Ливий задумчиво смотрит на свои лекарства, подбирает их на чувства, не смотря и не нюхая.
Словно приворожённая (или прокажённая?) смотрю на то, как красиво он лечит.
Я люблю его так, словно на свете — любом, который насущен, только он и есть.
До потери равновесия, до неуклюжести, которой у меня прежде не было.
Я так сильно хотела бы, чтобы меня кто-то вылечил, что смотря на него привычно колко, прожигающе, почти-холодно, думала, что будет проще калечить себя специально, чем сказать ему просто и понятно:
мне до синяков хочется тебя обнимать.
***
Если б мне кто-либо шепнул на ухо, опозорив мысли обоих, я бы сначала рассмеялась — нагло, иронично и совершенно наиграно. Потому что так хотелось плакать. Ливий Пеллинский — он же замечательный врач и прекрасный друг, никогда бы не поверил, если бы такую чушь шепнули бы ему. Он бы тоже рассмеялся, как и я. Вот только дальше смеха дело бы не зашло. Он бы просто не поверил. Банально, но так. Уже не знаю, что мне делать. Забиться ли в угол, сжимать волосы на голове и стать почти тем самым псом, что водятся у охотников. Скулить и рыдать, как маленькая, а я ведь даже будучи — никогда почти. Ливий выбивает напрочь, даже не думая, песок из-под пальцев. Когда гладит по волосам, делая вид, что жалеет, хотя я-то прекрасно узнаю: пытается успокоить меня и мои камни. И тихо подрагивают его плечи, выдавая издёвку. И падаю всё глубже, оседаю частичками песка после бури на его красивые руки. Мне казалось — да и некуда дальше. Но оказывается, моё падание не закончилось даже тогда, когда сердце, с выходящей из, золотой нитью, больно убилось о кровоточащие рёбра. …» — Где была ночью? — Амен выжал всю строгость в эти слова. — Я провела её с Пеллинским, а это запрещено? — Хищно, словно кошка улыбалась Феонноя, величая эту улыбку победой.» А мне… мне лишь поломанные осколки от тогда хлопнувшейся вазы. Тогда подумала, что так легче будет. Что и боль утихнет, и болюче тлеющее сердце отвяжется от нити. Приходя в оазис, найденный когда-то, уже кажется, в жизни не моей, я брала обточенные временем и водой камни. Они выглядели и ощущались как и я — покорённые тем, кто их уничтожает. И кидала в таз. Жидкая нега текла так, словно дразнила — медленно, показывала, что чревато. Так и случилось. Одним утром, когда мы возвращались с места, где сегодня работал Ливий, я споткнулась. Запнувшись о его волосы, красиво так отливающие самым лучшим шоколадом на свете. Упала в его руки, случайно***
Ливий лечил очень красиво. Аккуратно касался кожи, отзывающейся мурашками, но не болью ни разу. Намазывал что-то на порез, и даже, мне показалось, что он сам того не ожидал — немного дул, чтобы не так сильно жгло. Но я не могла держаться. Привязанностей не ищет? Ни в ком не нуждается? Ну и пускай. Сама не говорила, что он мне необходим. Чего бояться? Ливий очень вкусный. Действительно, как шоколад. Целовал тоже красиво. Не совсем аккуратно, как-то было с мазью, но… я именно вот так хотела. Знал ли? Да не важно всё. Плавно обхватывал моё лицо, гладил щеки и, будто весь, путался в волосах. Медом пахло от его тела, золотом от души.— Дура ты, Эва. Больше таким экземплярам, как Феонноя верить нет необходимости, у тебя есть я и, если вдруг ты в чём то сомневаешься, то лучше бы спроси. У меня. Я никогда не привязываюсь, такое у меня правило. Но ты не правило, даже не следуешь им никогда, от меня тогда разве другого ждёшь?
Я бы очень хотела однажды ощутить каково это — когда тебя лечат. Всю жизнь отрицая, говоря, что я шезму и мне такое не подходит, я, оказалось, ждала лекаря всю жизнь.