Главная слабость

— Дотторе, мать твою! — кричит Панталоне, когда пьяное вусмерть тело буквально вваливается в кабинет, — какого черта?! Пьяный на рабочем месте? Да я тебя уволю ко всем чертям, слышишь?! — Не пизди, Лоне… — самодовольно усмехается, оперевшись на стену и едва стоя на ногах, Дотторе, — ты не уволишь, а? — Да ты! — в исступлении, краснея от непреодолимой, тупой злости на беспечного подчинённого, вызванной даже не его состоянием, не его поведением, нет — его правотой. Не уволит. Никогда. Пока он здесь начальник, этот человек будет числиться в сотрудниках, даже если перестанет появляться, даже если будет вот так валяться пьяным посреди кабинета, даже если будет голым ходить. Хотя последнее — не самое плохое, что Панталоне может представиться… — Не пользуйся своим положением, идиот, — переходит на привычный, спокойный и холодный тон Панталоне. Только этот человек способен вызвать эмоции Богача, спровоцировать бури в голове и всплески чувств. И делает это мерзавец успешно. Панталоне подходит к сползающему по стене на колени подопечному. Сверкает чернотой глаз и белизной улыбки, опуская взгляд на ответную кривую ухмылку-гримасу и рассеянный, пустой, почти стеклянный взор химика. Кожаная перчатка с легкой грубостью берет подбородок и резко поднимает его, когда чужая, изуродованная ожогами, ладонь вдруг опускается на затылок и прижимает ближе. В такие моменты Панталоне жалел, что рассказал о своих слабых местах. Жалел, что сейчас Дотторе собирает пальцы на затылке в кулак, стягивая чёрные волосы любовника до покалывающей боли. До безмерно приятной, заставляющей всё внутри сжиматься в горячий узел, боли. Тихий, сдерживаемый нормами приличия и холодным, не опьяненным, в отличие от второго, разумом, стон срывается с губ прямо в губы Дотторе, к которым его буквально прижали, погружая в пучину трепещущих внутри чувств. Вокруг вдруг стало душно, невыносимо жарко и пусто. Словно они находились в излюбленном Дотторе подвале, как в их первый, спонтанный раз, когда среди ночи, такие же пьяные, как сейчас Дотторе, они открыли свои чувства друг другу. Но сейчас не ночь, они не в закрываемом на три сигнализации подвале, а Панталоне трезв. Всё не может быть как в первый раз. И, хотя тело сопротивляется, разум бушует, разнося в клочья самые грязные мысли, будто бы в издёвке являющиеся сейчас яркими фантазиями, и потому рука на плече Дотторе резко отталкивает его, а межзубным шёпотом доносится. — Не здесь, идиот. Но тот словно бы не слышит. Он рывком опускает обоих на колени на пол, одной рукой — и как только пьяной ловкости хватило — дотягиваясь до замка на двери, делая заветный поворот. Дотторе притягивает своего любовника за талию, заставляя его тело пасть перед ним, а лицо — оказаться прямо перед собственным. Рука сама тянется к шелку волос, вновь вызывая мягкий стон, когда ладонь Панталоне упирается в стену над Дотторе. Губы встречаются уже в осознанном, долгом, тягучем поцелуе, в котором Лоне словно бы сам пьянеет, не замечая вдруг снятого пиджака и звона своей пряжки. Не замечает, как грубые пальцы движутся медленно вниз и быстрее вверх, сжимаются в кольце чуть сильнее у основания, пока шею покрывают мокрыми, грубыми поцелуями, укусами и засосами. Секундная мысль о высоком вороте рубашки утопает в потоке чувств, так и не успев оформиться. Крышу сносит от одного только присутствия Дотторе, что можно говорить о его касаниях? А пальцы продолжают ритмичные движения, пока вторая рука оказывается то под рубашкой, то на ягодице — не замечает, нисколько не замечает, все его ощущения сейчас зависят лишь от немного рваных, но до сумасшествия приятных действий. Стоны, всхлипы, комканное «люблю» — всё сокрыто за звуконепроницаемыми стенами кабинета, хотя на мгновение Лоне задумывается, насколько громкие звуки эти стены способны сдерживать. Прерывистое дыхание и судорожный шёпот — «да, да, ещё, грубее, да, так» — отражаются от стен, въедаясь навсегда в мебель, в бумаги, в воздух. Одними губами произнесенное «люблю» — въедается в мозг, запечатываясь там вместе с остальными такими признаниями, оставаясь навсегда в чертогах памяти, бережно хранимыми. Стоны, перешедшие в отрывистый скулёж, вдруг затихают, собираясь в горле, глаза закатываются, когда рука в полном хвате замедляется, застывая. Дотторе придется купить новую рубашку — на эту Панталоне не сможет даже после десяти стирок смотреть без румянца на щеках и грязных мыслей во внезапно опустевшей голове. Тяжелое дыхание партнера обжигает кожу. Щекой Лоне лежит на чужом торсе, пытаясь собраться с мыслями. — Ещё раз явишься пьяным — убью. — А ведь с «не уволишь» я и правда угадал.