участники событий. Вот он и его старший брат, стоящие в тупом ожидании и растерянном волнении, а там, чуть впереди, сами виновники «торжества», сидящие посередине длинного прямоугольного цветного, но не пёстрого ковра и ревущие во всё горло. Им тогда только-только выдали настоящее оружие. Ему и брату достаётся довольно — по детским меркам — скучное: никаких острых и блестящих краёв и ни шанса выколоть себе глаз какой-нибудь противной железякой. Двум другим братьям везёт больше — по детским меркам, именно «везёт!» — потому что их оружие подразумевало наличие целых двух лезвий, отчего по-быстрому лишить головы не только себя, но и соседа становилось в разы легче. В общем-то, нечто отдалённо похожее на предсказание выше и случается: один из братьев, не рассчитав силу, втыкает лезвие сая в руку старшего брата. «Втыкает» всё же громко сказано: скорее, довольно сильно задевает, явно причинив «противнику» — потому что «противник» из шестилетнего ребёнка, честно, вообще никакой — немало боли. Кровь стекает вниз по руке, огромными бусинами цвета красного дерева добирается до локтя и разбивается о ковёр. Ворс медленно намокает. Он помнит, что не испугался тогда. Поначалу. Он ведь уже видел кровь, она оказалась нестрашной — она оказалась невкусной, так зачем её бояться? Но отчего-то папа, едва завидев её, словно изящная стрела, выпущенная из тетивы искусным лучником, подлетает к своему старшему сыну, ласково осматривая его и слишком плохо скрывая своё волнение за драгоценное чадо. Отчего-то сам сын ревёт, тянясь к отцу руками и тем самым измазывая его любимый халат кровью; отчего-то его брат бросает саи и, перекрывая все остальные звуки в додзе, чуть ли не задыхается от слов, моля о прощении не то старшего брата, не то отца. Отчего-то близкий ему мутант, не сдерживаясь, дрожит, сжимая свой посох и бестолково много и часто моргая. И в этот момент ему становится не смешно. Ему становится искренне страшно. ________       Ему десять, и его впервые вырывает от вида крови. Потому что смотреть на то, как из-под мёртвой собаки вытекает — да нет, уже давно застыло — что-то перламутро-рубиновое, оказывается просто невыносимо. Потому что воображение уже рисует картинки — живые картинки — как пятно расползается, подступает к ногам, мочит их в алой жидкости и горячей рекой течёт дальше; попадает в воду, перекрашивая её в свой цвет, и медленно, медленно начинает заполнять тоннель до полукруглых шершавых краёв. Ему начинает казаться, что он и сам истекает огненно-красным. Теперь он физически ощущает в своих лёгких стойкий и тяжёлый запах железа и закрывает рот рукой — ощущение, что ещё чуть-чуть, и смрад, превратившись во вкус, перенесётся ему на язык. Он чувствует, что его начинает подташнивать. Когда взгляд невольно падает на вспоротое от глотки до пупка брюхо животного, его всё же выворачивает сегодняшним завтраком на холодную поверхность канализации — вид малиново-красного, побледневшего сердца, из которого, визжа и пища, топорщатся головы ещё совсем маленьких крысят, окончательно добивает слабый желудок. В горле першит, во рту едкий привкус желчи, от которого блевать тянет ещё сильнее, глаза поневоле слезятся — хочется смыть всё увиденное просящейся наружу солёной водой — но его резко и нервно берёт за локоть знакомая рука и дрожащим голосом шепчет что-то про то, что им стоит уйти. Ноги подкашиваются, он спотыкается, хватаясь за чужое плечо. Его всё же уводят из злосчастного тоннеля. ________       Ему двенадцать, и он впервые понимает, что другим может быть смешно от вида крови. Но ведь это не смешно. Совсем не смешно. Особенно, когда кровь идёт у него самого. Но они отчего-то смеются, будто его боль — будто его кровь — ничего не значит. Во время очередной тренировки он — не рассчитав силу, скорость и прочее-прочее-прочее, что рассчитывать он не умеет — случайно проходится лезвием камы не по мешку, что служит «противником» — даже более грозным, чем шестилетний ребёнок — а по своей ноге, так некстати оказавшейся ближе всех к лезвию. Он, приподнимаясь, испуганно и всё ещё не совсем трезво смотрит на свою ногу. С неё не бусинами — длинными тяжёлыми каплями стекает кровь, пуская по коже извилистые пунцовые ручейки, которые ветвятся, прокладывая себе новые дорожки на вмиг похолодевшей коже и оставляя за собой грязные оранжево-медные полосы, которые, не успевая высохнуть, вновь наполняются пульсирующей на свободе червлёной струёй. И цикл повторяется. Он слишит за спиной смех — он думает, что ему чудится, что это лишь игра охваченного ужасом воображения. Но смех становится всё громче, всё неудержимее, всё реальнее, и он, едва сдерживая нарастающую в теле дрожь, не понимает, как можно смеяться над кровью. Смех замолкает только тогда, когда он начинает плакать. ________       Ему пятнадцать, и он впервые ранит человека. Каким образом за целых пятнадцать лет при всей своей рукожопости он ни разу никого серьёзно не поранил — всё ещё остаётся загадкой. Он роняет оружие — окровавленное лезвие при столкновении с крышей издаёт неприятный глухой скрежет, слегка разбрызгивая по поверхности небольшие продолговатые ализариновые бусины. Теперь и они не выглядят безобидно. Человек — приверженец идеологии клана Фут — довольно резво отползает от него. В его боку красуется глубокая резаная рана — он безуспешно пытается зажать её скрытой чёрной перчаткой ладонью. Фут ползёт, истекая жидким рубином и оставляя за собой длинный шлейф из собственной крови, что становится по мере продвижения тела всё прерывистее и тоньше — он смотрит на это и не может сдвинуться с места. Он продолжает молча наблюдать за попытками его врага спастись. Его опять мутит. Кишки скручивает и вертит в разные стороны, желудок встряхивает и выворачивает, к горлу подступает спазм, который то ли мстительно душит его за совершённый поступок, то ли отчаянно желает спасти от рвоты. Во рту сухо, дышать совсем нечем — но глаза, будто игнорируя состояние тела, видят ясно, и, словно желая убедиться в отсутствии пелены, он поднимает руки к лицу. Они перепачканы кровью. Он моргает. Ещё раз моргает, закрывает глаза, чтобы стереть из головы наваждение. Ему кажется. Это его фантазия. У него слишком бурное воображение, ему всегда это говорили. Он открывает глаза, но к своему ужасу понимает, что красно-терракотовой грязи на его руках стало только больше; не просто больше: чужая кровь живёт — он физически ощущает, как она начинает двигаться по его телу, внутри его тела, обжигая не то холодом, не то нестерпимым жаром; разговаривая с ним: грубо, ненавистно, презрительно. Он слишком поздно осознаёт, что человек всё ещё жив. Он растерянно поворачивается к нему — фут, видимо потерявший слишком много крови, стонет сквозь зубы какие-то проклятия, через которые стабильно просачиваются пожелания скорейшей и мучительной смерти. Он, больше не глядя на свои руки, разворачивается и уходит. ________       Ему шестнадцать. Он смотрит на тёмное графитное небо над головой и наконец осознаёт всё. Длинный стальной штырь, торчащий из его горла, мешает дышать. Во рту всё так же сухо — скопившаяся в нём кровь, с горьким, обидным вкусом железа лишь раздражает эту сухость. Яркий шарлáх, словно желая хоть как-то облегчить страдания, продолжает вливаться в полость рта и незаметной полосой, неизбежно становящейся всё толще и гуще, стекает по щеке. Он чувствует, что захлёбывается. От вкуса раскалённых в груди маков хочется блевать, но ни желудок, ни глотка на это желание не отзываются. Ему обидно и больно, что рядом нет никого. Он дрожащим движением подносит к горлу руку. Та измученно находит грязный холодный штырь, безучастно спукается ниже — но, касаясь обжигающей жидкости, одёргивается, заставляя тело крупно задрожать и заново ударяя разрядом мучительных страданий по проткнутой насквозь шее. Он подносит руку к глазам — те мутнеют, видя на кончиках сдерживающих дрожь пальцев цвет сигнально-красного адского пламени. Его лёгкие и горло, в котором всё ещё находится поразивший его штырь, начинают разрываться от кашля — глотка рвётся под таким давлением, пронзая тело новой порцией боли. Рот глупо открывается, не зная, глотать ему воздух или избавляться от него — кровь потухшим фонтаном выходит из приоткрытых губ, стекая по лицу и опаляя остатками жáра замёрзшую кожу. Теперь он понимает, почему чужая кровь лучше своей. Ему хочется засмеяться от пришедшего столь поздно понимания, но он не может этого сделать. Ему остаётся только плакать. Ему шестнадцать И он впервые умирает