Белый шарф

Брут не может отвести взгляда от лёгкого белого шарфа в руках Бродяги. Тонкая светлая ткань странно инородно смотрится в его мозолистых, покрытых шрамами ладонях. Белый кажется кандалами на чужой загорелой коже. Шарф на самом деле невесомый, Брут знает это, потому что сам разработал материал для него. Молодой учёный хорошо помнит, как приятно струится эта ткань меж пальцев, если дать ей свободно лежать в раскрытой ладони, как искусственные волокна холодят подушечки, когда проводишь по нехитрому плетению нитей. Такое использовали ещё до падения неба, ещё во времена людей, чьими именами названа большая часть жителей Полиса и окраин. — Ты уверен? — взгляд у изгоя строгий, словно Брут попал на экзамен, но где-то на дне этих диких голубых омутов плещется реальная эмоция — любопытство, смешанное с жаждой. Такое могут испытывать только подобные ему, искушённые в плане эмоций, ищущие разнообразия. У Брута зудит под кожей. Эмоции изгоев сложнее, это словно сравнивать спирт и абсент. Когда сталкиваешься со вторым, сложно удержать на месте собственную рассудительность. Их разделяет пара метров, и это должно дарить ему ощущение привычной защиты, но с Бродягой так не работает. От него фонит этой изгойской, пустошной энергией. А глаза словно два радиатора. Брут одновременно ненавидит и обожает смотреть в глаза своему личному бедствию. В книгах, которые сохранились со старых времён, часто описывали «голубые, словно само небо, очи» — это было комплиментом, но для любого жителя Полиса подобное скорее звучало как бред — купол скрывал реальное небо, а искусственный день выглядел тускло и безжизненно. Только выйдя за пределы города, золотой смог понять, что же имелось в виду. А потом случилось то, что пролило полный свет на все слова древних. Когда на подступах к лагерю изгоев его схватил и повалил на землю Бродяга. Глаза Бродяги тогда очень отчётливо врезались ему в память и не отпускали по сей день. Яркие, пронизанные тысячей стрел всех оттенков голубого, с плотным кольцом более тёмного цвета по кромке зрачка, словно поверхностное натяжение мыльного пузыря. Сейчас они смотрели на него практически в упор и, кажется, протыкали насквозь. Брут давно научился замечать этот взгляд и анализировать его причины. Сейчас его причиной был он сам. Последний раз проверив настройки браслета, Брут закрыл панель управления и опустил ладони на колени, словно примерный ученик. — Да, вполне уверен, я перепрошил браслет так, что в ближайшие пару часов он не будет никак реагировать на моё… состояние, —видя испытующий взгляд, он продолжает: — Нет, это не одно и тоже, что отключить, это как… — Я тебя не про безделушку твою спросил. Изгой повышает голос, чтобы доносить смысл своих слов доходчивее. — Эта бижутерия волнует меня в последнюю очередь, — парень поднимается с дивана и подходит к отвернувшемуся всем корпусом от стола браслетнику. —Ты сам, блять, готов? Уверен, что хочешь именно этого, а не начать с чего-то попроще и поприземлённее? На последнем он не сдерживаться и приподнимает верхнюю губу, показывая зубы. Хочет напугать, показать, что Брут «играем с огнём». Словно напоминание о его «подвигах» должно сдвинуть что-то в голове золотого. Брут знает, что следующие его слова разозлят изгоя. — Боишься? — Да, блять, — внезапная грубость даже радует, это странно, но золотой видит, что о нём, кажется, пытаются заботиться. — А если я тебя случайно прикончу? Что будет? — он вздёргивает перечёркнутую шрамом бровь. — Твой дружок мне, конечно, голову не снесёт, но он будет способен размыть твою могилку горючими слезами, за что мне потом прилетит от Музы. Это даже звучит смешно. Особенно для Брута, который прекрасно знает, как мастерски Бродяга умеет контролировать собственную силу. Он-то и не сдержится… смешно… Как-то они заговорили об этом Музой, и та обронила, что её брат очень похож на умудрённого годами учителя, проще сказать, на Барда. Он умел в точности рассчитывать каждое своё движение, то ли от того, что на собственной шкуре знал, что удары могут быть совершенно разные, то ли от того, что в среде изгоев любая мамаша или отец могли прийти разбираться с горе-преподавателем. Тогда, стоя на невысоком пригорке и наблюдая за тренировочными боями волчат, Брут смог полностью осознать значение её слов, когда заметил, как Бродяга, из раза в раз кидая своих подопечных разными захватами, всегда приземлял их на словно бы случайно оставленные после уборки территории кучки листьев. Бродяга просто не способен случайно навредить, по крайней мере, физически точно. И Бруту это известно. Мысли уходят не в то русло и внезапное тепло рядом заставляет вздрогнуть. Брут теряется, Бродяга оказывается ближе, чем на расстоянии дыхания, и то, как привыкший к эмоциональному, эмпатичному общению изгой заглядывает ему в лицо, ища ответы, заставляет сглотнуть. Он всё ещё не касается, но кажется, словно уже успел облапать все внутренности этим треклятым взглядом. «Облапать» ужасное слово, просто отвратительное. Начинает казаться, что обдуманная ещё с прошлой недели и предложенная пару дней назад идея не так уж и хороша. — Я говорю тебе это не чтобы запугать, — он медленно кладёт ладонь на низ живота золотого поднимаясь выше, аккуратно скребя ногтями по белой рубашке, и это даже не провокация, просто попытка показать, что есть иные вещи, способные заинтересовать отсталого в плане эмоциональных впечатлений полисовца. — Просто я в курсе, что ты с такой хернёй в своей искусственной жизни не встречался. Ты просто не понимаешь, что это на самом деле такое. Чужая рука отвлекает, но Брут ещё способен вычленить из чужих слов главную мысль. — Тебя… Пальцы неожиданно накрывают кадык и чуть сжимают. И когда они только успели подняться к шее. — Да. Он давит сильнее, так, что трахея погружается глубже, чтобы костяшки пальцев обняли косые мышцы, согревая вечно прохладную кожу. Брут размыкает губы как-то незаметно для самого себя, вдыхает наполненный запахом чужой кожи воздух. На секунду его словно крючком цепляет страх. Но взгляд напротив… Выражение изгоя словно… словно последняя возможность отступить. Но ведь Брут не собирается отступать. Бродяга его недооценивает, и это было одной из причин, того, почему идея с шарфом пришла к нему в голову. И оставить затею «на потом», равносильно признать, что он прав, что они стоят на разных уровнях и для обласканного белым городом мальчика-учёного никогда не будет существовать мира за куполом. Брут окидывает любовника взглядом. Голубые глаза гипнотизируют, затягивают куда-то глубоко в себя, выше и выше, а вокруг рыжие ресницы, словно костёр. Вот он мир за куполом для Брута, небо и костёр. Костёр, который почти всегда играет на лицах отщепенцев отблесками цвета золота и бронзы. Костёр, который служил единственным маяком для любого, кто хотел найти поселение. Костёр, который когда-то обжог ладонь Брута, когда он сжигал в нём собственный донос, так и не достигший стола в кабинете Архонта. Костёр, который должен заставить его задыхаться. — Я не хочу навредить. Эта фраза приводит сознание золотого в хоть какой-то порядок. Она звучит совершенно инородно. Брут уже осознанно делает вдох ртом и смахивает наваждение. Чужая ладонь перестаёт оказывать хоть какое-то давление словно по велению мысли, просто продолжает лежать на коже, словно ожидая начала диффузии. Пальцы изгоя всегда холодные, а глаза, как ни старайся, наоборот. — А я хочу это испытать. Слова находятся сами и, кажется, достигают чужого разума в рекордные сроки. Повисает немая пауза. Всего секунда, но желудок Брута успевает совершить кульбит. В одно мгновение всё меняется, Бродяга принимает его слова словно сканер замка, считавший отпечаток пальца. Серьёзность, схлынув, оставляет за собой странный вакуум в острых чертах. Ладонь, в которой покоится шарф, сжимается в кулак, изгой подступает ближе, вынуждая раздвинуть ноги, чтобы приблизиться к телу. Золотому приходится задрать голову, чтобы видеть чужое, не отяжелённое какой-то особой эмоцией лицо, подсвеченное из-за спины по контуру холодным светом лампы. Теперь они начинают. — Любой каприз, — пальцы мерно поглаживают шею, словно изучая рельеф кожи и внезапное исчезают, Бродяга оказывается дальше на пару шагов, но его запах не пропадает, успев въесться в белую рубашку. — Иди. Жест, которым он указывает браслетнику на диван, короткий и сдержанный. Так дают команды, требующие немедленного исполнения, солдатам. У Брута нет причин ослушаться. Он поднимается, делает несколько необходимых шагов и опускается на белую обивку, лишь на пару тонов отличающуюся от его костюма. Хочется откинуться назад — спина за день усердного подержания прямой осанки давно недовольно ныла, но мозг, отравленный предвкушением, не даёт мышцам поймать момент покоя. Такое ощущение, словно он вновь оказался перед кабинетом распределителя, только сейчас всё будет совершенно наоборот. Брут кладёт ладони на колени и поднимает взгляд. На чужом лице проскальзывает тень одобрения, Бродяга любит, когда его слышат с первого раза и не усложняют жизнь капризами, есть в нём что-то от правителей и главнокомандующих армиями из мифов, словно не выученное, а впитанное с молоком матери умение управлять. Брут ожидает, что сейчас изгой проделает тот же путь и они приступят, но у того совершенно иные планы. Он разворачивается лицом к панорамному окну и рыжие волосы, подсвеченные искусственным, всегда более холодным, чем сияние настоящего солнца, светом купола, ореолом горят вокруг его головы, словно на плечах Бродяги полыхает пламя. Взирая на Полис с высоты того самого полёта, он точно чувствует власть над всем этим городом. Хотя по сути сейчас у него в руках контроль над всего одним существом этого места. Выглядит так, словно он забыл, что в комнате находится не один, и Брут уже хочет позвать изгоя, как тот разворачивается сам. Шарф натянут тугим жгутом меж его ладонями, когда Бродяга по широкой дуге обходит рабочий стол и приближается к дивану, стремительно, словно хищник, загнавший добычу. Шаги его совершенно беззвучны, и возникает вопрос, а не чувствует ли он себя сейчас так же, как на охоте в пустошах? — Как ты будешь это делать? — Брут осознает: вопросы — это лишь иллюзия контроля над ситуацией, но с таким Бродягой хочется иметь хотя бы тень того, что он является хозяином положения. Судя по взгляду изгоя, он раскусил и это. — А чего бы ты хотел, Брут? — имя режет слух. Словно Бродяга не звук произнёс, а метнул в беззащитного браслетника один из своих ножичков. Взглядом словно подсвеченных изнутри голубых глаз пригвоздил его к месту. О, эти глаза были чем-то незаконным, по мнению Брута, слишком часто они вынуждали его совершать глупые, безрассудные вещи. А парой являлись даже во сне, тревожа расслабленный, не готовый к очередной осаде разум. Хотелось вновь взять себя в руки, собрать мысли в кучу и изложить их в понятной и точной форме, но, кажется, всё было против него. Обычно со всем этим помогал браслет, золотая полоска метала на запястье была залогом холодного рассудка. Алгоритм простой: напряжение или стресс, агрессия или подавленность — всё это расщепит седативное, главное — не волнуйся и не напрягай сильно руку, а то потом запястье болеть будет. Всё просто и ясно. Без волнений и без истерик. Правда, понимание этого пришло лишь сейчас, когда поддержки от привычной системы управления эмоциями ждать было бессмысленно. А меньше чем в шаге стоял тот, от кого всё вышеперечисленное помножалось на два. Странно, это всё ведь он сам и предложил, а как инфернальный искуситель всё равно выглядит Бродяга. — Ну? — Решай сам, он в твоих руках, — вероятно, это был самый верный ответ в данном случае. Бродяга бросает взгляд вниз, словно только что осознал, что держит что-то, и внезапным, резким движением перекидывает шарф за голову браслетника, так быстро, что тот успевает ощутить лишь лёгкий порыв ветра, когда его уже дёргают подтягивая к себе за шею. Это слишком быстро для реакции и теперь, вжимаясь лицом в плоский живот напротив, Брут осознаёт, что изгой, вероятно, мастер в устроении внезапных приливов адреналина. Ладони, всё ещё придерживающие шарф, большими пальцами мягко оглаживают за ушами, пробегаясь по гладким прядям, поднимаются выше и смешивают седой локон с остальными, трепля словно какое-то домашнее животное. Мозолистые, без острого маникюра, как был у Леи, когда она обычно пробегалась мимолётом по их с Икаром головам, пальцы Бродяги контрастно прохладные и ожидаемо сильные. Такие прикосновения остаются для них слишком редкими и каждый раз кажутся открытием. — Descensus averno facilis est… — тихий голос Бродяги похож на звук ветра за пределами купола. — Вручаешь мне власть? Не боишься получить кинжал под ребро, Брут? Цитаты, отсылки на имена, вся эта ужасно заумная философская бурда, явно подхваченная от Барда, мутит Бруту мозги. Но в это можно играть и вдвоём. — Порой всё выходит из-под контроля наилучшим образом, — признаться, он совершенно не помнит, где и от кого слышал эту фразу. Брут всё ещё не видит голубых глаз, но то, как чуть подрагивает пресс изгоя, выдаёт его одобрение. Звука смеха нет, но, вероятно, глаза его сейчас говорят о наилучшем расположении духа. Одна из ладоней приходит в движение, мягко оглаживает висок и перетекает вниз на линию челюсти. Бродяге нравится, когда Брут гладко выбрит, он потирает пальцами нежную кожу и, прихватив за подбородок, отстраняет от себя. Задирает голову, как ему самому удобно, смотрит в глаза, оскаливается. Не вздрогнуть не выходит, и ногти сильнее врезаются под челюсть, пока потрескавшиеся губы кривятся ещё более хищно. Брут бы удивился, если бы где-то на подкорке в этот момент не завыла сирена. — Смотри мне в глаза. Это звучит как приказ, и Брут приподнимает брови, словно показывает: «Вот он я, и я смотрю». — Не паясничай, отведёшь взгляд — и я могу свернуть тебе шею, — это звучит даже слишком угрожающе, словно он действительно может принести ему боль или лишить жизни, не смотря на чувства. — Запомни правило — всегда смотри в глаза тому, кто нападает, иначе подохнешь в первой же драке с каким-нибудь мурзиком. Мурзиками на окраинах называли муравьёв, но отчего-то Бруту всегда казалось, что Бродяга вкладывает в это понятие иные смыслы. Шарф соскользнул вниз. Бродяга встряхнул им, распуская жгут, и провёл пару раз по собственной ладони, оценивая степень ущерба, который мог бы нанести трением о кожу. Сосредоточенный взгляд голубых глаз по второму разу изучал ткань, словно палач осматривал орудие казни. У Брута внизу живота кто-то сжал в кулак все внутренности, сладко замерев впившимися в плоть пальцами на всех чувствительных нервах. Ощущение предвкушения, поднимающееся по рёбрам, словно паук, сдавило диафрагму, не позволяя вдохнуть глубже. Без слов, в полном молчании шарф снова опустился на словно ставшую внезапно горячей кожу, контрастом ударяя по растревоженным мозгам. Обернулся, образовывая петлю, и, наконец, обхватил шею, даря первые крупицы давления столь долго ожидаемого подобравшимся золотым. Как и было велено, он продолжает смотреть в глаза цвета неба за пределами города, и эта позиция, взгляд снизу вверх, заставляет что-то внутри дрожать от беззащитности. Словно Брут — пойманная в силки зверушка, а Бродяга — жестокий охотник, решивший сыграть с обречённым существом в извращённую игру. Пускай последнее явно было не его задумкой. Забавно. Добыча просит охотника продлить свои страдания. Резкий рывок и Брут понимает, что отвёл взгляд. Инстинктивная попытка сглотнуть выделившуюся слюну выходит с трудом. Кадык пытается взлететь вверх, но преодолевает тугую петлю шарфа с большим трудом, кажется, сдави чуть сильнее, и это не получится и вовсе. Брут, кажется, впервые чувствует движение собственного кадыка. Словно читая его мысли, чужие ладони ещё чуть напрягаются и окончательно перекрывают путь для любого движения. Как-то само собой, вероятно, и тут нужно сказать спасибо инстинктам, губы приоткрываются, словно Брут хочет что-то спросить. Но не издаёт ни звука. Это слишком странно — не понимать, что происходит с телом. Воздух словно теплее и гуще. Он вливался в горло тягучей обволакивающей струёй, не насыщая лёгкие кислородом. Телу требуется явно больше, но как плохие контакты отрицательно влияют на пропускную способность тока в цепи, так стиснутая трахея не способна принять больше, чем позволяют руки, держащие оба конца мягкой ткани. Хочется поднять подбородок выше, будто это могло бы помочь, но стянутая шея не желает выполнять простые команды, мышцы внезапно дают сбой без достаточного поступления крови. Словно в насмешку над его состоянием, начинает угасать и слух. Брут осознаёт это, лишь когда Бродяга шевелит губами, а слова доносятся до него словно через толстый слой воды. Хуже, чем вовсе не слышать, пытаться разобрать невнятные буквы, сложить их в осмысленный текст и воспринять, не дав самому себе отвлечься на давление. — Расслабь челюсть. Следовать совету до странного страшно. Голубые глаза пристально следят за неотрывностью чужого взгляда. Будто между их зрачками протянулась невидимая нить, неосторожно моргни — и срежешь её неаккуратным взмахом ресниц. Бруту всегда казалось, что держать зрительный контакт — простая задача, но так было до появления в его жизни пустошного пожара. Выдерживать взгляд изгоя сложно и почти всегда до противного некомфортно, но сейчас, парадоксально, когда золотой практически вручил этому человеку собственную жизнь, это сделалось сродни смотрению на свечу. Бродяга глядел на него и действительно создавал иллюзию того, что одним резким движением может лишить браслетика жизни. Стоит тому оторваться хоть на миг и всё. Брут попытается выполнить рекомендацию, но под громкий аккомпанемент пульса лишь напрягает какие-то внутренние связки усиливая давление. Сбившийся ритм дыхания саднит в лёгких, пропуская сквозь тело тупые судороги, неконтролируемо тянущие грудную клетку вниз неприятными рывками. Пальцы сжимаются на брючной ткани, собирая её в мелкие складки. Но нить на месте. Зрительный контакт не нарушен. Только свет сильнее режет сетчатку, обжигая преломленными отблесками, как на старых камерах. Всё тело словно нереальное, почти неощущаемое, эфемерное и одновременно тяжёлое. Бруту отчего-то думается, что такое оно от крови, реши Бродяга слить лишние литры, и гравитация уйдёт на второй план. Сейчас его держит не позвоночник, не собственное тело, а уверенный хват закалённых жизнью в пустошах ладоней. Которые в любое мгновение могут всё прекратить. Золото угодило в липы мародёра, а тот продавливал мягкий металл ногтем, оставляя отпечаток на отныне своей вещи. Мир дрожит перед глазами, почти пульсирует в такт пульсу в ушах, ярким калейдоскопом хватает Брута за край сознания, заставляя расслабить последние мышцы лица. За спиной Бродяги появляется настоящее, закупольное солнце, ослепляя. И в это мгновение Бродяга выглядит словно нечто тёмное, пришедшее из глубин мёртвых пустошей, существо, от которого веет жаждой охоты, которое даже в спокойствии разума внушает благоговейный трепет у жертвы, как нечто несущие в себе отпечаток первородной силы и того стального неба из рассказов первого поколения. Или золотому это лишь кажется из-за ракурса и ситуации. Но зерно правды в этом образе, не впервые представшим перед его взором, несомненно, есть. Этот образ просто не может быть реальностью. Кто-то его придумал. Какой-то глубоко травмированный псих, восхищённый творчеством древних, в какой-то момент, судя по всему, решил не тратить силы по чём зря на этот мир и создал изгоя Бродягу, чтобы уже тот обрушил на реальность гнёт своих убеждений. Словно античный скульптор, он взял кусок мрамора и воплотил в нём свою больную фантазию. Фантазию, в конечном итоге заворожившую Брута. Глаза Бродяги тянут к себе, губы снова что-то шепчут, но Брут уже не может слышать. Руки не дёргаются к шарфу лишь от того, что так он потерял бы последнюю точку опоры. А Бродяга, словно издеваясь, вновь усиливает давление, приближает руки к чужому телу, намотав растущую с начала их эксперимента длину шарфа на кулак. Чуть-чуть — и глупая голова брастетника окажется в его ладонях. Беззащитно, болезненно, беспомощно. Внезапное мягкое прикосновение костяшек пальцев за ушами отвлекает лучше, чем угасший звук голоса. Брут не может объяснить от чего, но нежность, которая волнительной волной расползается от места соприкосновения его кожи с огрубевшими ладонями, расслабляет все мышцы разом. Ласка топит внутреннее беспокойство, обволакивает органы и помогает не бояться, словно напоминая о реальности за пределами этой игры. В которой Бродяга давно не несёт ему какой-либо опасности, а скорее наоборот. Ладони расслабляются. Чернота медленно пробирается из углов всё дальше и дальше, съедая яркое пространство, ещё больше фокусируя на чужом ярком гипнотическом взгляде. И, когда уже готовый соскользнуть в неё Брут почти прикрывает глаза, всё заканчивается. Шарф отпадает, струясь вниз, словно вода. Чужие ладони обнимают плечи, надавливают и прислоняют к спинке дивана, даря расслабление, пока тело затапливает вскипевшей кровью. Брут хочет что-то сказать, но сладкая патока мыслей слишком медленно течёт меж словно распрямившихся извилин. Его откровенно ведёт. Он может лишь чувствовать и поддаваться каждому заботливому прикосновению, переставая понимать, где верх, а где низ. *** Сознание приходит в норму не сразу. Проходит, кажется, целая вечность, пока Брут не приоткрывает глаза, медленно, чтобы вновь привыкнуть к свету. Делать этого совершенно не хочется. Пьяный от кислорода мозг, похожий на невыверенный код программы, глючащий на выполнении самых простых задач, словно специально не даёт сосредоточиться толком даже на положении в пространстве. Проходит с минуту, пока не приходит осознание. Бродяга не смотрит на него. Удобно, словно бы это обычное дело, устроив чужую голову на собственных коленях он сидит, погрузив пальцы в тёмные пряди и наблюдая за соседними небоскрёбами, бездумно поглаживает его. От образа охотника не осталось и следа, остался неприручаемый дикий волк отчего-то считающий его своим. — Ну что пёсик, утолил потребность в тугом ошейнике?