Инструмент

      С женщинами невозможно иметь дело.       К такому выводу приходит Джозеф Джостар, пока на его груди восседает Цезария Антонио Цеппели. Ушибленный при падении затылок ноет, места ударов (чертовски сильных) грозятся перерасти в полноценные синяки, сам он весь в пыли, грязи, царапинах и уже высохшем мыле с ублюдских пузырей.       И не то чтобы он сдерживался — на кону стоит его, вообще-то, совсем ещё короткая жизнь. Куда уж тут до чести, джентельменства и достоинств. Цезарии тоже досталось, пускай она и отрицает это всем своим горделивым, напыщенным видом — от взгляда сверху вниз до едва заметной ехидной ухмылки.       Джозеф, наверное, разозлился бы (ещё сильнее), если бы не усталость и один... маленький нюанс: при всех его стараниях смотреть строго в глаза не получается — он, честное слово, сам по себе пялится на практически обнажëнные ляжки в нескольких сантиметрах от лица. Кто вообще зимой носит настолько короткие шорты? Даже в сраной Италии? Даже во время тренировок?       Джозеф как никогда радуется наличию маски — потому что всё, вокруг чего вертятся его мысли, это как бы притронуться к белой коже языком. Бабуля Эрина точно его стукнет. Лиза-Лиза заставит навернуть сто кругов вплавь вокруг острова. А Цезария и вовсе убьëт на месте, многократно облегчив задачу людям из колонн.       Но это, конечно, не избавляет его и от неприятной тесноты в штанах, и от немаленьких размеров груди прямо перед носом. Как там называлась эта штука, про которую вычитал Смоуки? Пуш-ап? Конкретно здесь и сейчас — это он или нет? Вот бы узнать. Надо всего-то приподняться на локтях и уткнуться — ему, наверное, не обидно будет и задохнуться. — Достаточно, — суровый голос Лизы-Лизы разбивает сгустившееся напряжение момента, и Цезария вскакивает с кошачьей грацией, не пошатнувшись. Джозеф же едва поднимает отяжелевшие конечности с земли, скованный не только усталостью, но и затаившейся под кожей похотью — зудящей и раздражающей.       Ему всегда нравились блондинки.       Есть ещё, конечно, Сьюзи Кью — мягкая и очаровательная, не источающая язвительность и превосходство каждой пóрой; до умиления простая и бесхитростная. То ли дело Цезария — закрытая, озлобленная невесть на что и непонятная, невзирая на предсказуемость в моменты проявления искренних эмоций, обычно прячущихся за маской ехидства и отчуждëнности.       Сильная и горделивая, упрямая и своенравная — особенно сложная мозаика, которую не терпится разгадать. А ещё, как Джозеф признаёт с крайней неохотой, до одури красивая — если в силу происхождения и природной замкнутости он привык наблюдать за людьми издалека и иногда тешиться игрой в друзей (до тех пор, разумеется, пока «друзья» не демонстрируют истинные намерения, заключающиеся в попытке нажиться на состоянии Джостаров), то на этом острове, где он видит других людей только в те редкие случаи, когда Лиза-Лиза посылает их с Цезарией за покупками, в наступающей на пятки смерти, стрессе и усталости, невозможно оставаться отчуждëнным.       Лучше всего у Джозефа Джостара получается убегать — нет смысла драться без полной уверенности в собственной победе; не нужно брать на себя лишнюю ответственность и решать чужие проблемы. Он — человек логики и рационализма под обëрткой вспыльчивого глуповатого разгильдяя; следует исключительно своим прихотям и не горит желанием попусту растрачивать силы.       Но в ситуации, сродни этой — когда мир, где живут его немногочисленные близкие, находится на грани катастрофы — нет иного выбора, кроме как прикладывать все усилия каждый грëбаный день. Даже без точной блядской гарантии, что их хватит для победы над бессмертными древними полубогами.       С часовой бомбой в собственном теле — и неумолимая секундная стрелка отсчитывает осыпающиеся песчинки.       Последствия стресса, не иначе. Цезарии бы перекраситься — тогда Джозеф точно перестанет забивать голову всякими глупостями (и без того забот хватает!). И носить более закрытые шмотки (Джозеф может в знак солидарности распрощаться с излюбленными топами). И вообще желательно стать мужиком — стопроцентно поможет (но это неточно).       Ах, и всё бы ничего, но Джозеф, пускай и ничего не знает о прошлом Цезарии, без труда читает её эмоции — даже под якобы бесстрастными и строгими масками. Ох уж этот итальянский нрав...       Цезария подолгу задерживала на нём взгляд, после чего говорила, что он неуклюжий бесполезный идиот, ему нужно было больше тренироваться, а не тратить время на всякую ерунду, что он страшный, громкий, и на него такого ни одна девушка не посмотрит.       Ты же смотришь, хотелось ехидно заметить Джозефу, но по каким-то причинам он молчал. Вовсе не из-за смущения. Он просто действительно красивый и горячий — ей, конечно же, есть на что смотреть, а если ткнуть носом в факты — перестанет из вредности. Джозеф оказывает зазнайке услугу, вот что! Пусть пялится на здоровье, всё равно ей с её гадким характером ничего не светит! ...когда она предлагает переспать, он соглашается спустя десять секунд демонстративной задумчивости — так хотя бы не настолько унизительно. С другой стороны, унижается здесь только Цезария. Это же она пришла. Джозеф чрезвычайно великодушен и потому снова делает одолжение, позволяя себя оседлать — как угодно иначе выскочка-Цеппели наотрез отказалась: «вам, девственникам, ничего нельзя доверять».       Он пожал плечами и согласился.       Цезария практически не позволяет прикасаться к себе — раздевается с солдатской скоростью, насмешливо хмыкает, когда Джозеф просит снять маску. Мы же не собираемся целоваться, ДжоДжо.       Чëртова блондинистая сука.       Всё, что ему остаëтся, чтобы не задохнуться — правильно дышать, по лучшим заветам карги Лизы-Лизы.       И вцепиться в бледные, усеянные шрамами, ляжки.       У Цезарии огрубевшая кожа, крепкая хватка и неожиданно уязвимое выражение лица при оргазме. Прикрыв глаза (Джозеф залипает на золотистые ресницы), она обессиленно ссутулится, внезапно потеряв недавний напор. Её это утомило куда сильнее Джозефа.       Он безо всяких усилий укладывает лëгкое тело рядом с собой, проигнорировав ещё одну вспышку возбуждения — Цезария полностью оголилась, Джозеф полностью одет. Стянув презерватив, он обтирается, натягивает приспущенные штаны с трусами и нерешительно косится в сторону... партнëрши? Теперь не только по тренировкам правильного дыхания, то есть. Но технически, прошедшее тоже можно считать своего рода тренировкой... нагрузка во время секса практически такая же, как во время боя, судя по аморфному состоянию Цезарии на данный момент. Ещё бы дали ему сделать хоть что-нибудь, а не лежать бревном... — Какого чëрта ты пялишься? — хмурится Цезария, уже усевшись. Джозеф моргает, осознавая: сейчас он, действительно, просто сидел и пялился, пускай и витал в своих размышлениях. — Ты красивая, — говорит он, чтобы не выставить себя идиотом. Цезария коротко вздрагивает, и под маской надменной стервы снова проклëвывается хрупкость горного хрусталя. Эфемерный, подобно капле росы, момент проходит столь же быстро, сколь и начинается: Цезария фыркает, отворачивается и выуживает из прикроватной тумбочки зажигалку и начатую пачку сигарет. — Я знаю, — отвечает она, — а теперь, будь добр, свали из моей комнаты.       Он не упрямится и покорно скидывает ноги с чужой кровати, потянувшись и размяв чуть затëкшие конечности.       Перед тем, как толкнуть дверь, он не удерживается. — Зови, если понадоблюсь. — Я не сплю с мужчинами дважды, ДжоДжо, — без особого энтузиазма отзывается Цезария. Перед глазами всё ещё стоит её обнажённое тело, тихие стоны и приоткрытые губы. Джозефа простреливает такой острой похотью, что он спешит скользнуть в душевую (которой, чëрт побери, помимо него пользуются только старпëры Мессина и Логгинс — он уверен, для женщин тут есть отдельная ванна), выкрутить оба крана на полную, и отдрочить себе до белых пятен перед глазами.       У него такого не было с пубертата. Если Цезария и вправду собирается придерживаться этого своего тупого принципа (в чём Джозеф крайне сомневается... но всë-таки), ему придётся ой как несладко.       Животное, однажды попробовавшее человечину, уже неспособно от неё отказаться. Что-то в этом духе.       ***       Цезария делает вид, что ничего такого не говорила — Джозеф охотно делает вид вместе с ней. Она, наверное, нимфоманка, а он просто удачно подвернулся под руку.       Во второй раз Цезария приходит сама. Джозеф даже не слышит, как открывается и закрывается дверь — когда он опускает взгляд, чтобы выпутаться из штанов, наконец-то избавляясь от пропотевшей за очередной тяжëлый день одежды, её ещё нет, но стоит ему поднять голову, как она уже здесь. Не вздрогнуть помогает только выдержка. — Какого хрена ты без белья, — брезгливо морщится Цезария. — Какого хрена ты делаешь в моей комнате, — поднимает брови Джозеф. Никто из них не потрудился вложить в голос хотя бы подобие вопросительной интонации.       Зелёные глаза Цезарии потемнели настолько, что кажутся чëрными. Она делает шаг вперëд — мягко и изящно, как хищник, подкрадывающийся к жертве. Джозеф делает шаг навстречу. Смотрит сверху вниз.       Красивая.       Цезария позволяет чуть больше — потрогать, наконец-то, грудь (никакого пуш-апа), немного сменить положение, распределяя нагрузку более равномерно, потереться маской о краснеющее ухо, как никогда мечтая высвободиться из неё вопреки тупым запретам Лизы-Лизы. Тонкие пальцы Цезарии, зарывающиеся в волосы, на мгновение замирают над застëжкой. — Следующее, что ты скажешь: «Даже не надейся, ДжоДжо». — Даже не надейся, ДжоДжо. Ублюдок, — плюëтся она, в отместку вцепившись и разодрав до крови спину. Как кошкины царапины — у бабули Эрины, помнится, была одна. Такая же вредная, но всегда возвращающаяся под бок.       Джозеф разражается негромким смехом, с особенной силой толкнувшись бëдрами вверх. Жалкий высокий стон вечно сдержанной Цезарии — музыка его ушам, и он позволяет себе ухмыльнуться — всё равно под этим сраным намордником не видно. Но когда-нибудь он снимет его к чертям собачьим и сделает всё то, что давным-давно хочет.       ***       Они снова валяют друг друга по полу под присмотром Лизы-Лизы — наверное, более ожесточëнно, чем когда-либо. Джозефу требуется вся его смекалка, чтобы успевать увëртываться от быстрых и беспощадных атак Цезарии, на ходу продумывая следующий шаг.       С людьми из колонн он не сможет позволить себе роскоши надеяться на пощаду в случае проигрыша. Поэтому и здесь давит смутное сожаление, когда тянет за пропитанную хамоном нить, опрокидывая Цезарию на спину. Удивляется даже Лиза-Лиза — большинство уловок её подопечная раскусывает на раз-два, и Джозефу каждый раз приходится выходить на принципиально новый уровень изощрëнности тактик, чтобы застать Цезарию врасплох. Такой банальный и очевидный трюк не должен был сработать на ней — но почему-то сработал. — Цезария, внимательнее.       Джозеф не зацикливается — некогда; и подтягивает противницу к себе, быстрым и точным движением обернув часть нити вокруг ещё и чужой тонкой шеи. Чтобы убить, достаточно пропустить сильный разряд хамона. — Победа за мной, — он машинально усмехается, пусть и не чувствует былой радости. Разорвав импровизированные путы, Джозеф услужливо подаёт руку молчаливой и смурной Цезарии, не особо удивляясь слабому удару и злобному взгляду. Она, разумеется, встаëт сама.       Стерва.       Лизе-Лизе, конечно же, настолько непонятен факт его выигрыша, что она подходит ближе, сходу обращаясь к Цезарии на беглом итальянском. Судя по не особо скрытным взглядам и его имени, мелькающем в разговоре, она... жалуется? Вот уж спасибо.       Когда карга, вроде как, задаёт Цезарии вопрос, та неожиданно бледнеет и яростно мотает головой. — Хорошо, — Лиза-Лиза снова переходит на английский, — как скажешь. ДжоДжо, — она поворачивается к нему, — десять кругов вокруг острова и на сегодня всё. — А Цезарино? — Будет медитировать.       То есть буквально сидеть на месте и ничего не делать. Супер. Ах, нет, пардон, правильно дышать, куда же без этого.       Джозефу очень хочется пройти десять кругов пешком и отмазаться тем, что Лиза-Лиза не уточнила, должен её дорогой ученик плыть, бежать или просто идти, но, переборов сиюминутный соблазн, он сигает в воду и почти привычно отключает все мысли.       На самом деле, тренировки, как бы сильно Джозеф их ни ненавидел, здорово помогают отвлечься от этого его маленького брачного контракта с ублюдками из колонн.       Если как следует сосредоточиться (ну, ладно, помедитировать), можно ощутить едва заметное давление колец внутри. Бессонными ночами Джозеф частенько фокусируется на этом ощущении — чтобы напомнить себе, что у него ещё есть время. Совсем немного, но есть.       Третий раз случается, когда Джозеф, еле живой, заканчивает злополучные десять кругов и выползает на песок, не находя в себе сил банально встать на ноги. — Поднимайся, — её шагов он, как всегда, не услышал. — Отстань. Я устал.       Она усаживается перед ним на корточки, и по такому случаю у Джозефа получается приподнять голову, беззастенчиво уставившись прям в ложбинку меж грудей. Разум вновь блаженно пустеет. — ...ты слышишь меня? ДжоДжо? Я гово... — Я сделаю всё, что захочешь, — резко перебивает Джозеф, — если разрешишь полежать.       Цезария выгибает бровь и расплывается в нехорошей ухмылке. — Прям всё-всë? — Прям всë-всë. — Не вздумай отказываться от своих слов, ДжоДжо. И, ах, чуть не забыла... где полежать? — На сиськах, — беспардонно отвечает Джозеф. Она, типа, пыталась его смутить? А теперь краснеет сама, ха-ха. — Какой же ты всё-таки невежа, — шипит Цезария, вытягивая и чуть раздвигая перед ним ноги. Он намëк понимает и кое-как подтягивается вперëд, укладываясь щекой на восхитительно упругую мягкость; физически чувствуя, как притупляется боль в забитых конечностях и испаряется усталость.       Джозеф не уточнял, сколько хотел полежать, но прошедшего времени хватает, чтобы успеть задремать. Беспощадное итальянское солнце уже давно клонится к горизонту — можно побыть в таком положении ещё немного, не беспокоясь о возможных ожогах. Тут так хорошо, уютно и безопасно... и мягко... и пахнет вкусно... — Теперь точно подъëм, — требовательный голос Цезарии разгоняет сладкие грëзы, и с некоторым сожалением Джозеф встаëт на ноги, сонно моргая. Цезария вскакивает следом. Поворачивается спиной, безмолвно приказывая следовать за собой — Джозеф и не думает возражать. Он сейчас не в состоянии спорить в попытках отложить выполнение обещания на завтра — проще закончить здесь и сейчас, чем лишний раз надрывать голосовые связки. Интересно, что она попросит? Пройтись голышом по замку? Подкатить к Лизе-Лизе с самой убогой пикап-фразочкой из возможных? Стащить что-нибудь у Мессины и Логгинса? — Трахни меня у стены.       Ну конечно. — Чего? — по-совиному моргает Джозеф. — Я говорю, — надо отдать Цезарии должное — она не выказывает ни намëка на смущение, даже повторяясь, — трахни меня у стены, ДжоДжо. Ты же достаточно сильный, чтобы удержать хрупкую девушку, верно?       Нет, надо было ему попробовать провести переговоры. Он едва ли ощущает руки и на ногах-то держится с божьей помощью, а теперь его просят совершить непостижимое количество телодвижений за раз. — Ты сам согласился.       Ага. Теперь хер отмажется. Смирившись со своей нелëгкой, Джозеф слегка дрожащими пальцами спускает штаны, как никогда радуясь отсутствию застëжек.       Удивительно, но его тело реагирует, несмотря на огромную усталость, навалившуюся на плечи. Или, нет — это же Цезария, она такая красивая, что и мертвец среагирует.       Джозеф безропотно следует тихим инструкциям; погружает пальцы в знакомый влажный жар, стараясь не обращать внимание на ноющее от неудобного положения запястье; прижимает спиной к стене, как Цезария просила, подхватывает под бëдрами, поднимая до своей высоты. Её, похоже, заводит, с какой лëгкостью он всё это проворачивает — большинство девушек обычно напугано огромным ростом и обилием мышц, но не Цезария.       Когда он медленно входит, она стонет громче обычного, снова до боли впиваясь ногтями в плечи. Плевать, хамон залечит. Пусть хоть в мясо издерëт, Джозефу ей ничего не жалко.       Такие странные мысли. Цезария, наверное, его на смех поднимет, если вздумает озвучить. Поэтому Джозеф молчит и ускоряется, впервые ощутив полную свободу действий — здесь и сейчас он правит балом, хоть и якобы по указке.       Крепкая спина наверняка болезненно трëтся о жëсткую стену, но Цезария не просит остановиться или хотя бы замедлиться — напротив, стонет так громко и бесстыдно, что Джозеф смутно беспокоится о вероятности появления кого-то из немногочисленных обитателей замка. Лиза-Лиза точно открутит ему голову.       Цезария кончает первой — об этом свидетельствует приступ дрожи, практически болезненное сжатие и ещё более крепко впившиеся в плечи ногти.       Джозеф, меж тем, ещё даже не близко. Что же, уговор выполнил, а дальше может и сам — Цезария наверняка хочет, чтобы он свалил побыстрее. — Почему ты остановился? — раздражëнно хрипит она, крепче обхватывая ногами. — Продолжай. — Но... — Заткнись, — властно рявкает она — её завораживающе зелëные глаза блестят почти нездорово, — закрой свой тупой рот хоть на минуту, ДжоДжо.       Джозеф, слегка сконфуженный, благоразумно решает не уточнять, что сейчас гораздо больше говорит именно Цезария.       Внезапно она вцепляется одной рукой в его затылок, притягивая ближе к лицу — алеющему и вспотевшему; от короткого разряда хамона у него встают дыбом волосы, и мгновение спустя он слышит короткий звук столкновения чего-то небольшого с полом.       Маска. Теперь он может хоть немного не беспокоиться о сраном правильном дыхании, но что куда важнее...       Джозеф облизывает пересохшие губы и примыкает с поцелуем — неумелым, влажным и откровенно развязным. Цезария кусает — намеренно — за язык, отвратительно понимающе щурясь. — Ты даже не целовался ни разу. Так и думала.       Прежде, чем Джозеф успевает придумать ответную остроту, она жмëтся сама — с неподдельным, бьющим под дых наслаждением; легонько скребëт плечи, призывая закончить начатое.       Джозеф слушается. Уши закладывает от надрывных криков — то ли своих, то ли чужих — свежие царапины жгутся и кровоточат, но боль только подстëгивает удовольствие. Он не помнит, как кусал белую шею — помнит только слепую потребность впиться зубами в нежную кожу, оставить отметину, знак принадлежности.       Всё равно хамон не оставит от их утех и следа, и на следующий день они опять будут притворяться не более, чем соперниками и невольными союзниками в неравной битве против богов-культуристов.       Пару минут он просто стоит, привалившись лбом к стене, пока Цезария не велит ему отпустить и отойти. Ровно стоять у неё не получается — шатается; и Джозеф машинально поддерживает, помогая не упасть. На удивление, не встречает возражений. Цезария осторожно нагибается, поднимая маску; просит наклониться одним взглядом, и он с ворчанием подчиняется, добровольно заключая себя в намордник.       Губы у неё красные и опухшие. Он хочет поцеловать их ещё раз, но уже слишком поздно. — Уходи, — просит она практически неохотно. Джозефу как никогда не хочется уступать, но Цезария слишком гордая, чтобы просто позволить. Он следует маленькой прихоти — берëт на руки в нелепом свадебном стиле, делает пару шагов и кладёт на кровать. Не слушая возмущëнный лепет, натягивает штаны, подбирает майку и на прощание кивает, оставляя её в желанном одиночестве.       Его комната находится в том же коридоре — почти по соседству, поэтому он полагал, что беспрепятственно доберëтся незамеченным. К сожалению, именно сегодня и именно сейчас там усердно намывает полы Сьюзи Кью, и, заслышав хлопок двери, она, разумеется, радостно вскидывается и расплывается в широкой улыбке. — Цеза... стоп... ДжоДжо? — Сьюзи звучит настолько растерянно, что ему становится стыдно. Он — полуголый и исцарапанный — неловко кивает. — Привет, Сьюзи. Работаешь? Не буду отвлекать.       Он осторожно протискивается мимо и направляется в сторону душевой. — Подожди! — Джозеф замирает оленем в свете фар. Они с Цезарией никому не говорили об... этой стороне своих отношений, и теперь, когда она частично вскрылась, неизвестно, чего стоит ждать. Сьюзи, судя по всему, пришла совсем недавно, если ничего не слышала. — Я не скажу Лизе-Лизе. Улыбнувшись одними глазами в знак благодарности, он ныряет в нужную дверь, зеленея от стыда. Цезария определëнно убьëт его.       ***       С четвëртого раза Джозеф перестаëт считать, потому что Цезарии становится недостаточно приставать к нему единожды в день.       Она делает это с утра, на обеденном перерыве и вечером — он ублажает её языком и пальцами, берëт на всех возможных поверхностях, мыслимых и немыслимых позах, беспрекословно слушаясь указаний и периодически проявляя своеволие — пока что Цезария абсолютно довольна, если, конечно, бывает довольна хоть чем-то. Джозефу уже не кажется настолько удивительным, что в первые сутки их знакомства он видел её с двумя мужчинами подряд; плюс, определëнно, что-то было между ней и Марком. Как минимум до его невесты.       Среди скромных и зажатых итальянских синьорин Цезария настоящий аутсайдер. Непохоже, что её хоть сколько-нибудь заботит, что о ней подумают за активное обхаживание множества мужчин, и Джозеф нехотя признаёт, что уважает такую открытость и силу духа в скучной консервативной Европе. Честно говоря, он по большей части просто завидует её способностям к флирту — у него самого никогда не получалось. Особенно в Великобритании, где никому не нравилось его якобы отсутствие манер и всяческой сдержанности, хотя он всего лишь не был чопорным пафосным ублюдком с палкой в заднице, мешающей по-человечески ссутулиться.       И не то чтобы Джозеф грезит о наивной светлой любви без памяти — если честно, он намеревается... плыть по течению, пожалуй. Ему не особо нужна рутинная семейная жизнь с кучей проблем, забот и обязанностей.       Только бабулю Эрину расстраивать совсем не хочется — она ведь... всегда желала ему именно этого простого семейного счастья, которое сама толком не распробовала прежде, чем навсегда потеряла. Вот почему она не рассказывала про хамон, каменную маску и Дио; вот почему так стремилась защитить от мрачного наследия Джостаров.       Бабуля частенько вспоминала о нежности первой любви, волнительности ухаживаний и наполняющем грудь тепле.       Джозеф отнюдь не нежен; Цезария тем более. Они не ухаживают — они молча берут и отдают. Грудную клетку его раскаляет тяжëлый жар, а не приятное воздушное тепло, о котором говорила бабуля.       Сдаëтся ему, она и сама мало что понимает — и помнит — о любви. Дед Джонатан погиб пятьдесят лет назад, выбрав сгореть заживо со сводным братом, разрушившим его жизнь. С тех пор Эрина Джостар так и не вышла замуж повторно, храня верность мëртвому мужу со всей прилежностью британской леди. Она всегда вещала о нём с лëгкой улыбкой на лице, но всё же быстро меняла тему — ведь они пробыли вместе ужасающе мало. Недостаточно, чтобы узнать друг друга как следует.       Возможно, недостаточно, чтобы искренне и навсегда полюбить.       Джозеф неприязненно морщится столь циничным мыслям — несмотря на то, что он считает их по крайней мере полуправдой, ему кажется, он страшно оскорбляет бабулю Эрину.       Ущербная луна тускло сияет за окном; Джозеф смотрит ввысь и считает выглянувшие звëзды, тщетно пытаясь заснуть.       Не то чтобы он сможет нормально поспать, впрочем. Незваную гостью выдаëт едва заметный скрип открывшейся и закрывшейся двери, привычный настолько, что тело Джозефа движется само по себе, освобождая место. Цезария приземляется рядом — и сейчас, почему-то, не спешит срывать осточертевший намордник и совать язык в рот. — В чëм дело? — интересуется она слегка нерешительно. — Это я должен спрашивать, — хмыкает Джозеф, отворачиваясь от окна, — чего ждëшь?       В полумраке её глаза переливаются как-то по-особенному красиво. Можно смотреть хоть вечность. Можно в любом случае смотреть хоть вечность. — Ты сам не свой последнее время. Что-то случилось? — То же, что и обычно, Цезарино. Мысли о скорой смерти и конце света. Тебе это раньше не мешало, — он звучит немного агрессивнее, чем намеревался. Чëрт. На удивление, Цезария не разражается руганью на английском вперемешку с итальянским, как иногда бывало — укладывается рядом и... всего-навсего переплетает с ним пальцы. Джозеф ждëт дальнейших действий, но она так и лежит. Только поднимается и опускается грудь под тонкой сорочкой. — Мне тоже страшно, — признаëтся Цезария, глядя в потолок, — постоянно думаю, что умру, не сделав, что должна. Эти мысли, они... они сводят меня с ума с первой секунды, как мы оказались на острове. — Что ты должна сделать? — Выполнить предназначение, — шепчет она почти дико, — покончить с каменными масками. Отомстить за семью. — Ты как будто готова погибнуть, — встревоженно поворачивается к ней Джозеф. — А ты разве нет? Я костьми лягу, но этих ублюдков достану.       И пред ним предстаëт яркий, донельзя отчëтливый, образ: окровавленное бледное тело, пустой взгляд обычно ярких зелëных глаз, неестественно изогнутые конечности и мрачно ухмыляющийся Карс.       Вспышка страха жалит больнее любого удара, и прежде, чем осознать, Джозеф уже нависает над Цезарией, бешено всматриваясь в её чуть удивлëнное лицо. Словно стараясь запомнить каждую еë чëрточку, каждое микровыражение, каждое тихое фырканье и ехидный прищур. — Не смей, — шепчет он сипло и испуганно, — не смей умирать, Цезария. Я, я убью тебя, если ты попробуешь, слышишь? Да я лучше сам сдохну, чем...       Её взгляд тоже меняется — Джозефа прерывают несильной, но хлëсткой пощëчиной. — Не вздумай, — угрожающе шипит она, — если в твою дурную башку придёт пожертвовать собой... я пойду за тобой в преисподнюю, чëртов ублюдок. — На здоровье, сраная стерва.       На затылке привычно щëлкает застëжка — Джозеф вслепую отбрасывает маску в сторону.       Сейчас ему кажется, они серьёзно собрались друг друга убить.       Цезария царапает плечи, спину и шею с животной яростью; Джозеф в отместку совершенно не сдерживается, осознавая на периферии: она справится, она на самом деле обожает каждую секунду, потому что только он может избавить её от гнетущего страха смерти, спрятанного бравадой о чести, долге и предназначении; только он понимает и разделяет ужас бессилия перед древними божествами. Нежелание уступать. Нежелание сдаваться. Нежелание умирать и позволять умирать.       Стоны — боли, похоти, страха, эйфории — смешались в единую уродливую симфонию удушающих эмоций, находящих выход исключительно в грязной животной связи.       В ту ночь они впервые уснули вместе — измождëнные, испачканные и обнажëнные. Джозеф ни разу не подскочил от кошмаров.       ***       Мысли материальны.       В злополучном заброшенном отеле Санкт-Морица от красного рябит перед глазами, но он до последнего отказывается верить — даже лопнув этот чëртов пузырь.       Голос Лизы-Лизы дрожит, когда она приказывает взять себя в руки.       Джозефу не нужно брать себя в руки, потому что Цезария жива. Она не может умереть так просто. Если бы он только знал о её отце!.. если бы не ввязался в такую глупую драку, прекрасно зная, какая она вспыльчивая!       Если бы, если бы, если бы!       Бледное окровавленное тело, изорванная одежда, прикрытые глаза. Умиротворëнная и спокойная — будто спящая. Джозеф часто видел это её безмятежное сонливое выражение — мягкое и уязвимое.       Здесь оно ужасает.       Они с Лизой-Лизой кидаются одновременно, падая на колени и активируя хамон.       Она дышит — слабо, но дышит; и Джозеф скорее удавится, чем позволит ей умереть у него на руках. — Это очень серьёзные раны, ДжоДжо, — выдыхает Лиза-Лиза, — будет чудом, если она протянет хотя бы несколько часов. — Немецкая медицина, — плюëтся Джозеф, — Штрохайм взорвался у меня на глазах. Для них подлатать Цезарино — раз плюнуть. — Надеюсь, — шепчет она как никогда слабо. Почти нежно. Цезария ей кто-то вроде дочери, да?.. Значит, это у неё нужно будет просить благословение.       Джозеф не продолжает мысль — сейчас, увы, есть дела поважнее.       ***       Спустя две долгие, изнурительные битвы, он снова оказывается на Эйр-Суплена. В одной палате с Цезарией и под присмотром Сьюзи Кью. Она разбавляет неловкую тишину меж ними своей беззаботной болтовнëй — фоновый шум не позволял углубиться в неприятные и болезненные размышления. Джозеф находит умение разряжать атмосферу очень ценным — пожалуй, в другой жизни он мог бы и жениться на Сьюзи только из-за этого.       Он находит в себе силы заговорить только спустя три дня. — Прости меня, — у него еле-еле получается сдержать дрожь в голосе, — это я виноват. — Ты ни в чëм не виноват, ДжоДжо. Моя собственная ошибка едва не стоила мне жизни. — Не в этом дело, — сипит Джозеф, — я не должен был кричать на тебя. Не должен был бить тебя. — Я же первая начала. — Плевать! Я ничего не знал, и всё равно... — Dio mio, заткнись. Я давно не злюсь, придурок. — Но... — Джозеф.       Как по мановению волшебной палочки он замолкает. На его памяти это первый раз, когда Цезария обращается к нему не прозвищем или обзывательствами. — Ты тоже прости. Я была слишком высокомерной и поплатилась. И всё это время пользовалась тобой, как игрушкой, совсем не считаясь с твоими чувствами. Ты имеешь право злиться. Но я хочу, чтобы ты знал, — она, до этого спокойная и уверенная, внезапно запинается, — ты... ты очень мне нравишься, ДжоДжо.       Джозеф хочет много чего сказать — продолжить извиняться, говорить, что он никогда в жизни не будет злиться, что он сам рад быть использованным, сколь бы странно это ни звучало, и вообще тоже в какой-то степени ею пользовался... но стоит короткому признанию сорваться с губ, как все такие нужные, казалось бы, слова, выветриваются из головы, оставляя в вакууме один-единственный вопрос. — Только нравлюсь? — Цезария резко выдыхает — не то от злости, не то от смущения. — Нет, не только, — медленно выдавливает она после короткой внутренней борьбы, — я люблю тебя, Джозеф Джостар.       Время останавливается. Джозеф не рассчитывал получить подобный обезоруживающе прямой ответ так быстро — он не понаслышке знает, насколько тяжело Цезарии открываться. Но, нет, она выложила всё, как на духу, тяжело раненная и неспособная даже встать. Уязвимая. Почти погибшая по его, Джозефа, вине. — Давай поженимся, — говорит он, слыша себя будто со стороны. Цезария давится воздухом, умудрившись приподняться на локтях и в упор уставиться на него — под дневным солнцем её волосы сияют золотом, зелëные глаза сверкают жизнью и силой, а бинты, практически полностью покрывающие белую кожу, не имеют значения. Ему всё равно, сколько под ними шрамов и боевых ранений; сколько погребëнной ненависти к себе и отточенной язвительности. — Давай, — она снова расплывается в этой своей диковатой бешеной ухмылке, — почему бы, блядь, и нет.