С днём рождения, крошка.

“Расскажи, сгорающий небосклон, Про глаза, что черны от боли, И про тихий земной поклон Посреди золотого поля”.

      Настя часто заглядывалась на чужие семьи, которые иной раз встречала на прогулках в одиночку или в те моменты, когда брела домой с тренировки: здесь счастливые родители вели своего маленького ребёнка, едва-едва научившегося ходить; здесь двое взрослых людей, повидавших жизнь во всей её красе, уместно молчали и не чувствовали гнёта ввиду длительного отсутствия разговора; здесь уже пожилые люди забавлялись, подобно малышам, и играючи толкали друг друга в бок…       А у Черновой муж — худрук. Почти всегда в театре, а, если вне, то погружён в себя настолько, что не вытянешь.       Нет, Настя Олега любила всем своим хрупким, честным сердцем, ускоряющим ритм при одном только зрительном контакте, да и Меньшиков, мягко говоря, был самым лучшим мужчиной в её жизни — разумеется, после отца, ушедшего рано. Такую заботу, ласку и безграничную нежность она вряд ли могла бы отыскать в ком-либо другом. Она и не искала: довольствовалась тем, что есть, ибо привыкла радоваться даже мелочам.       Только мелочей этих, как ни странно, становилось всё меньше день ото дня.       Олег стал более замкнутым, но внешне совершенно спокойным — невооруженным глазом можно было заметить, что он не изменился совсем, но только Настя, извечно переживающая по натуре своей, могла не только понять, а ещё и прочувствовать — даже перенять иной раз получалось — всё, что его тревожило. Пожалуй, так нередко случается с теми, кто длительное время поддерживает тёплые отношения и умудряется сохранять брак даже спустя двадцать лет. И всё же что-то надломилось. Утром Меньшиков обходится лёгким, на грани ощущения, поцелуем в щёку; в обед лишь коротко отписывается, осведомляя о том, что благополучно добрался до театра; вечером… Вечером…       Чернова даже не могла вспомнить — хотя старалась очень — когда видела супруга в последний раз не в двенадцать ночи, не в час и не в три.       «Любовница?»       Нет. Точно нет. Олег слишком любит (иной раз кажется, что он на предательство априори неспособен).       «Много дел?»       Вроде бы — и ох уж это треклятое "Вроде" — всё как всегда, без лишней суматохи. Разве только очередной театральный сезон близится к логическому завершению.       «Что не так?»       Ответ Настя искала слишком долго и не предполагала, что совсем скоро найдёт. Не в той форме и не при тех обстоятельствах, но найдёт.       Июнь постепенно провожал свой закат: на дворе стоял почти самый конец. Если ударяться в подробности — двадцать пятое число. Завтра, двадцать шестого, Чернова вступит в новый возраст, и что-то непременно заиграет новыми красками. Отчаянно хочется верить, что некое новшество появится и в тех отношениях, на алтарь которых Настя положила не только свою карьеру, ибо это меньшее из зол, но и почти половину жизни. Жалела ли? Нет, никогда. Она знала, за кого выходит замуж; знала, какой он; знала, какая у него работа и чего она требует… А ещё прекрасно знала, что Олег не заявится — как было всего год назад — в двенадцать часов ночи с пышным букетом цветов и до ужаса тривиальной песней в спальню, не расцелует мягкие щёки, не удивит сюрпризом в виде ближайшего путешествия куда-нибудь на острова…       Хорошо, если придёт хотя бы под утро. Уставший, голодный, готовый крыть благим матом всех и вся, но придёт. Свой. Родной. До дрожи.       Ожидания Насти, однако, не оправдываются: за две минуты до наступления праздничного дня, когда часы на телефонном дисплее показывают "23:58", в коридоре раздаётся приглушённый стук двери. Одним движением отпив давно остывший зелёный чай без сахара, опустошив кружку, девушка поднимается, дабы вымыть посуду, а, высушив руки полотенцем, покидает кухню, пересекаясь с Меньшиковым. По тяжёлому взгляду понимает: вымотался.       — Без цветов сегодня. Не успел, — негромко, хмуро произносит Олег и, направляясь в гардеробную, попутно расстёгивая рубашку, бросает ещё тише: — Собирай вещи.       Чернова, вопреки не самому мягкому тону, закусывает нижнюю губу в предвкушении: видимо, поездка всё-таки состоится. Слегка повернувшись, проследив за мужем глазами пытливыми, мерцающими от азарта, Настя направляется следом и, приосанившись, плечиком прижимается к стенке прохладной, глядя в уже оголенную спину: очерчивает взором острые лопатки, плавный изгиб… А руки — нежные, ласкающие — сами опускаются на натруженные плечи. Пальцы едва сжимаются на них, но Олег не позволяет зайти дальше: ведёт плечами, и Чернова понимает без слов, отнимая ладони.       — А куда летим, Олеж? — спрашивает совсем тихо и ненавязчиво.       — Мы — никуда, — весьма спокойно и безэмоционально отзывается Меньшиков, располагая рубашку на вешалке. — А вот ты летишь к маме, на Таймыр.       — А почему я? Почему одна? — Настя слегка хмурится, очевидно не до конца осознавая план действий супруга, однако до последнего, подобно маленькой девочке, верит в некое чудо, которое вот-вот должно случиться.       Олегу не хватает сил даже обернуться, чтобы, заглянув в родимые глаза, что даже спустя столько лет отражают неуёмную нежность и вечную любовь, признаться:       — Я. Тебе. Изменил, — произносит он раздельно — очевидно, для ясности, чтобы не повторять одно и то же несколько раз кряду, а сам замирает, являя собой статую недвижимую, пока сердце бешено колотится в груди, явно не намереваясь успокаиваться.       Чернова замирает тоже. Вся жизнь проносится перед глазами, и в большинстве моментов фигурирует именно Олег, но какими-то причудливыми урывками: улыбка, тёплые руки, ласковые поцелуи, мудрые речи, напутственные слова, цветы, подарки… Любовь. Любовь, которую они так долго строили вместе. Любовь, ради которой разрушали баррикады, вечные стены, собственные установки. Любовь, которая, как им обоим казалось, будет существовать целую вечность и, если умрёт, то непременно с ними, с их уходом в могилу. И почему-то именно сейчас Настя вспоминает, как он после первой брачной ночи клялся, что не отпустит ни к кому. Ни за что. Никогда.       Всё, что требовало таких жертв, он разрушил сам. Собственными руками.       Руками, которыми грел холодной зимой у камина в отчем доме. Руками, которыми крепко стискивал, прижимая к себе всё теснее, пока Настя хохотала заразительно, стремясь вызвать улыбку.       — С днём рождения, крошка.       Контрольный.       На слёзы не остаётся времени. Олег освобождает гардеробную мгновением позже, а Чернова, пользуясь его отсутствием, сгребает вещи чисто механически, умудряясь даже подцепить несколько рубашек, принадлежащих вовсе не ей… А потом всё как в тумане: дорога в аэропорт, перелёт, давно изученная квартира…       «Я. Тебе. Изменил», — пульсирует в висках без устали, без перерывов и перебоев. В голове звучит его ледяной тон, перед глазами снова он, мрачный и искалеченный морально. Трудно было решиться на измену? Скорее всего, легко. Даже проще, чем она думает. Трудно было признаться. Сказать всё как есть.       Больше объяснений Настя не требовала: в тот же день заблокировала везде, где только можно, чтобы меньше болело; отписалась от всех новостных пабликов, где так или иначе Меньшиков мог фигурировать… И даже начала — спустя полтора года, но начала — выстраивать новые отношения, стремясь компенсировать всё, что утратила в момент…       И только через два с половиной года, вернувшись в Москву вновь, Чернова от общего знакомого на спонтанной встрече, куда пришла с новым молодым человеком, узнала о неутешительном диагнозе, с которым Меньшиков боролся в течение длительного времени.       Мультиформная глиобластома.       Никакой измены не было и быть не могло. Олег всего лишь хотел в одиночестве пройти мучительным путём, лишь бы только Настя не видела, как он мучается, и не страдала сама от банальной невозможности помочь.       Он справился. Он переборол болезнь — и снова выбился в первые ряды: от других знакомых Чернова слышала, что, как и прежде, Меньшиков блистает в театре, в той же должности… Он хотел сделать как лучше, чтобы не видеть ни слёз, ни печали в глубоких, таких любимых глазах.       А она всегда была рядом. Пусть и незримо.       Только на пепелище уже ни черта не выстроить.