голгофа.

я снова скажу «прости» и снова в голове искалечу свое тело. в рыжем мареве несбывшейся обсессии поднесу к глазу зажигалку. так, чтобы обуглилась роговица, лопнул хрусталик, вытекло вязкое стекловидное тело. испугаюсь, отдерну руки от лица, и пойму, что это лишь фантазия. живая, шипящая, острая, как нож, которым нестерпимо хочется провести по животу, надутому от червей, гнили и ненавистной еды. смотрю на себя — греховность, мерзость, липкая пакость. нескладная, большая. похожая на выломанную из двери ручку. с согнутой спиной и некрасиво длинным, неправильным телом. надеюсь, меня действительно нет. лишь странная самозванка в чужом сознании. испорченная, исколоченная. тошнит, кошмарно тошнит. в глазах — мессиво из чужой (несуществующей) и собственной (слишком реальной) крови. голову свинтило. и вот она будто валяется под моими ногами. пустая, безжизненная, слепая. а мне, похоже, плевать. сухие губы растягиваются в полу улыбке, тонкая кожа лопается. даже не больно. хи-хи. тихо, мирно, глупо, ядовито. а кто это? кто это, «я»? что это? где это? куда оно делось? сидит в отрубленной, шепелявой голове или в моем пустом, выеденном червями мозге, контролируя каждое движение? иссушенное чучело давно мертвой ласточки на ломких лапках с хрустящим гноем вместо остеонов. пугающее, искалеченное собственными когтями. я изгой, вечный изгой, даже для себя изгой. выкинутый из временного коридора обломок мозга, ставший космической червоточиной. затягивающий в себя все, но внутри оказывающийся всегда пустым. обо мне никто не помнит и не знает. и я бы не хотела, чтобы было наоборот. мне легче знать, что вы меня ненавидите. и я вижу это. простите. если честно (я так не умею), в моей голове настолько шумно, что ничего не расслышать. голосов уже больше, чем могут выдержать мои извилины, иногда мне кажется, что мозг вскоре взорвется. пиликанье в ушах только заново подтверждает. мне ничего не стоит убить себя снова. я бы хотела этого. веки прикрываются, зубы крошатся, в животе зияет сосущая дыра. вокруг столько кислотных цветов, что мир кажется черно-белым. шипение в голове нарастает и становится невыносимо плотным, как радио помехи. да, наверное, так выглядит рай. где сотни глаз в ореолах настолько яркого красного, что из собственных слезных желез льется кровь, вопли, шум, звуки бензопилы, взорванные головы, скрученный желудок, клоки кожи и обугленные руки, кислая зеленая воронка от червя, испещеренного текстами псаломов. изо рта льется бульканье и гниль вместе с белым порошком зубов. вероятно, его можно нюхать, как кокаин. я могу безболезненно исчезнуть из чужих жизней, искалечив свое тело. извернув ребра наружу с хрустом и чавканием, разорвав желудок на куски, распотрошив легкие по альвеолам, раздавив в руке пепел сердца. оно лопнет, как шарик, ведь внутри пустое. истеку липким гноем, сниму кожу, поглощенную шрамами и жиром. оно говорит: «сгинь, убей, убей, если не кого-то, то себя. лучше себя.». согласна. мир станет слаще, добрее, чище, легче, проще, мягче, когда я его покину. я все порчу. я — сама порча. цирк уродов уже принял меня. можно сказать, я — олицетворение цирка уродов. крысы кромсают мои органы, черви выедают мышцы, а бездомные собаки собаки грызут гнилые кости. моя судьба в лице отрубленной головы ведет меня на голгофу. но на голгофу искаженную, невоспринятую, о которой не писали в библии. жертвенный алтарь. если иисус принял на себя человеческие пороки и стал квинтессенцией света, яростной борьбы, пробуждения и воскрешения, то я — сущность закулисья, сам порок, которому нужно умереть, чтобы очистить мир от скверны. доползти по желтому полу, оставляя за собой кровавый след, заблудиться сотней глаз в узорах на лимонных обоях, затрястись из-за мигания тусклых ламп. свалиться на эшафот, задохнуться из-за густого гноя в бронхах и затянуть на шее гарроту с металлическими шипами. свистят темные фигуры хриплых монстров — моих дорогих иллюзий. среди них и детский, грустный, несущественно прозрачный, реальный друг. на голгофе — слишком плотная для моей галлюциногенной реальности упаковка таблеток, режущая глаза. и крохотное серебряное распятие, обжигающее мне лохмотья оставшейся кожи. шипы рвут трахею, как настины ногти. они втроем тоже здесь. добрые, милые, не мои, не помнящие, кто эта дыра от червя, распластанная на полу. холодная, тонкая, льдистая, жемчужная дашик. ее кислотно-красная часть челки — след моего казания, моей нежеланной порчи. мне жаль. никита стоит рядом с ней — такой же мудрый, электрический, переплетенный, тоскливый, энергетически-раздолбанный. мой след на нем — выжженная половина волос. мне жаль. настик поигрывает с битой, в которую вбиты искареженные гвозди. она — сплошное «почему», едкое кали, карамель на палочке. я на ней оставила истерично-розовое скрытое окрашивание. мне жаль. я не должна была вас касаться. вы не из моего мира, не из глотки закулисья. меня, в целом, не существует. и мне надо наконец навсегда уйти. втроем лучше. поверьте. ведь бог любит троицу, как иисус — испачкавшееся человечество. а четыре… четыре — это смерть. четыре — это дата моей смерти.